…Он никогда не был откровенным “борцом с режимом”, хотя и находился с “совой” не в самых блестящих отношениях. Он (и его “компания”) предпочли сделать все, чтобы иметь возможность жить так, будто никакой советской власти вообще нет. До конца сделать это было невозможно, как невозможно, живя возле действующего вулкана, не обращать внимания на толчки и падающие вулканические бомбы. Однако, Визбор попытался выстроить свою жизнь так, чтобы хоть в периодах между извержениями не умирать от страха и не грызть себя ненавистью к этой бездушной огнедышащей громаде. “Поделать-то ничего нельзя. За грехи наши…”

* * *

Пустота, в которой ничего не происходит – это всеобщее ощущение эпохи “застоя”. Визбор уловил ее пришествие гораздо раньше. Таким мировосприятием проникнуты буквально все его “песенки”, еще с пятидесятых годов. В них уже воплощалось то, что в 70-е стало “фирменным знаком” советской эпохи – антиисторизм, отсутствие событий, превращение времени в вечность. Советская эпоха была, есть и будет всегда. Она вечна и бесконечна. К этому сводилось все мироощущение советской жизни. Историю сменила биология, процессы социальные стали на одну доску с процессами физиологическими.

Отныне общество жило по заранее запланированной схеме, по программе функционирования организма. И эта жизнь оказалась довольно скучной. Поэтому и интерес у многих “певцов” советской эпохи стали взывать “нетрадиционные зоны” советской жизни – ну, там, условно говоря, кишечник или моче-половой аппарат. Интерес к “чернухе”, которым жил поздний советский литературный самиздат – это именно такая болезнь общества, существующего в дурной бесконечности, повторяющихся событий, болезнь общества -- биологического автомата.

Ощущение поздней советской эпохи хорошо предал в нескольких словах другой бард – А.А. Галич:

Но эта вечность советского мира вызывала у Визбора не отвращение, а покорное приятие. Приятие во всем, в том числе и в той картине мира, которую навязывала советская пропаганда. Мира плоскостного во всех измерениях. Отрезанного от “верха” и “низа”, прошлого и будущего.

Поэтому и в большинстве текстов самого Визбора ничего не происходит. Вернее, происходит “ничего”. “Пустота со тьмою говорит”.

Характерно, что большинство стихов Визбора, посвященных не елям, соснам, айсбалям да Домбаям, а якобы обычной советской действительности, поразительно идиотичны. Они прямо просятся на страницы антологии Дм. Галковского “Советская поэзия”. И до того соответствуют “норме”, что выглядят чистой пародией. Вот, хотя бы:

Я вам песню спою об одном гитаристе,

Он чилийских мальчишек был вожак и кумир,

Он играл на гитаре, а слушал весь мир.

Но представьте себе, что и эта гитара

Для фашистов страшна, будто совесть земли.

В сентябре на допрос взяли Виктора Хару

Океанские ветры звенят, как струна.

И гитара поэта бывает страшна.

Неоконченный век превращается в старый,

Но не все его песни, увы, хороши.

И сама по себе не играет гитара,

А дана человеку, как голос души.

Так играйте ж, друзья! Бейте в ваши гитары!

Воскрешайте шеренги великих имен!

Чтобы в ваших руках руки Виктора Хары

Продолжали бы песню грядущих времен.

Может быть, не слишком намеренно, но тем не менее “промарксистская оралочка” у Визбора все равно получилась издевательством. В стиле “Я был батальонный разведчик” или “У других на могилке все цветы да венки, у меня, сиротинки, – обгорелы пеньки…”

Покорение Севера, которое было дежурной темой официальной поэзии, у Визбора представлено в таких же официальных тонах, как и у какого-нибудь среднестатистического советского “кифареда”, какого-нибудь “Ивана Отстойникова”. И в то же время, сквозь “идейно выдержанные строки” то и дело пробивается “что-то не то”:

На плато Расвумчорр не приходит весна,

Не плато Расвумчорр все снега да снега,

Все зима да зима, все ветров кутерьма,

Восемнадцать ребят, три недели пурга.

Мы сидим за столом, курим крепкий табак,

Через час вылезать нам на крышу Хибин

И ломиться сквозь вой, продираться сквозь мрак,

Головой упираясь в проклятье пурги.

Он сидит и грустит неизвестно о чем

Мой милейший механик, начальник дорог,

Через час ему биться с плато Расвумчорр,

По дороге идя впереди тракторов.

Потому что дорога несчастий полна,

И бульдозеру нужно мужское плечо,

Потому что сюда не приходит весна,

На затылок Хибин, на плато Расвумчорр.

По сегодняшний день, по сегодняшний час

Нас идет восемнадцать здоровых мужчин,

Забинтованных снегом, потертых судьбой,

Восемнадцать разлук, восемнадцать кручин,

Восемнадцать надежд на рассвет голубой.

Что вам снится, девчата, в предутренних снах?

Если снег и разлука, то это не сон, -

На плато Расвумчорр не приходит весна,

Мы идем через вьюгу, надежду несем.

У подножья плато в синей дымке страна,

Едут парни в составах за тысячи гор,

У кого вышина, у кого целина,

А у нас апатит на плато Расвумчорр.

И вместе с тем, если бы Визбору вдруг приспичило, он бы стал не менее ядовитым и диссиденствующим, нежели сам “зловредный” Галич. Ведь именно визборовские издевательские строки на долгие годы стали характеристикой нашей официальной полемической пропаганды, того, как она расписывает “передовые достижения самого прогрессивного общества в мире”:

Зато, говорю, мы делаем ракеты

А так же в области балету,

Мы впереди, говорю, планеты всей,

Мы впереди планеты всей!

Но он останавливался и вновь выводил и на бумаге, и под гитару:

-Знаком ли ты с землей?

-Да вроде бы знаком.

-А чей тут дом стоит?

-Да вроде общий дом.

-А может, это твой?

Внимательно смотри -

Ведь нет земли такой

В других концах земли.

Вот крыша в доме том -

Ледовый океан,

Вот погреб в доме том -

Хакасии туман.

И дверь за облака,

И море у ворот,

В одном окне - закат,

В другом окне - восход.

Он твой, конечно, твой -

И крыша, и крыльцо

С могилами отцов.

И реками пьяна непройденная ширь,

Страны моей весна -

Желанная Сибирь.

Почему же Визбор считался все-таки не до конца “своим” официальной культурой? Что, помимо дружбы со всякими “анфан террибль” антисоветской культуры, помешало ему приобрести статус “савецкого классика”? Как ни странно, популярность и гитара.

Были у советской власти очень странные предпочтения и еще более странные идиосинкразии. Одной из таких идиосинкразий оказалась стойкая неприязнь к “полезному инструменту” – гитаре ("гитара и канарейка – признаки мещанства и бескультурья"). Любопытно, что ненависть эта связаны во многом с доступностью самой игры на гитаре. Ведь выучиться играть на ней гораздо легче, нежели, скажем, на контрабасе или рояле. Советское же общество, склонное к дефициту и насильственному ограничению людей во всем, было недовольно этой “избыточной доступностью”. Недостаток должен быть во всем. И даже в доступе к игре на музыкальных инструментах.

Популярность же Визбора была для идеологов режима” еще менее понятна, чем популярность Галича и Высоцкого, и вызывала даже большее раздражение. Галич был просто откровенный враг и с ним разговор мог быть короткий. А Визбор? “Ни Богу свечка, ни черту кочерга”. Его жизнь как бы “около советской эпохи”, бытование вечного “Клима Самгина”, с ироничной ухмылкой взирающего на суету психопатов и одержимых, вызывала безусловный не то рвотный, не то хватательный рефлекс. (Видимо, только потому, что “сова” не смогла разобраться с своими “внутренними ощущениями”, с сущностью этого рефлекса, Юрий Иосифович и смог относительно мирно прожить до самой смерти).

Самым большим недостатком (в глазах официальных идеологов) была именно недостаточная пафосность стихов Визбора. Если у Галича пафос напрямую антисоветский, а Высоцкий вечно путается в трех соснах, выступая то кондово советским алиллуйщиком, то злобным диссидентом, то Визбор и Окуджава постоянно “не дотягивали” в пафосном накале. Душа внутренне опустошенного человека в принципе плохо поддается пафосному подстегиванию. И, если Визбор и начинал “накручивать себя”, все равно у него это выходило плохо, похуже, даже чем у “клоуна из-под бильярда” с его запыленными комиссарами в шлемах.

И еще постоянная неуместная ирония. Вот иронии, насмешек, даже достаточно беззлобных и “необобщающих”, Советы простить не могли никому. “Не надо тайных стрел”, и поэтому, если пишешь о героях-строителях, то изображай из себя дурака-тетерева, заливайся глупой песней, не видя ни спитых харь “героев”, ни заблеванных стен строительного вагончика, ни пустых бутылок, ни обоссаных пеньков. И крайне недовольны были наши бдительные цензоры, когда вместо чеканных строчек о “героизме коммунистического труда” подавалось что-нибудь вроде:

Пустыня-море, встретимся на суше,

Газопровод наш Бухара-Москва,

Пылает в перегретых наших душах.

Гремят, как невозможные басы,

Пропеллеров оранжевые пятна,

Визбор так и не приспособился. Вернее, приспособился только к своей хитроумно найденной “экологической нише”, ко всем этим журналам “Горизонт” и “Студенческий меридиан”. Укрывшись в этой норе, он теперь мог даже к “священной военно-патриотической теме” относиться с изрядной долей иронии. Вот, как им описываются моряки Северного Флота (При этом многих из них Визбор действительно глубоко и искренне уважал):

Задраены верхние люки,

Штурвала блестит колесо.

Ввиду долгосрочной разлуки

Всем выдан Абрау-Дюрсо.

Припев: Прощайте, красотки, прощай небосвод,

Подводная лодка уходит под лед,

Подводная лодка - морская гроза,

Под черной пилоткой стальные глаза.

Под грустную музыку Верди,

Компасы дают перебой,

Припев: Прощайте, красотки, прощай небосвод,

Подводная лодка уходит под лед,

Подводная лодка - морская гроза,

Могли ли наши советские идеологи одобрить, например, такой “гимн Москве”?:

Когда-то здесь горланили купцы,

Москву будила зимняя заря,

И над сугробами звенели бубенцы -

Охотный ряд, Охотный ряд.

Как неохота уезжать мне от тебя -

Охотный ряд, Охотный ряд.

Вот дымный берег юности моей,

И гавань встреч, и порт ночных утрат,

Вот перекресток ста пятнадцати морей,

Охотный ряд, Охотный ряд.

Нажми, водитель, тормоз наконец,

Ты нас тиранил три часа подряд.

"Слезайте, граждане, приехали, конец -

Охотный ряд, Охотный ряд."

Или вот -- рассуждение о том, как “злодеи-имперьялисты” готовы “в любую секунду” напасть на беззащитный и миролюбивый советский народ:

Сделана в дымных, больших городах

И охраняется в темных складах

Пуля, которая в первом бою

С треском шинель продырявит мою.

Мало. Сработан рабочим седым

Взрыв, заключенный в осколки и дым,

Взрыв, что, ударив по пыльной листве,

Бросит меня на рассвете в кювет.

С юга и севера плещет вода.

Спущены в воду стальные суда,

Ждущие часа и ждущие дня

Кинуть ревуший десант на меня.

...Лапник сырой. Вся палатка в дыму.

Что я им сделал?

Никак не пойму.

Откровенной антисоветчины нет, но ощущение “издевательства над святынями” все-таки остается. Между прочим, вспоминается "фашист" Гумилев, писавший на ту же тему ("Рабочий"). И даже память о “Священной Войне” очень часто подается слегка снижено и юмористически:

По краю воронок - березок столбы.

По краю воронок - грибы, да грибы.

Автобус провоет за чахлым леском,

Туман над Невою, как в сердце ком.

По минному полю проходит взрывник,

По бывшему минному полю - грибник,

Он в каске, как дьявол, очки со слюдой,

Бордовая "Ява", как конь молодой.

Несут грибники на закуску грибы.

Проносит санрота гробы, да гробы,

Морская пехота, зенитная часть,

Саперная рота и два трубача.

А ну-ка, ребята, отдайте грибы,

Пускай они снова врастают в гробы.

Откинутся доски, земля отлетит

И ротный построиться роте велит.

И снова атака, и снова, "ура"!

Опять из-за танков палит немчура.

Нельзя и сторонкой уйти от судьбы...

Воронки, воронки, грибы да грибы.

Нет осуждающей ярости галичевской “Ошибки”, но и нет и благостных завываний советских “поэтов-песенников”. Нечто “иное”, а поэтому – еще более непонятное и раздражающее.

Маленькое, тихое, жалкое – вот то, где вовсю разворачивался талант Визбора, иронический и самоиронический. От его сочинений, посвященных “любыви к большому и серьезному”, несло патологической, тухлой бездарностью. Вот, сравним:

Любовь моя, Россия, люблю, пока живу

Дожди твои косые, полян твоих траву,

Дорог твоих скитанья, лихих твоих ребят.

Любовь моя, Россия, ты с каждым днем сильней,

Шинелью укрывали и под огнем несли,

От пуль оберегали, от горя сберегли.

Любовь моя, Россия, немало над тобой

Невзгоды моросили осеннею порой.

А, с другой стороны, всем известное и, несомненно, талантливое:

Тихим вечером, звездным вечером

Бродит по лесу листопад.

Елки тянутся к небу свечками,

И в туман уходит тропа.

Над ночной рекой, речкой Истрою

Нам бродить с тобой допоздна,

Шепчут в сумерках обещания

Губы девичьи и глаза...

Нам ли сетовать на скитания,

В сотый раз покинув вокзал?

Вот вагон качнул звезды низкие,

И бежит, бежит вдоль окна

Среднерусская, сердцу близкая,

Подмосковная сторона.

За Звенигород тучи тянутся,

Под Подлипками льют дожди,

В проливных дождях тонут станции,

И пускай гроза где-то рыскает,

Мне с тобой она не страшна,

Среднерусская, сердцу близкая,

Подмосковная сторона.

Где-то плещется море синие,

Мчатся белые поезда,

А на севере тонут в инее

Предрассветные города.

По земле тебя не разыскивать -

Изо всех краев ты видна,

Среднерусская, сердцу близкая,

Подмосковная сторона.

Да и мотив-то – "Подмосковные вечера". Визбор, особенно в поздний период своего творчества, в 70-е-80-е гг, стал певцом своеобразного “советского русизма” – этого малопонятного, не принимавшегося ни официальной коммунистической пропагандой, ни диссидентством, гибрида. Это была система взглядов, при которой реальность рассматривается не как нечто исторически сложившееся, а как нечто природное, возникшее уже в таких, однажды зафиксированных формах, подобно леднику или горной скале. (То есть те же пресловутые колхозы воспринимались не как порождения кровавой коллективизации, а как данность, явление, как бы само собой выткавшееся из среднерусских болотных туманов и промозглого холода картофельных полей “Нечерноземья”).

Визбор призывал эту данность “принять и возлюбить”. Это была даже не самая глупая позиция и ее вполне могли бы принять многие так называемые “советские люди”. Ведь даже эстонский “Талллинннн” с его холодно-бешеным национализмом, хорошо замаскированным под коркой советской реальностью, но тем не менее прекрасно ощутимым, под пером Визбора превращался в нечто человеческое и приемлемое:

Покидаю город Таллинн,

Состоящий из проталин,

На сырых ветрах стоящий,

Уважающий сельдей,

В море синее глядящий,

Работящий и гулящий

И отчасти состоящий

Из невыпивших людей.

И сверкают Визбору в дальних странствиях не “Кремлевские звезды”, как положено верноподданному советскому поэту, а просто окна московских домов. Да и Москва Юрия Иосифовича – вовсе не “Управляющий Центр Базы Всемирной Коммунистической Революции”, а столица России. Советской, разумеется, но все же – России:

Перед дальней дорогой встань на пороге,

Ты увидишь, как много в мире дорог.

Но впадают пути, словно в песню слова,

В тот единственный город с названьем Москва.

Припев: Я вас люблю столица, буду я вам служить.

Вечно любовь продлится? Можно сказать, - всю жизнь.

В сердце моем не гаснут слова

Признаниям вам, моя Москва, моя Москва.

Ты ко мне приходила в дальних краях,

Где в снегах проходила трасса моя.

Там, где стужа бывала и ветер бывал,

Ты мне руку давала, столица Москва.

В час, когда возникают звезды в пруду,

Я по синим бульварам молча иду.

И поэтому у Визбора даже в кондово-советской “Помни войну”, наряду с казенным “Коммунисты -- идти впереди!”, появляются и “старинные иконы”, и “русский народ”:

Помни войну! Пусть далека она и туманна.

Годы идут, командиры уходят в запас.

Помни войну! Это, право же, вовсе не странно:

Помнить все то, что когда-то касалось всех нас.

Гром поездов. Гром лавин на осеннем Кавказе.

Падает снег. Ночью староста пьет самогон.

Тлеет костер. Партизаны остались без связи.

Помни войну! Стелет простынь нарком в кабинете.

Рота - ура! Коммунисты - идти впереди!

Помни войну! Это мы - ленинградские дети,

Прямо в глаза с фотографий жестоких глядим.

Тихо, браток. В печку брошены детские лыжи.

Тихо, браток. Подпусти их немного поближе -

Нам-то не жить, но и этим подонкам не жить.

Визбор был антикоммунистичен, потому что принимал “советскость”. Ведь “господ коммунистов” установившаяся в конце 60-х годов реальность ни в коей мере не устраивала. Ни твердолобых догматиков, в глубине души и желудка мечтавших “вернуться к Сталину”, ни будущих “реформаторов”, недовольных тем, что у нас “не так, как в Европах” и нет “шведского социализма”. “Коммунизма нет только потому, что коммунистический человек не появился”. Не возник этот “закованный в железо пидарас без страха и упрека”, которого недобрым словом поминал В.В. Ерофеев и которому пели оды советские фантасты. Смешно вспоминать, но в “те годы” официальным коммунистическим идеологам казались недостаточно “коммунистичными” даже герои братьев Стругацких. И только потому, что они еще походили на людей, а не на схемы из учебников по теории “соцреализма”.

Коммунистам была не за что любить “нынешнюю реальность” (1969-го, 1972-го, 1981-го и т.д. годов), так как в ней еще сохранились “пережитки прошлого”. И, хотя Визбор не обращался к совсем уж дикой архаике “утробной Руси”, как это делал Высоцкий, или временам Русской Империи, как поступал Галич, все равно его страсть к “советизму”, неизбежно пронизанному “пережитками”, делала его чуждым коммунистическому пафосу.

Голос Визбора был вообще чем-то крайне странным и от этого вдвойне эфемерным. Это не был “голос Глубины”, коим выл Высоцкий, не был “голос прошлого”, звучавший среди аккордов Галича, не был “голос Ленинского Слоя”, какой навсегда остался гундеть в песенках Окуджавы или стихах кондово-советских поэтов. Нет, Визбор неосознанно поставил на себе колоссальный эксперимент – он создавал советскую поэзию в той форме, в какой бы она возникла, если бы советское общество появилось естественным путем. Если бы у СССР было некое другое прошлое. И из него Союз бы вырос без надрыва, без крови и безумия, просто и естественно. Если бы за “великим советским прошлым” не скрывались миллионы убитых и обглоданный скелет русской России, на костях которой возводилось “светлое будущее”.

Визбор зачеркнул это прошлое. Вернее – сделал вид, что вместо него было “нечто” иное. Не совсем, правда, понятно -- “что”. Нечто эфемерное и в туманной дымке. Но не трагическое, а достойное, традиционное, хотя и возможно убогое. (Если уж оно породило такое настоящее).

Но с таким невидимым прошлым можно было жить. (А не выть от тоски и горя, как с тем, что было в реальности. Не поступать так, как писал еще А.К. Толстой: “Когда я вспомню о красоте нашей истории до проклятых монголов, мне хочется броситься на землю и кататься от отчаяния”).

Визбор был певцом Вечного Настоящего. Певцом остановленного времени.

Брежневская эпоха несомненно стремилась к “райскому состоянию”. Известный анекдот – “Закроем окна, будем раскачивать вагон и воображать, что движемся” – действительно отражал глубокое подспудное желание наших вождей: отменить время и перейти к Вечности.

И, видимо, также, как в пятидесятые Визбор уловил отдаленные признаки надвигавшейся эпохи “пустоты и тишины”, в семидесятые он предчувствовал будущие катастрофические времена. Однако пришествие очередного “Русского Апокалипсиса” Юрий Иосифович отметил все с той же тихой иронией:

Гляну в телек: дым и чад, поколенье молодое

Не знаю, что его утешало. Возможно – такое же стойкое, провидческое ощущение: “Ну, я до этого, слава Богу, не доживу…”

* * *

Вневременность, вернее – отрицание реального времени и реальной советской истории сыграли с Визбором странную шутку. В отличие от Высоцкого и Галича, большинство его песен остались ничего не значащей словесной трухой, они никого не задевают и, в массе своей – забыты. Но, с другой стороны, эта же вневременность обеспечила его альпинистским и туристическим песням почти бессмертие. Пройдут долгие годы, сменятся эпохи и режимы, но, где бы не собралась туристическая компания с гитарой, рано или поздно, под соснами Подмосковья или скалами Крыма раздастся неизбежное:

Лыжи у печки стоят, гаснет закат за горой,

Месяц кончается март, скоро нам ехать домой.

Здравствуйте, хмурые дни, горное солнце, прощай,

Мы навсегда сохраним в сердце своем этот край.

Нас провожает с тобой гордый красавец Эрцог,

Нас ожидает с тобой марево дальних дорог.

Вот и окончился круг, помни, надейся, скучай!

Снежные флаги разлук вывесил старый Домбай.

Что ж ты стоишь на тропе, что ж ты не хочешь идти?

Нам надо песню допеть, нам надо меньше грустить.

Снизу кричат поезда, правда, кончается март,

Ранняя всходит звезда, где-то лавины шумят.

Вот, собственно, и всё – всё наследие "советской империи". Максимум этого наследия.... Никто ничего не вспомнит, кроме частной жизни.

"И слава Богу..."