Глеб Елисеев.
СОБЕСЕДНИК БЕЗМОЛВНОГО :
СУДЬБА  И  ТВОРЧЕСТВО  ВАСИЛИЯ  РОЗАНОВА.


Две картины. 
...Поздним вечером 1882 г. молодой человек, в полном одиночестве, стоит на 
набережной Москва-реки. Он перегибается через бордюр и всматривается в темную воду. 
Молодой человек только что закончил университет и вдруг оказалось, что он никому не нужен. 
Один в абсолютно чужом мире. Заброшенность. Пустота. Его терзают мысли о самоубийстве.
...Холодный день зимы 1919 г. В Сергиеве Посаде умирает старик. Хотя его окружает 
любящая семья, он ощущает все то же совершенно невыносимое одиночество. И постоянный 
холод. Холод опустошенного мира. «Это ужасное замерзание ночью». Теперь уже не надо 
думать о самоубийстве, не надо призывать смерть. Она скоро явится сама и старик знает, что 
встречать ее придется в одиночестве...
Между этими картинами поместилась вся жизнь русского писателя Василия Розанова. 
Впоследствии его назовут «гениальным», «необыкновенным», «самым поразительным явлением 
в русской литературе начала ХХ века». Василий Васильевич знал, что так произойдет и это 
вызывало у него отвращение: «Я знаю, что после моей смерти будут говорить хорошо обо мне. 
И когда будут говорить хорошо обо мне -- я буду плакать. И когда будут говорить о величии 
ума моего -- тонкой иглой будет проходить от груди до спины. О, как ужасно оно, это великое 
"не нужно". Молчание -- оно благородно. Это черный шлейф на мире. Разговоры -- пестрый 
наряд суеты. "Ненавижу цветные одежды"».1 
Не нужно, не нужно... «Никакой человек не достоин похвалы. Всякий человек достоин 
только жалости»2

* * *

Василий Васильевич Розанов родился 20 апреля 1856 г. в г. Ветлуге. Рано потерял отца 
и мать; воспитывал его старший брат Николай. В 1882 г. Розанов окончил историко-
филологический факультет Московского университета, после чего преподавал в гимназиях 
городов Ельца и Белого. В 1893 г. переехал в Петербург и работал в Государственном контроле 
в должности «чиновника особых поручений», а в 1899 г. оставил службу. Занимался 
журналистикой, сотрудничал в "Русском Вестнике", "Московских ведомостях", "Новом 
Времени", "Русском Слове" и др. Опубликовал множество книг. 2а Скончался 5 февраля 1919 г. в 
Сергиевом Посаде и похоронен на кладбище Черниговского монастыря, близ Троице-Сергиевой 
лавры.
В один абзац «утолклась» целая человеческая жизнь. Как в гроб. Но здесь ли Розанов, в 
этих сухих строчках, перечисляющих места службы и названия изданных работ? Отнюдь. Он 
растворен в темах книг и в оригинальном, неподражаемом русском языке, в стиле, который 
невозможно забыть.
Бог. Пол. Семья. Кровь. Смерть. Одиночество.
Но и книги -- тоже лишь маски. Розанов прячется за обилием своих произведений, 
никому не открывая полного их смысла.  Чего только не выдумали о ним люди, даже те, кто 
близко его знал!  
Д.С. Мережковский доходил до настоящей клеветы на Розанова: «Я мог наполнить 
багровыми клубами дыма мир, но не хочу", -- скажет Розанов, женолюбец, итифаллический, 
вожделеющий Аттис.., или устами Розанова, все тот же демон с двойным лицом  -- Войной и 
Содомом, поджигатель всех обреченных миров... «Я думаю: не можно ли эту цивилизацию 
послать к чорту на рога, как несомненно от чорта она и происходит?» -- скажет Розанов. 
Розанов скажет -- Ленин сделает».3 
Со скрытым презрением выводил на странице строки Н.А. Бердяев: «Розанов не может 
и не хочет противостоять напору жизненных впечатлений, чувственных отпущении. Он 
совершенно лишен всякой мужественности духа, всякой активной силы сопротивления стихиям 
ветра, всякой внутренней свободы... Он не мог противостоять потоку националистической 
реакции 80-х годов, не мог противостоять потоку декаденства в начале ХХ века, не мог 
противостоять революционному потоку 1905 г., а потом новому реакционное потоку, напору 
антисемитизма в эпоху Бейлиса, наконец, не может противостоять могучему потоку войны, 
подъему героического патриотизма и опасности шовинизма... Розанов -- гениальная русская 
баба, мистическая баба. И это "бабье" чувствуется и в самой России».4 
«Дежурными» для критиков Василия Васильевича стали обвинения его в аморализме. 
Например, публицист В. Германов писал о книгах Розанова: «Это -- та теплохладность, 
равнодушие к добру и злу, которые в Апокалипсисе признаны отвратительнейшими для 
человеческого сознания:
-- О, если бы ты был холоден и горяч! Но как ты тепл, а не горяч или холоден, то 
изблюю тебя из уст моих!
Такое же чувство вызывают и иные строки розановщины. В них чувствуется полная 
атрофия нравственного суждения, цинизм в подлинном смысле слова... Мораль и сейчас 
отскакивает от Розанова, не затрагивает и его религию».5 
И, наконец, А.Ф. Лосев даже в 80-х гг. ХХ в. (!) назвал Василия Васильевича 
сатанистом, утверждая, что тот не верил в абсолютные истины добра и справедливости, а на 
место Бога ставил человека: «Но признавать бога и в то же время стремиться занять его место – 
это значит проповедовать сатанизм. Ницше, Леонтьев и Розанов – проповедники сатанизма».6 
Подобные взгляды еще при жизни поражали самого Розанова: «Между тем все статьи 
обо мне начинаются определениями: "демонизм в P.". И ищут, ищут. Я читаю: просто -- ничего 
не понимаю. "Это -- не я". Впечатление до такой степени чужое, что даже странно, что пестрит 
моя фамилия. Пишут о "корове", и что она "прыгает", даже потихоньку "танцует", а главное -- у 
нее "клыки" и "по ночам глаза светят зеленым блеском". Это ужасно странно и нелепо, и такое 
нелепое я выношу изо всего, что обо мне писали Мережковский, Волжский, Закржевский, 
Куклярский (только у Чуковского строк 8 индивидуально-верных -- о давлении крови, о 
температуре, о множестве сердец). С Ницше... никакого сходства! С Леонтьевым -- никакого же 
личного (сход.). Я только люблю его. Но сходство и "люблю" -- разное. Я самый обыкновенный 
человек; позвольте полный титул: "коллежский советник Василий Васильевич Розанов, 
пишущий сочинения"».7
Скорее всего клевету на Розанова порождало то странное обстоятельство, что многие 
русские философы понимали, как обязаны «сатанисту» темами своих произведений. Об этом 
честно писал И.А. Ильин, очень не любивший Розанова, но верно определявший его роль в 
культуре России.  Он однозначно называл Н.А. Бердяева, Д.С. Мережковского, С.Н. Булгакова 
«розановскими последователями». И был прав. Можно сказать, что вся  русская религиозная 
философия ХХ века вышла из трудов В.С. Соловьева, В.В. Розанова и К.Н. Леонтьева. У этих 
авторов, «в зародыше» уже заключалась вся теология, антропология и историософия, 
развивавшаяся позже Н.А. Бердяевым, Л.И. Шестовым, Д.С. Мережковским и «прочая, и 
прочая, и прочая...» (Мережковский в своих поздних книгах, даже в стиле и в структуре 
сочинения, откровенно подражал Розанову).
Радовался ли своему «влиянию» Василий Васильевич? Сомневаюсь. Роль «водителя 
народов» его всегда ужасала. Он писал: «Хочу ли я, чтобы очень распространилось мое учение?
Нет.
Вышло бы большое волнение, а я так люблю покой... и закат вечера, и тихий вечерний 
звон...»8 
              *
«Хочу ли я играть роль? 
Ни -- малейшего (жел.)»9 
              *    
«...да, я приобрел "знаменитость"... О, как хотел бы я изодрать зубами, исцарапать 
ногтями эту знаменитость, всадить в нее свой гнилой зуб, последний зуб. И все поздно. О, как 
хотел бы я вторично жить, с единственной целью – ничего не писать».10

                                                      * * *
Кем же был Василий Васильевич Розанов «для себя»? Где он сам, в этих бесконечных 
томах сочинений, количество которых его искренне поражало: «Ну, вот я и говорю, что 
Розанова читать нельзя, а главное -- не будут. Бреду в "Нов. Вр." и мысленно считаю: я получаю 
по 20 к. со строчки и последние 15 лет около 10 000 в год. Пересчитал, перекомбинировал, 
помножил, разделил (все на ходу и торопясь, "эврика"), и вышло, что я написал приблизительно 
около 1 500 000 строк. Составил в книги, по 500 стр. в книге, и вышло, что я написал всего 
приблизительно 80 томов. Кто же "такого" будет читать???? 
Язык переломится, на мозге вырастет мозоль. 
Так. Покоряюсь. Печально. Страшно».11 
Поэтому-то среди массы написанного «расшифровщики» Розанова предпочитали 
выбирать работы, в которых Василий Васильевич четко формулировал «позицию». Так 
рождались мифы о Розанове-антихристианине, о Розанове-сатанисте, о Розанове-язычнике... 
Словно никто не замечал, как сам философ честно рассказывал о главной цели своей жизни. Его 
«творческую» биографию создала, сформировала вечная забота о заработке, о «хлебе 
насущном», который с таким трудом давался ему «днесь». Реальная жизнь Розанова была 
бесконечной войной. Войной против одиночества и холода мира.
Искать подлинного Розанова надо не в газетных статьях, где он, как и полагается 
хитрому русскому мужику, иногда стремился угодить тому или иному «барину», а в тех книгах, 
которые Василий Васильевич писал для себя. И опубликовал их только тогда, когда стал 
«фигурой» в русской литературе. В «Уединенном», в «Опавших листьях»... И в тех книгах, 
которые он так и не сумел опубликовать. На страницах «Мимолетного» и «Сахарны»...
 Творчество Розанова – это освещенное, яркое, сияющее пятно между двумя областями 
мрака. В начале -- мрачное, беспросветное детство, которое с такой тоской вспоминал Василий 
Васильевич: «И весь дом был какой-то – у!-у!-у! – темный и злой. И мы все были несчастны. Но 
что «были несчастны» – я понял потом. Тогда же хотелось только «на всех сердиться».12; «О, 
мое страшное детство... О мое печальное детство... Почему я люблю тебя так и ты вечно стоишь 
передо мной?».13; «Я вышел из мерзости запустения, и так и надо определять меня: «выходец из 
мерзости запустения».14 
Это чувство «мерзости запустения» не отпускала ни во время учебы в гимназии, ни в 
университете. А по завершении «университетской жизни» судьба тут же нанесла еще один удар, 
который мог оказаться вполне смертельным: «Гораздо более «страшного» я испытал в Москве, 
окончив курс университета, когда мне ответили «по начальству», что «нет вакансий» на 
должность учителя, нигде и никаких... Последний рубль истратил на запись в какой-то «конторе 
для приискания мест»: но и контора не помогла. И вот этот вечер, когда я стоял над Москвой-
рекой (на мосту) недоумевая – жить ли, умереть ли, «как буду жить» и «страшно умереть», -- он 
по тоске своей не имел ничего подобного с тем, когда в детстве сапог не было, а лук все-таки 
был... Что еще страшно было на этом мосту, даже страшнее всего, отчего и можно было 
броситься в воду: наступал вечер и быстро-быстро засветились везде огоньки, такие тепленькие, 
такие миленькие; и ни к одному-то, ни к одному огоньку я не могу подойти, сказать: 
«здравствуйте, господа, дайте посидеть с вами... может, и поужинать можно». Нигде такого 
места. Все чужое».15 
Василий Васильевич остался жив, но темный след от пережитого не забывался никогда. 
Эта тень все еще лежала на его душе, когда он стал учителем в гимназии и много писал, 
завершая чисто философский труд, задуманный еще в студенческие годы.
О самой первой книге Розанова верно отозвался Н.О. Лосский: «Книга Розанова "О 
понимании" -- единственная его работа, посвященная чисто философским вопросам. Он пытался 
разработать концепцию "понимания", которая преодолела бы антагонизм между наукой и 
философией. Разум, пишет он, содержит семь умозрительных схем: идея существования, идеи 
сухости, собственности, причины /или происхождения/, следствия /или цели/, сходства и 
различия и идеи числа. Путем сочетания умозрения и опыта мы приходим к "пониманию" как 
"интегральному познанию". Человеческий дух есть независимая нематериальная сущность, 
способная творить различные формы, т.е. идеи, налагая их на материальную субстанцию; 
такими формами являются, например, скульптура, музыка, государство и т.д. Дух - "форма 
форм". После разрушения тела дух пребывает как "форма чистого существования, 
неограниченная никакими пределами".
Книга написана скучным, бесцветным стилем и резко отличается от других 
произведений Розанова».16 Также относились к первому сочинению Розанову и другие читатели. 
Например, «диагноз» Лосского только подтвердил Э.Ф. Голлербах, отметивший, что «в целом, 
вся работа является результатом хорошо усвоенного гегельянства».17 
Розанов же до конца жизни продолжал ценить свою первую книгу, поступая как 
любящий родитель, не замечающих уродств в своем первенце. Больше всего он любил 
высказанную им тогда идею «потенциальности»: «Потенции это незримые, полусушествующие, 
четверть существующие, сотосуществующие формы /существа/ около зримых /реальных/. Мир, 
"как он есть", -- лишь частица и минута "потенциального мира", который и есть настоящий 
предмет философии и полной науки».18 
И все же писалась эта книга во все продолжающейся «тьме», которая чем-то была даже 
хуже детской «мерзости запустения». Жизнь молодого философа искалечил первый брак, 
тяжелый и неудачный. Василий Васильевич женился на А.П. Сусловой, бывшей любовнице 
Ф.М. Достоевского, по всей видимости совершенно безумной женщине. Суслова сумела и 
Розанова довести до грани безумия. А, может быть, заставила и перешагнуть за эту грань. 
Тихим ужасом веет от рассказа Зинаиды Гиппиус о первой жене Василия Васильевича: 
«Ведь она не только, живя с ним, истерзала его, она и на всю последующую жизнь наложила 
свою злую лапу... Розанов мне шептал:
-- Знаете, у меня от того времени одно осталось. После обеда я отдыхал всегда, а потом 
встану -- и непременно лицо водой сполоснуть, умываюсь. И так осталось -- умываюсь, и вода 
холодная со слезами теплыми на лице, вместе их чувствую. Всегда так помнится».19
 Это ощущение кошмара и глубокого несчастья подтверждает историк С.Н. Дурылин, 
близко знакомый с Сусловой и Розановым: «Она была старше его на 16 лет: она уже сильно 
«пожила» – не только с Достоевским, но (знал ли это В<асилий> В<асильевич>, когда 
женился?) и с нигилистами, и с иностранцами, и с красивыми испанцами... Романтика: «та, кого 
любил Достоевский!» -- оборвалась, психология по Достоевскому вдруг обернулась 
психологией тончайшего, непрерывного женского мучительства. Произошло недоразумение, 
идущее до глубины, расщепляющее саму жизнь:.. вместо возлюбленной и нежной – 
озлобленная, умная, как бес, и злая, как бес, полу-нигилитска, полу-Настасья Филипповна (из 
«Идиота»), кому-то и чему-то непрерывно мстящая... Начался ужас».19а
Нечто безумное чувствовалось в поведении Василия Васильевича, в те годы, когда он 
преподавал  в Ельце. Это состояние подметил М.М. Пришвин, гимназическим учителем 
которого был Розанов. В своей повести «Курымушка» он описал его так: «Пришел в класс Козел 
<прозвище В.В. Розанова – Г.Е.>; весь он был лицом ровно-розовый, с торчащими в разные 
стороны рыжими волосами; зубы совсем черные и далеко брызгаются слюной; нога всегда 
заложена за ногу, и кончик нижней ноги дрожит, под ней дрожит кафедра, под кафедрой дрожит 
половица».20 Позже сам Розанов честно признавался Пришвину: «Казалось, что с ума схожу... И 
сошел бы... Я защищался эгоистично от жизни... В результате меня не любили ни ученики, ни 
учителя».21 
От окончательного безумия Розанова спасла не интеллектуальная гордыня, не 
философские размышления, а простая любовь. Простая любовь к столь же простой женщине, 
Варваре Дмитриевне Бутягиной, над безграмотностью которой позже так высокомерно 
издевался Бердяев в «Самопознании». Но Василию Васильевичу не было до этого никакого 
дела. У него, ощущавшего себя «выходцем из мерзости запустения», возникла семья. Что-то, 
что охраняет от холода и безумия одиночества, от пустоты и равнодушного безмолвия Бога.
«Семья – это «Аз есмь» каждого из нас; «святая земля», на которой издревле стоят 
человеческие ноги. Это есть целый клубок таинственностей; узел, откуда и начинаются нити, 
связующие нас, ограничивающие наш произвол, но так, что только здесь мы радостно 
покоряемся подобному ограничению: т.е. начало религии, религиозных сцеплений человека с 
миром. Это есть настоящее духовное отечество наше, без коего каждый из нас – духовно 
бобыль».22 
Однако созданию новой, «истинной» семьи Розанова мешало прошлое, нити, тянущиеся 
из «запустения». «Злая ведьма» – Суслова упорно не давала развода. На ее стороне оказалась и 
Церковь, и все тогдашнее законодательство. Розанов венчался тайно, но еще долгие годы 
объявить об этом браке было невозможно. Дети же Василия Васильевича считались 
«незаконнорожденными». (Понадобилось разрешение императора, чтобы они смогли получить 
все права «законных детей» и фамилию своего отца).23 Но все же – это была единственная семья 
Розанова. И семья – счастливая.
В самом начале своей, наконец-то «по-настоящему» семейной жизни Розанов долго 
«выздоравливал» и словно бы заново «восстанавливал» умение писать и рассуждать. Поэтому 
так и безынтересны скованы его сочинения начала 90-х гг. XIX в.  Они несамостоятельны, в них 
слишком заметно влияние поздних славянофильских идей. Розанова в это время вполне 
устраивала "теория прогресса и разложения" К.Н. Леонтьева: «Все меня поразило, все было 
ново и очевидно истинно, и я до последней строки все принял в свой ум и сердце».24 Он даже 
написал длиннющую статью «Эстетическое понимание истории», где подробно, связно и очень 
скучно излагает концепцию Константина Николаевича.
В качестве «упражнений по восстановлению навыка мысли» подобные сочинения еще 
годились. Но в целом -- это было не «то». Ни к чему оказались подробнейшие и пустейшие 
историософские «штудии», утомительное многословие «Легенды о Великом инквизиторе Ф.М. 
Достоевского». Но Василий Васильевич размышлял, писал, прислушивался к «музыке в своей 
душе». И постепенно стало приходить и кое-что новое, свое, чисто «розановское»... И вот в 1891 
г., в «Московских ведомостях» была опубликована статья о Гоголе, позже ставшая 
«Приложением» к «Легенде о Великом инквизиторе». 
Это было первое соприкосновение с тайной мира. Розанов сумел представить Гоголя 
самым загадочным писателем в русской истории. Загадочным и зловещим. И отсюда, с этой 
статьи начинается неутомимый поиск таинственного, невероятного, нерешенного, там, где, 
казалось бы, все давно решено.

                                                                * * *
Самое интересное в творчестве Розанова то, что он не испытывал никакой эволюции 
своих взглядов. Василий Васильевич словно получил все свои темы и идеи в одночасье, в виде 
единственного озарения, духовного взрыва. До «взрыва» была только пустота: «В 1895-6 году я 
определенно помню, что у меня не было тем. Музыка /в душе/ есть, а пищи на зубы не было. 
Печь пламенеет, но ничего в ней не варится».25 А после идеи стали приходить словно ниоткуда.
«...Меня вдруг поражало что-нибудь. Мысль или предмет. Или "вот так бы (оттуда 
бы) бросить свет". "Пораженный", я выпучивал глаза: и смотрел на эту мысль, предмет, или 
"оттуда-то" -- иногда годы, да и большей частью годы.
В отношении к предметам, мыслям и "оттуда-то" у меня была зачарованность. И не 
будет ошибкой сказать, что я вообще прожил жизнь в каком-то очаровании. Она была и очень 
счастлива и очень грустна».26 
Способность Розанова «видеть тайну» потрясает. Он тоже понимал это и так говорил о 
себе: «В чем "суть Розанова"? 
В великой новорожденности.
Странно, конечно, до 58 лет не знать, что "люди умирают". И только с 58 лет  начать великим 
удивлением удивляться, что "люди действительно умирают", и -- "что это такое", что они 
умирают: какой в этом "смысл" или "бессмыслица" и "что же потом" и вообще "около". 
Подобно этому с 1897-го и лет 6 я стоял перед великим недоумением, что "родители зачинают 
детей", что вообще "есть два пола, мужской и женский", что образуется "семья" и т. д. Из этих-
то моих великих "незнаний", как у новорожденного, и произошли страстные, горячие, 
многолетние - "узнают", "вглядываюсь и узнаю", "размышляю и узнаю"».27 
Внимание к тайне – знак «пророка», того, кто умеет разгадывать послания и откровения 
Бога. Даже человеческое тело в глазах Василия Васильевича  было прежде всего загадкой, 
неким «шифром», созданным Господом. Он пытался разгадать этот шифр, а над ним издевались 
его современники. 
Может быть, они и оказались правы, а Василий Васильевич в тех ответах, которые он 
приводил на страницах книге «В мире неясного и нерешенного», ошибался.  Может быть. Но 
«современнички»  были кругом не правы в главном – в том, что они не видели здесь никакой 
тайны. И не пытались эту тайну разгадать.
А ведь тайна была. (И есть). И Розанову эту тайну заметил.
Как заметил он секрет «тайнописи» у иудеев, увидел «черный огонь» в пламени 
революции, усмотрел  «темные религиозные лучи». Сделал то, что никто не делал до него. И не 
сделает потом.
Сочинения Розанова -- прямое опровержение необходимости любых философских 
систем. Система -- это кандалы, в которые закована мысль. Создатель системы всегда 
"измышляет" ее, оставляя в стороне свою реальную жизнь. Философия же Розанова, ее базовые 
идеи и образы естественно выросли из его жизни. Он писал на любые темы, будучи 
журналистом, работающим для куска хлеба. Но в его статьях, часто очень различающихся по 
тематике, постоянно, в виде то отдельных сравнений, то ссылок, то неявных упоминаний 
возникали основные "розановские" темы.
Одна особенность отличает книги Розанова, созданные в начале ХХ века: многие их 
страницы производят впечатление созданных в некоей сверхъестественной эйфории. Как у 
выздоровевшего тяжелобольного, который не может нарадоваться на то, что способен снова 
ходить, видеть, разговаривать, писать... После ночи «вялотекущего» безумия, все же наступил 
новый день и освобождение от парализующей болезни. Варвара Дмитриевна действительно 
спасла Розанова, который в ином случае наверняка был бы убит тьмой и холодом окружающего. 
И, понятно, что радость от спасения заслонила на время ужасы жизни.
 «Мир есть добро зело» – вот постоянное ощущение, пронизывающее статьи Розанова 
начала ХХ в. Духовная эйфория заставляла Василия Васильевича неосознанно считать, что 
семейное счастье способно победить даже смерть. (Он, кончено, так не думал, но жил и 
действовал, словно подобное могло случиться на самом деле). Судьба же в очередной раз 
подстерегла его и безжалостно дала почувствовать всю силу смерти в мире. И потому 
беспощадной иронией по отношению к самому себе звучат слова из розановских «Опавших 
листьев»: 
«Я думал, что все бессмертно. И пел песни.
Теперь я знаю, что все кончится. И песня умолкла».28 
Это случиться позже. Но и переживая самые счастливые минуты семейной жизни, 
Розанов иногда чувствовал дыхание холода мира. Этот холод не давал самоуспокоиться и черной 
тенью проникал в самые, казалось бы счастливые темы. Даже христианство, о котором Розанов 
ранее говорил: «Нельзя достаточно настаивать на том, что христианство есть радость, и только 
радость, и всегда радость»,29  постепенно превратилось для него в религию «тьмы». Ведь учение 
Христа, как казалось Василию Васильевичу, не отвечало на один вопрос: «Откуда в мире 
столько жестокости?" 
"Царь мира -- это царь ужаса". Розанов не единожды повторил подобные слова в 
статье «Русские могилы», рассказывая о массовом самоубийстве старообрядцев в Терновских 
плавнях: «Просто невероятно читать: до того ужасно!»30; «Какие ужасы!»31; «Царство ужасов».32 
Перечитывая текст Василия Васильевича, ощущаешь его страх и его вопросы: зачем Творцу 
мира создавать жестокость, зло, безумие? Или это нужно только Творцу той религии, что 
толкнула старообрядцев на смерть? Или Творца нет вообще?
Ответа на вопросы не было. Ужас и тревога нарастали. И позже Василий Васильевич в 
отчаянии напишет строки, в которых ярче всего выражена абсурдность жестокого мира без Бога. 
«Родила червяшка червяшку.
Червяшка поползала.
Потом умерла
               *
Вот наша жизнь».33 

И еще:
«Человек живет как сор и умрет как сор».34 

* * *
Была и еще одна идея, которая все чаще и чаще стала возникать на страницах 
розановских статей. Это идея не безбожного мира, а "безбожного Бога". Злого или равнодушного 
Божества, не думающего о своих созданиях. С таким Богом Розанов не желал мириться, против 
такого Бога он поднимал яростный мятеж, не стесняясь в средствах.
«... все-таки есть что-то такое Темное, что одолевает и Б.
Иначе пришлось бы признать «не благого Бога». Но этого вынести уже окончательно 
не может душа человеческая. Всякая душа человеческая от этой мысли умрет. Не человек умрет, 
а душа его умрет, задохнется, погибнет».35 
Отсюда, а не только из чисто семейных обстоятельств, исходил и розановский бунт 
против Церкви. Розанову казалось, что Церковь проповедует идею равнодушия Бога к этому 
миру, идею "отвращения от мира". Ему же, уцелевшему в вихре безумия, вернувшемуся к 
реальности, мир долгое время казался совершенством. И только вновь столкнувшись с иной 
реальностью, Василий Васильевич почувствовал правоту Церкви, где всегда было сильно 
ощущение "промежуточности" нашего мира. Ведь наша реальность -- это область, где   все 
слишком зыбко, где борются белые и черные тени и где любая реальность может быть 
подменена.
Розанову же долгое время представлялось, что мир был сотворен во всей полноте сил, 
совершенным и словно искрящимся жизнью: 
«Творец мира как бы играл воображением, создавая животных: «вот и желтенькая 
канарейка», и «серебристый фазан», и «зеленый какаду», и «голубой павлин, с пятнистым 
глазастым хвостом», нос птиц – и так и этак, толстый, длинный, крючком, прямо, - животные 
ползут, стелются (по земле), скачут, бегают, летают, и, словом, все взял творческою мыслью в 
радости, разнообразии картин, радуясь радостью других, радуясь радостью грядущей».36 
Но вмешательство противника Бога привело к искажению всего: «Так великий 
противник Творца, такой же огромный, но черный, брызнул в лицо сотворенного мира 
меланхолиею, грустью, печалью, отчаянием, скорбью, болью, болезнью, уродством, ужасом. 
Пытки инквизиции, рак, каменная болезнь, подагра – все им дано».37 Кто же он, этот враг 
Творца? Поиски ответа на вопрос не давали покоя.
И постепенно «ужасы», то, что «дано» «великим противником» все больше и больше 
притягивали Розанова. От изначальной идеи, от главной своей мысли не убежишь. От нее и не 
дадут убежать нужда, холод, болезни близких... И Василий Васильевич открыто и со всей силой 
заговорил о всеобщей Смерти, идущей в мир, в своей главной книге. В «Уединенном».
До «Уединенного» – многое в сокрытии, что-то пишется с лукавой усмешкой, что-то -- 
в угоду публике, читателю, обществу. После «Уединенного» – в «Опавших Листьях», 
«Смертном», «Мимолетном», которые фактически только его продолжение  – свобода, 
открытость, равнодушие к читателям и критикам, легкое высказывание своих истинных 
взглядов, презрение к «общественному мнению». Здесь, на страницах, «которые принес ветер», 
в концентрированной, почти непереносимой форме все главные мысли Василия Васильевича, до 
этого растворенные на страницах сотен статей. Поэтому «Уединенное» и его продолжения 38 так 
привлекают исследователей. Именно здесь – наименее «сокрытый» Розанов, здесь маска 
Василия Васильевича тоньше всего.  
Эта главная книга задумывалась как книга «не для кого»: «Ах, добрый читатель, я уже 
давно пишу "без читателя", -- просто потому, что нравится. Как "без читателя" и издаю... 
Просто, так нравится. И не буду ни плакать, ни сердиться, если читатель, ошибкой купивший 
книгу, бросит ее в корзину... 
Ну, читатель, не церемонюсь я с тобой, -- можешь и ты не церемониться со мной: 
- К чёрту... 
- К чёрту!» 39

«И au revoir до встречи на том свете. С читателем гораздо скучнее, чем одному. Он 
разинет рот и ждет, что ты ему положишь? В таком случае он имеет вид осла перед тем, как ему 
зареветь. Зрелище не из прекрасных... Ну его к Богу... Пишу для каких-то "неведомых друзей" и 
хоть "ни для кому"...».40 

Главная тема книг «для себя» – «самая холодная вещь в мире» – Смерть. Перед ней все 
«победы», которые, как думалось Розанову, он одержал в своих ранних книгах над 
«историческим», «неверным», «аскетическим» христианством, оказались не нужны:
«И увидел я вдали смертное ложе. И что умирают победители как побежденные, а 
побежденные как победители.
И что идет снег и земля пуста.
Тогда я сказал: Боже, отведи это. Боже, задержи. 
И победа побледнела в моей душе. Потому что побледнела душа. П.ч. где умирают, там 
не сражаются, не побеждают, не бегут.
Но остаются недвижимыми костями и на них идет снег».41 
Постоянное, неизбывное чувство холода: 
«Душа озябла... 
Страшно, когда наступает озноб души».42 
«Больше любви, больше любви, дайте любви. Я задыхаюсь в холоде. 
У, как везде холодно».43 
Некогда казавшийся радостным мир умирал.
И Розанов не мог примирить свое стойкое ощущение замерзающей, угасающей 
Вселенной и столь же стойкое восприятие мира как вечного и прекрасного творения, которое не 
может погибнуть именно в силу своей красоты. Другие русские философы начала века, когда все 
было проникнуто ощущением надвигающейся катастрофы, решали такие проблемы при помощи 
хитроумных философских конструкций. "Софиология" в основе своей была только такой 
попыткой примирить ощущение конечности мира, терзавшее ее создателей, и оптимистическое 
убеждение в вечности Вселенной, навязывавшееся всем в течении всего XIX века. Примирение 
происходило при помощи почти жульнических фокусов с «душой мира» и «всеединством».
Розанов отказался от такого самообмана. По необходимости лукавившей в печати, 
наедине с собой он оставался честным. И хотел быть честным с тем читателем, которого он 
считал своим единомышленником. Для кого, собственно говоря, и записывались самые 
сокровенные "листья".
Он продолжал и продолжал откровенно говорить о надвигающейся Зиме мира, перед 
которой все становится неинтересным, ненужным:
«Смерть есть то, после чего ничто не интересно.
                                            *
Но она настанет для всего.
                              *
Неужели же сказать что – ничего не интересно?
                              ___
Может быть, библиография Тургенева теперь для него интересна? Бррр...»44 
Розанов не пытался обмануть читателя и ложными оптимистическими идеями, типа 
"Философии общего дела" Н.Ф. Федорова. В отличие от мечтателя из Румянцевской библиотеки 
Розанов хорошо понимал, что повернуть или даже затормозить "колесо цикла" невозможно. 
«Был вечер, христианство... И солнышко склонялось все ниже и ниже. И срезалось за 
горизонт.
Остановить ли космические сутки? Чего мы ждем, о чем плачем?
Солнышка не видно. После вечера – ночь. Естественная ночь. Чего же мы плачем, что 
так холодно, что не видно ничего.
Натягивай плотнее плащ на плечи, крепче надвигай шляпу. Сиди. И ничего не жди».45 
Надвигающийся постепенный конец мира и человека. От всеобщего охлаждения, от 
духовного холода. Если в некоторых статьях, публиковавшихся в 10-е гг., еще заметно прежнее 
стремление Розанова угодить «почтеннейшей публике», то постепенно это ощущение сходит 
нет. В последней книге, «Апокалипсисе наших дней», все заполняет чувство бесконечного 
отчаяния. Потому что мрак вновь сгустился... 

* * *
Банальность: «Нельзя выпить море». Другая банальность: «Нельзя полностью понять 
другого человека». Обе банальности истинны.
Я не хочу сказать, будто «открываю новое в Розанове». Все, о чем будет  сказано ниже – 
только те слова и мысли Василия Васильевича, к которым он возвращался неоднократно, 
которые были особенно важны для него. 
Четыре темы. Четыре «столпа».
Молчащий Бог. Могущество слова. Гибель мира. Ценность семьи.
Я только хочу надеяться, что хоть в чем-то сумел угадать, почему он думал именно так.


                                           МОЛЧАЩИЙ

Принято писать о Розанове-язычнике, не вдумываясь в это определение и чаще всего 
просто используя его, чтобы подчеркнуть одну простую мысль: Василий Васильевич не сверял 
строго и неуклонно своих взглядов с православной догматикой. Но при чем тут язычество? 
(Даже если и Розанов иногда в сердцах называл себя «язычником). Ведь частенько «уходя» в 
своих писаниях от истин православного христианства, он всегда оставался православным на 
деле.
Реальная, живая Церковь всегда значила для Василия Васильевича больше, чем 
догматический строй и все ее богословие. Ее существование и ее деятельность в мире не 
вызывало у него такого недоумения, как действия Божественной силы. Наверное, это 
происходило потому, что Церковь всегда пыталась что-то объяснить, как-то обосновать свои 
действия. Бог же представал когда  -- доброй и милостивой, а когда – страшной и жесткой 
силой, но при этом всегда -- незримой и молчащей.
                                                                 * * *
Воле Господа можно подчинятся, но нельзя ее узнать. Молчащий. Недаром Розанову в 
Библии был ближе Ветхий Завет, где Господь творит и уничтожает, являет свою силу, но не 
дает узнать о себе ничего. Никто не видит даже лица Бога. Говорит же Господь с немногими 
избранными, с «пророками из пророков», а остальным являет свою волю в громе и молнии. 
Розанов чаще всего обращался к тем «теофаниям», в которых Бог предстает неведомым, 
почти невидимым, невероятным и непредсказуемым, Богом-тайной. Например, к видению из 
книги пророка Иезекииля: «И я видел: и вот бурный ветер шел от севера, великое облако и 
клубящийся огонь, и сияние вокруг него, 
А из средины его как бы свет пламени из средины огня; и из средины его видно было 
подобие четырех животных, - и таков был вид их: облик их был как у человека;
И у каждого – четыре лица, и у каждого из них – четыре крыла;
А ноги их – ноги прямые, и ступни ног их – как ступня ноги у тельца, и сверкали, как 
блестящая медь.
И руки человеческие были под крыльями их, на четырех сторонах их;
И лица у них и крылья у них – у всех четырех; крылья их соприкасались одно к 
другому; во время шествия своего они не оборачивались, а шли каждое по направлению лица 
своего» (Иез. 1: 4-10).
Пораженный Розанов добавляет: «Ничего понять нельзя! Но ведь «и в Боге ничего 
понять нельзя»!!! И с этой-то, пока еще поверхностной точки зрения мы чувствуем, что тут 
сказано что-то настоящее...
Еще наружное наблюдение: сказано глубоко спокойным излагательным тоном, не 
«вопия» и не «крича с крыши», как обыкновенный тон пророков; как бы Иезекииль говорит что-
то в высшей степени обыкновенное, известное на улицах Иерусалима, не имеющее поразить 
новизною ни одного израильтянина.
И... только раз на протяжении всей Библии!!».46 
Для Розанова очень важно то, что Бог Ветхого Завета не говорит, не поучает – он ревет 
и грохочет. Главное в Господе – молчаливое могущество. И из всего Нового Завета Василий 
Васильевич больше всего любил «Откровение Иоанна Богослова», в котором речь Бога не так 
важна, как его действия. «Апокалипсис»  -- книга «ревущая и стонущая», и оттого в понимании 
Розанова -- «противохристианская».47 
 Подобный взгляд казался писателю единственно правильным, потому что сам он 
никогда не слышал «речей Господа». Только отдаленный рев. Да еще видел странные знаки. 
(Поэтому его так возмутила книжка народовольца Н.А. Морозова «Откровение в грозе и буре», 
выглядевшая пародией на подобное «Боговосприятие»: «... его «Гроза в буре» нелепа и 
претенциозна»).48 
Во Тьме, в «бесконечном ничто», являвшемся основой всего, Молчащий совершал 
«нечто», а наблюдатель Розанов пытался это «нечто» истолковать.
Приблизительно со времени «Эмбрионов» Василий Васильевич начал ощущать себя 
«пророком» и поступать, как пророк. Как прорицатель, истолковывающий волю богов по 
одному ему видимым знакам. Как авгуры, гадавшие в Древнем Риме по полету птиц. 
Но «пророческая миссия» почему-то не исполнялась. Наверное, этому мешало 
недоумение, непонимание, чувство абсурда, терзавшее Розанова. Он не мог примирить два 
ощущения сути Бога, боровшихся  в его душе. 
С одной стороны, личный Бог, о котором он писал так: «Уже с 1-го курса университета 
я перестал быть безбожником. И не преувеличивая скажу: Бог поселился во мне... Бог меня не 
теснил и не связывал: я стыдился Его (поступая или думая дурно), но никогда не боялся, не 
пугался (ада никогда не боялся). Я с величайшей любовью приносил Ему все, всякую мысль (да 
только о Нем и думал): как дитя, пошедшее в сад, приносит оттуда цветы, или фрукты, или 
дрова "в дом свой", отцу, матери, жене, детям: Бог был "дом" мой (исключительно меня одного, 
- хотя бы в то же время и для других "Бог", но это меня не интересовало и в это я не 
вдумывался), "все" мое, "родное мое". Так как в этом чувстве, что "Он - мой", я никогда не 
изменился (как грешен ни бывал), то и обратно во мне утвердилась вера, что "Бог меня никогда 
не оставит"».49 
С другой стороны, у православных Богом считался прежде всего Христос, покровитель 
аскетов, противник мира. О его восприятии Василием Васильевичем хорошо и верно написала 
З. Гиппиус: «Христос? Розанов и к нему был страстен, как к еврейству. Только все тут было 
диаметрально противоположно. Христос -- Он свой. родной, близкий. И для Розанова было так, 
точно вот этот живой, любимый его чем-то ужасно и несправедливо обидел, что-то отнял у него 
и у всех людей, и это что-то -- весь мир, его светлость и теплость. Выгнал из дома в стужу: 
"Будь совершен, иди, и не оглядывайся, отрекись от отца, матери, жены и детей..." Розанов 
органически боялся холода, любил теплое, греющее. "С Богом я всегда. С Богом мне теплее 
всего" -- и вдруг -- иди в холод, оторвись, отрекись, прокляни... Откуда это? Он не уставал 
бранить монашество и монахов, но, в сущности, смотрел дальше них, не думал, что "это они 
сделали", главного обидчика видел в Христе. Постоянно нес упрек ему в душе -- упрек и страх 
перед собственной дерзостью».50 
В глазах Розанова именно Христос оказывался олицетворением той могущественной, 
незримой силы, что создала саму смерть. Ту смерть, что ужасала Розанова, как дверь в 
«великую пустоту»:
«Какой это ужас, что человек (вечный филолог) нашел слово для этого – «смерть». 
Разве это возможно как-нибудь назвать? Разве оно имеет имя? Имя – уже определение, уже 
«что-то знаем». Но ведь мы же об этом ничего не знаем. И, произнося в разговорах «смерть», мы 
как бы танцуем в бланманже для ужина или спрашиваем «сколько часов в миске супа». Цинизм. 
Бессмыслица».51 
                                 *   
«Да. Смерть -- это тоже религия. Другая религия.
                                 *
Никогда не приходило на ум.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  . . . . .  .
Вот арктический полюс. Пелена снега. И ничего нет. 
Такова смерть.
. . . . . .  . . . . . . . . .  . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Смерть -- конец. Параллельные линии сошлись. Ну, уткнулись друг в друга, и ничего 
дальше. Ни "самых законов геометрии".
                                               *
Да, "смерть" одолевает даже математику. "Дважды два - ноль".
                                                                     (смотря на небо в саду).
Мне 56 лет: и помноженные на ежегодный труд - дают ноль.
Нет, больше: помноженные на любовь, на надежду - дают ноль.
                                               *
Кому этот "ноль" нужен? Неужели Богу? Но тогда кому же? Зачем?
Или неужели сказать, что смерть сильнее самого Бога. Но ведь тогда не выйдет ли: она 
сама - Бог? на Божьем месте? 
Ужасные вопросы.
                                               *
Смерти я боюсь, смерти я не хочу, смерти я ужасаюсь».52 

Угроза возможной смерти отбрасывала тень на страницы книг Розанова, страх перед 
ней путал мысли. И все же Василий Васильевич продолжал стремиться к одному – к разговору с 
Богом, общению с Богом, к возможности прикоснуться к Божественной сущности. 
Бесконечная горечь: 
«Но как я поверю "бессмертию души"? 
Как я поверю Богу? 
Вот отчего я несчастен. 
Оттого что язычник».53 
И, несколькими страницами ниже, горячечный, страстный шепот:
«Господи, я всегда Тебя желал и только Одного Тебя и желал. 
Господи, Ты со мною, потому что Я с Тобою. 
Господи: я заблудшее дитя, но Твое дитя».54 
Бог продолжал  молчать. 
Именно из-за этого обессиливающего молчания Розанов пытался заменить любовь к 
Богу чем-то земным. Чем-то, что отрешенному от жизни аскету может показаться суррогатами, 
но что казалось более реальным человеку, некогда всматривавшемуся в темные речные воды и 
видевшему там только ничто и пустоту.
Это не был отказ от веры в Бога, это был просто переход к иному способу веры. Не 
через интимное слово («молитву»), а через интимное и столь же сокровенное действие 
(«семейная жизнь»). Образец для такой веры Розанов также находил в Ветхом Завете, 
подчеркивая, что там отношение к Богу не вербальное, а кровное. Монашество теперь вызывало 
у писателя бешеную ненависть, так как Василий Васильевич стал подозревать любых аскетов в 
лицемерии и лжи. Ведь сам он, осознавая Бога всегда молчащим и только действующим, 
уверовал в то, что соприкоснуться с Господом можно только через Пол. Что только внутри 
Семьи открывается таинственный ход к «глубинам Божества» и соприкосновение с этими 
глубинами возможно только в полнейшем безмолвии и даже безмыслии.
Розанов замечал в «Новых эмбрионах»: «Отношение к Богу может быть или вербальное 
-- через исповедание (Запад, Европа), или реальное (Восток, мир "обрезания")»55 Если 
"вербальное", словесное -- значит, аскетическое, а следовательно -- не верное; а если "через 
обрезание" -- то не только реальное, но и сексуальное (ибо "обрезание", по Розанову, -- брак с 
Богом). Отсюда исходят две идеи, впоследствии развившиеся в целую розановскую 
«метафизику христианства». Первая: «Пол есть странное физиолого-мистическое явление, где 
так необыкновенно запутаны нити романа и церкви, "мяса" и духа; где столько земного, и так 
очевидно есть небесное». И вторая:  «Узел мира бесспорно скрыт в 4-5 сексуальных аномалиях 
и по ним только может быть прочитан».56 
Вопрос Пола стал для Розанова самым важным, так как в нем завязались основные его 
темы – «Семья как спасение от замерзающего мира» и «Молчащий Бог – творец этой 
умирающей Вселенной». 
Отношения с Богом стали понятнее, уложились в четкую схему: Семья ограждает 
человека от холода внешнего мира, а внутри Семьи, через брачную связь, достигается 
глубинная связь с Господом. Связь, которая проявляется в действии и не может быть 
выговорена, «вербализована».
Семя человеческое заменяло Кровь жертвоприношений. Это воистину была «Жертва 
бескровная», совершающаяся там, где человек ближе все подходит к Богу. Семя – это 
потенциальная Кровь, Сверх-кровь, содержащая в себе мириады живых, «кровоточивых» 
существ. Одна из этих потенций может развиться в человека, другие же как бы приносятся в 
жертву Божеству. 
Розанов находил подобные жертвы во всех сексуальные ритуалах древности, особенно в 
тайных, мистериальных. «”Содержанием” мистерий, их “матерьяльным предметом”, -- 
«жестами» и «действиями», -- без сомнения, было самое бесстыдное (на обыкновенную оценку, 
для говора толпы) и совершенно неизрекаемое, -- такое, о чем можно только самому, 
субъективно и втайне грезить, и грезящий никогда об этом никому не проговорится, -- но в чем 
(«разные мелочи»), если вдуматься хорошенько и продумать над темою не год и не два, а десять 
и двадцать лет, -- раскрывается сущность пола, загадка пола, ноумен пола. В «мистериях» 
содержалось объяснение пола. Или, вернее, молчаливо бросался свет на пол».57 
Небывалое, жуткое, тайное... «Узел мира скрыт...»
Розанов начал искать религию, в которой бы была реально воплощена подобная схема и 
нашел ее, как ему казалось, в иудаизме. Центром иудейской жизни Василий Васильевич считал 
семью, как место, где ощущение одиночества полностью растворено. Он считал, что для евреев 
жить в семье равнозначно – служить Богу. Этой идее было подчинено содержание его очерков, 
впоследствии объединенных под единым заголовком «Юдаизм». 
Христианство теперь им полностью отрицалось, как религия лицемеров, 
«смертопоклонников», не понявших роли Семьи в мире и добровольно приветствующих 
грядущую Зиму мира. 
Борьба Василия Васильевича против Иисуса была вызвана болезненной картиной 
торжества Смерти в мире. Розанов видел только два возможных истолкования этого всеобщего 
торжества. Либо Иисус не смог победить Смерть, и тогда он – обманщик и самозванец. Либо он 
не хотел ее побеждать, и тогда он – тиран и жестокий Бог, наслаждающийся мучениями 
созданного им же человечества. 
Или не Он создал человечество?
Этим манихейским мироощущением, идеей «двух Богов» пронизан книга Розанова 
«Темный лик».58 Здесь Христос предстает Злым Богом, почти Ангро-Майнью зороастризма. 
Еврейство завораживало Розанова, и потому что оно противостояло Христу, и потому 
что оно выступало в истории как пример нации, построенной на Крови и Семени, с минимумом 
Слов. Для Розанова в иудаизме главное не Ветхий Завет, а Обрезание, не Слово, а Действие, 
связанное с Кровью и Семенем. Обрезание – это нанесение знака, который имеют право видеть 
только его носитель, его супруга и сам Молчащий. 
В своей книге «В мире неясного и нерешенного» Розанов истолковывал мистическое 
значение половых органов как второго, «сокровенного» человеческого лица: «Но ведь «голова» 
царь телу? Можем ли мы хоть на минуту поколебаться, что у человека вовсе не одна, а две 
головы, когда и «крыл» шесть у «многоочитых», а главное – когда все тело человеечское 
расположено столь очевидно симметрично, в законе концов и удвоения? Две «кисти», две 
«ступни»; конечности – сверху, конечности – снизу».59 Вскоре после рождения еврей получает 
знак на этом лице, шрам, свидетельствующий о его избранничестве. Обрезанная крайняя плоть, 
согласно иудейской религиозной традиции, свидетельствует о том, что каждому еврею 
оказывает покровительство ангел Иеговы. И Розанов задался простым вопросом: куда нисходит 
этот ангел? И сам себе ответил: «При обрезании, когда нож рассечет тело и кровь покажется, а 
под кровью часть тела обнажится – «ангел Иеговы сходит» на эту часть, на эту кровь и, так 
сказать, открытую жилу тела».60 
Бог сам указал на тайну и на возможный ответ. Здесь «священное место», «алтарь», 
крышка Ковчега Завета, над которым восседали херувимы. «Страшно место сие, ибо здесь 
является Бог». 
Вновь и вновь Розанов уверялся в таинственной связи Пола и Бога, Рождения и Бога. Но 
есть ли связь между Смертью и Богом, между Небытием и Богом -- увериться никак не мог.
Понадобились долгие годы, прежде чем Розанов осознал, что связь есть и что возможны 
два пути общения с Богом. Точно также, как ему непонятен аскетический способ 
«богообщения», есть люди, для которых невозможен путь брачный. 
Два вида в одном человечестве. Взаимно дополняющих, но вечно противостоящих друг 
другу. «Замечательно. После всех суждений и всяких "да" в сторону брака, высказанных мной 
за много лет, -- должен сознаться, вот когда мне открылась теперь особая категория людей и 
организаций лунного света, что брак действительно нуждается в помощи и дополнении этими 
людьми лунного света (отнюдь не дозволяя руководить собой н устраивать себя). Нужно 
спокойно и правильно размежеваться: "Тебе -- Запад, мне -- Восток", с переплетениями, с 
прослойками, с оазисами, нигде не стесненными, ни от кого не угнетенными».61 
Но может быть дело не столько в людях, сколько в Боге. Или в Богах? Может быть, во 
Вселенной борются два Бога? Или две «составляющих» в одном Боге? Темная и светлая сторона 
единого Божества? 
Мережковский верно отметил, что Розанова никогда не интересовали «демонические 
силы». Он словно не верил в существование каких-нибудь иных носителей Зла, кроме Бога и 
человека. Поэтому и двоился у него образ Бога, предстающий то благодетельным Молчащим, то 
безумствующим Молохом. И Зло, и Добро жили внутри единого Божества, как у средневековых 
каббалистов. Как учили немецкие мистики, размышлявшие об «Ангрунд».
Внимательное изучение иудаизма, «погружение» в «Талмуд» привело Василия 
Васильевича к пониманию – религия в иудаизме, религия не как вера, не как ощущение связи с 
Молчащим, а как система формализированных и ритуальных отношений всегда побеждает 
семью и отношения семейные. Здесь тоже существовал своеобразный аскетизм, или даже нечто 
худшее.
Взгляды Розанова на религию евреев изменились, когда он заподозрил, что в 
современном иудейском мире господствует даже не формализированная религия, а некая 
«еврейская идеология». Идеология, в основах своих близкая к столь ненавистному Розанову 
позитивизму и российскому нигилизму. Идеология, в которой человек приносился в жертву 
Абстракции. Живая кровь проливалась в угоду бесплотному Идолу. Идолу, заменяющему собой 
Молчащего. 62
В статьях 1911 -- 1913 гг. Розанов отворачивается от иудаизма и вновь начинает 
присматриваться к христианству, казалось бы уже давно им «преодоленному» и 
«побежденному». Он заново открыл для себя мир Нового Завета, где его больше всего 
заинтересовала крестная смерть Спасителя. Голгофа. 
Розанов видел в ней одновременно и очередной знак, подаваемой Молчащим и 
подлежащий расшифровке, и доказательство того, что Бог не желает вмешиваться в жизнь 
людей «здесь и сейчас». Василий Васильевич писал: «Смысл Христа не заключается ли в 
Гефсимании и кресте? Т. е. что Он -- Собою дал образ человеческого страдания, как бы сказав 
или указав, или промолчав:
-- Чадца Мои, избавить я вас не могу (все-таки не могу! о, как это ужасно): но вот, 
взглядывая на Меня, вспоминая Меня здесь, вы несколько будете утешаться, облегчаться, вам 
будет легче -- что и -- Я страдал.
Если так: и он пришел утешить в страдании, которого обойти невозможно, победить 
невозможно, и прежде всего в этом ужасном страдании смерти и ее приближениях...
Тогда все объясняется. Тогда Осанна... 
Но так ли это? Не знаю».63 
Бессильный Бог, невмешивающийся Бог... Это был возможный ответ на недоумение 
Розанова. И он, всегда любивший детей и стариков, проникается любовью к этому немощному 
Божеству. Этот Бог, если и не сумел справиться с собственным творением, позволив Миру 
начать тоскливое превращение в Ледяную пустыню, то хотя бы сотворил людей разнополыми, 
дав им возможность создать собственное убежище – Семью.
И – опять таки, может быть – все же сотворил Иной мир. 
К такому Богу, все знающему и все же прощающему, Розанов хотел бы «отойти» после 
смерти: 
«Если Он – Утешитель: то как хочу я утешения; и тогда Он – Бог мой.
Неужели?
Какая-то радость. Но еще не смею. Неужели мне не бояться того, чего я с таким 
смертельным ужасом боюсь; неужели думать – «встретимся! воскреснем! и вот Он – Бог наш! И 
все – объяснится».64 
Невозможно поверить. Но можно – надеяться и сомневаться. С усмешкой и надеждой, 
Розанов писал на последних страницах «Мимолетного»:
«И скажет мне седой батюшка:
-- Ну, иди в рай. Только не в главное место. Попридержись у двери, как войдешь. Услышишь 
ангельские хоры. Светом зальет. Уже нет вздыханий, жалоб... Там -- и твоя "мамочка", и Ю., и 
В., и В. Ждут тебя. Нужен ты им. Манят и радуются о тебе: "иди к нам", "здесь хорошо". И 
пойдешь ты к ним своей лукавой и извиняющейся походкой с тысячью сомнений в душе и 1001-
й нерешительностью. Взглянет в твою сторону Он и скажет.
-- Иди. Ты не осуждал людей. Не осуждаю тебя и Аз».65 
 Однако краткое примирение с Христом продолжалось только до революции. В 1918 г., 
когда «упало» все, когда процесс разрушения добирался и до Семьи, Розанов вновь вернулся к 
поискам «Бога иного». Иногда самое простое, самое примитивное «язычество» казалось ему 
истинней христианства. Поэтому нового бога он увидел в Солнце: 
«Попробуйте распять солнце.
И вы увидите – который Бог».66 
Но и этот бог оказался ложным. Он обессилился зимой, допустил в мир холод, оставив 
умирающего Василия Васильевича наедине с реальностью, из которой ушло все тепло, с 
бескровной реальностью. В этом «зимнем мире» кровь превратилась в некую холодную 
жидкость, вызывавшую мысли о «последнем фазисе» человеческого разложения. 67 
На глазах у Розанова заканчивалась история человечества. В России торжествовали 
люди, характернейшим признаком которых, как считал Василий Васильевич, была «духовная 
глухота». Победившие революционеры не видели ни тайны Пола, ни тайны Бога. Для Розанова 
же эти тайны были неразделимы, нерасторжимы и взаимосвязаны. Не чувствующий мистики 
Пола, не может ощутить и таинственной сверхприродности Божества. С каким нескрываемым 
презрением писал Розанов о «позитивистах» и «революционных демократах»: «Связь пола с 
Богом – большая, чем связь ума с Богом, даже чем связь совести с Богом, -- выступает из того, 
что все а-сексуалисты обнаруживают себя и а-теистами. Те самые господа, как Бокль или 
Спенсер, как Писарев или Белинский, о «поле» сказавшие не больше слов, чем об Аргентинской 
республике, и очевидно не более о нем и думавшие, в то же время до того изумительно 
атеистичны, как бы никогда до них и вокруг них и не было никакой религии. Это буквально 
«некрещеные» в каком-то странном, особенном смысле».68 
  И тем не менее последователи этих вырожденцев, такие же люди без души и без 
«крови» восторжествовали в истории. Конец мира настал, но Василий Васильевич даже не 
вспоминал о Страшном Суде. Его «Апокалипсис нашего времени» – это Откровение без 
откровения. Розанов, видимо, никогда не верил в то, как рисовала Конец Света церковная 
традиция. Рассказ о финальном разрушении мира в огне не устраивал его, так как противоречил 
царившему в душе ощущению всеобщего замерзания мира. Рев и грохот канонического 
Апокалипсиса казался слишком театральным. Чувство, подтолкнувшее английского поэта  
Томаса Элиота на написание знаменитых строк «Вот как кончается мир. Только не взрывом, а 
всхлипом», не было чуждо и Розанову.
Мир «обескровился» и все стало разлагаться. «Нет сомнения, что глубокий фундамент 
всего теперь происходящего заключается в том, что в европейском (всем, -- в том числе 
русском) человечестве образовались колоссальные пустоты от былого христианства; и в эти 
пустоты проваливается все: троны, классы, сословия, труд, богатства. Всё потрясено, все 
потрясены. Все гибнут, всё гибнет. Но все это проваливается в пустоту души, которая лишилась 
древнего содержания».69 
Отсюда и вновь вспыхнувшее в Розанове антихристианство, бессильное, почти детское 
раздражение на Бога, не пожелавшего (или не сумевшего) приостановить приход Всеобщего 
распада. Холод мира победил тепло мира.
Торжество это казалось абсолютным, потому что на глазах Розанова распадалась его 
семья, последнее прибежище. Холод добрался и сюда. Самым тяжелым ударом для Василия 
Васильевича стала смерть сына, поехавшего на юг России за хлебом.
Беспощадный внешний мир, проигравший и отступивший тридцать пять лет назад, 
стремился взять реванш. Дм. Галковский писал: «Изменить свой рок нельзя, но, наверное, 
можно дополнить, изогнуть. И тогда исключительные преимущества осуществленной 
гениальности (трагическое величие) будут дополнены радостями простой земной жизни. 
Женушкой, детишками, солнышком. И действительно удалось. В конце крах, смерть, которой 
всегда, с ранних лет, захвачен лунный гений, но в известный момент Розанову удалось создать 
почти полную иллюзию счастливого обывательского быта. Но зато – рок неумолим, и оттянутая 
тетива бьет по рукам – в конце исчезло все. Сама страна на глазах умирающего Розанова 
исчезла».70 
Из этой реальности был только один выход. Возвращение. Уход к Молчащему. 
Пристальный взгляд в Темный Лик, о котором Розанов так пророчески писал: «Востоку одному 
дано было уловить Лицо Христа... И Восток увидел, что Лицо – это бесконечной красоты и 
бесконечной грусти. Взглянув на Него, Восток уже навсегда потерял способность по-
настоящему, по-земному радоваться, попросту – быть веселым; даже только спокойным и 
ровным. Он разбил вдребезги прежние игрушки, земные недалекие удовольствия, -- и пошел, 
плача, но и восторгаясь, по линии этого темного, не видного никому луча, к великому 
источнику «своего Света!».71 
Василий Васильевич уходил к источнику Света. И, во время этого исхода, в 1919 г. 
Молчащий ответил. Впервые ответил. 
Вот как описывал это друг Розанова, писатель Э.Ф. Голлербах: «Предсмертные дни В. 
В. были сплошной осанной Христу. Телесные муки не могли заглушить радости духовной, 
светлого преображения. "Обнимитесь все, все -- говорил он, -- поцелуемся во имя Воскресения 
Христа. Христос Воскресе! Как радостно, как хорошо... Со мной происходят, действительно, 
чудеса, а что за чудеса., расскажу потом, когда-нибудь"... Перед самой смертью страдания 
утихли. Он четыре раза причащался, по собственному желанию, один раз соборовался, три раза 
над ним читали отходную, во время которой он скончался, без мучений, спокойно и 
благостно».72 Последним, что услышал отец Павел Флоренский от Розанова, были слова: «Как я 
был глуп, как я не понимал Христа».73  Это были вообще последние слова, произнесенные 
Василием Васильевичем.
Его похоронили в монастыре Черниговской Божией матери, рядом с могилой К.Н. 
Леонтьева.

* * *
И все же какое-то духовное недоумение терзало Розанова до конца. 
Иначе откуда бы взялись все слухи о поклонении Осирису? Позже дочь писателя, Н.В. 
Розанова вспоминала: «Перед смертью же действительно причастился, но после сказал: "Дайте 
мне изображение Иеговы". Его не оказалось. "Тогда дайте мне статую Озириса". Ему подали и 
он поклонился Озирису... Это -- евреи – Гершензон, Эфрос и др. Буквально всюду эта легенда. 
Из самых разнородных кружков. И так быстро все облетело. Испугались, что папа во Христе 
умер, и перед смертью понял Его. И поклонился Ему».74 
И как объяснить жутковатую историю с надгробным камнем? О ней со странным и 
тяжелым чувством писал Флоренский художнику М.В. Нестерову в 1922 г.: «Для могильного 
креста я предложил надпись из Апокалипсиса, на котором В<асилий> В<асильеви>ч... мирился 
со всем ходом мировой истории: "Праведны и истинны все пути Твои, Господи". Представьте 
себе наш ужас, когда наш крест, поставленный на могиле непосредственно гробовщиком, мы 
увидели с надписью: "Праведны и немилостивы все пути Твои, Господи"...».75 
Мы никогда не узнаем, что ответил Бог Розанову. Во всяком случае, до тех пор не 
узнаем, пока мы сами еще здесь.


                                       СТРАШНОЕ СЛОВО

К литераторам у Розанова был особой счет. И особый подход. Не как у критика или 
читателя, оценивающего эстетические достоинства книги, а как у врача-эпидемиолога, 
оценивающего простой факт – насколько то или иное произведение способствовало духовной 
заразе русского нигилизма.
Отсюда его беспощадность в характеристиках Некрасова, Герцена, Чернышевского, 
Щедрина: «Самая фамилия «Некрасов» указывает на что-то грубое, базарное и воровское.
Это цыган, вышедший пошутить перед народом и незаметно его надувающий».76 
                                           *
«Он «отзвонил», Герцен, твой  колокол. Весь ты историчен, но весь ты глубоко не 
нужен теперь, потому что в тебе нет ничего вечного.
Вечна любовь; ее-то в тебе и не было».77 
                                            *
«А настоящим «самодержавием» у нас, в сущности, всегда было невежество, - 
невежество, тьма и бурса, -- чернь, гадость и злоба. Настоящим «самодержцем» в России был 
Чернышевский, с его безграничным влиянием, перед которым никто и «пикнуть» не смел – 
иначе его подняли бы «на копья». Чернышевский, перед которым померкнул даже и Пушкин и в 
лучах которого слабо мерцали даже Менделеев и Бутлеров».78 
                                            *
«Как «матерый волк», он наелся русской крови и сытый отвалился в могилу»
(о Щедрине, вагон).79

Эти жестокие приговоры не были слишком пристрастным или необъективным 
суждением. Василий Васильевич знал о чем говорил. Из его статей о русской литературе можно 
составить несколько огромных томов. К тому же Розанов признавал у большинства русских 
писателей талант и даже с интересом анализировал их творчество. Но не мог понять одного – 
почему они упорно использовали свой дар во вред России? Тот же Некрасов: «Он незабываем в 
своей несравненной яркости. Он не смешиваем, потому что всем противоположен. Некрасов – 
один...
И, отодвигая его перед Пушкиным и вообще перед «теми тремя» (Пушкин, Лермонтов, 
Гоголь), -- мы и теперь скажем, когда, по-видимому, Некрасов погас, -- что его поэзия 
несравненно благороднее, трогательнее, душевнее, нежели гримасы и позы Грибоедова, -- чем 
все его тирады, блестящие монологи и остроумные диалоги...».80 Однако: «Нужно сказать ту 
огромную и страшную правду, что Некрасов вообще в литературе «разорял», как совершенно 
инородный в ней человек, рвал ее традиции, рвал ее существо, с несравненным хищничеством, 
несравненною удачею, -- что он все «смутил» в ней, в смысле древнего времени, все 
«революционировал», говоря новым языком...
Темный. Страшный. Поклевал всего, чего хотел. Убил все, чего хотел. Умер».81 
Розанов видел в судьбе Некрасова и других русских литераторов проявление  
загадочного рока. Непреодолимого «фатума», который все же они сами накликали на себя и на 
Россию своими произведениями. Поэтому окончательный его приговор («обжалованию не 
подлежащий») был жесток и неизбежен: «...русская литература есть несчастие русского народа. 
...неужели Государь ее читал? Ее нужно просто выкинуть из школ. Неужели можно 
"воспитывать детей" на проклинании и на насмешке над своею родною землею и над своим 
родным народом?».82 
Всю историю XIX века, как века, «больного» литературой, помешанного на ней 
Василий Васильевич просто «зачеркивал»: «Догадываетесь ли вы, наконец, что цивилизация 
XIX-го века, которая в значительной степени есть антихристианская, была вовсе не 
«цивилизация», а скандал в ней, и не «прогресс», а «наследили на полу» и надо это подтереть. 
Пришли свиньи и изрыли мордами огород: это не значит, что огороду не надо быть и надо к 
осени остаться без овощей, а значит, что свиней надо прогнать или заколоть, а гряды поправить, 
вырытое вновь всадить в землю и по осени собирать плоды».83 
Самой страшной фигурой среди «великих писателей земли русской» Розанову казался 
Гоголь. Неприязнь к нему почти необъяснима, несмотря на десятки страниц, которые Василий 
Васильевич посвятил Николаю Васильевичу. Невозможно же всерьез поверить, будто автор 
«Мертвых душ» больше других виноват в «гниении», которое началось в России с XIX в. 
Здесь дело поглубже гоголевского «гусака», т.е. иногда возникающей и вроде бы ничем 
не обусловленной ненависти между людьми.  Именно в Гоголе Розанов опасался увидеть самого 
себя. Его пугало могущество письменного слова и таланта писателя. Это чувство лучше 
современников понимаем мы, люди конца ХХ в., уже испытавшие силу идей, целенаправленно 
внедряемых в сознание. В XIX же веке подобное давление еще не достаточно осознавалось 
читателями, а влияние «печатного слова» не девальвировались до такой степени, как сейчас. 
Писатель оказывался в положении «злого волшебника», убивающего и разрушающего при 
помощи заклинаний. 
Розанов чувствовал в себе такую способность. Осознавал свою силу и страшился ее.  
Василий Васильевич постоянно возвращался к образу писателя, который, как ему казалось, 
обратил свой дар во зло. К Гоголю, который при помощи Слова начал разрушение России. В 
«Мимолетном» Розанов резюмирует свое отношение к автору «Шинели» и «Мертвых душ»: 
«...все русские прошли через Гоголя, -- это надо помнить. Это самое главное в деле. Не кто-
нибудь, не некоторые, но все мы, всякий из нас -- Вася, Митя, Катя... Толпа. Народ. Великое 
"ВСЕ". Каждый отсмеялся свой час... "от души посмеялся", до животика, над этим "своим 
отечеством", над "Русью" -- то, ха-ха-ха - "Ну и Русь! Ну и люди! Не люди, а свиные рыла. 
Божии создания??? -- ха! ха! ха! Го! го! го!.."
Лиза заплакала. Я заплакал.
-- Лизанька, уйдем отсюда. Лиза, не надо этого. Своя земля. В эту землю похоронят тебя 
и меня похоронят. Можно ли лечь в смешную землю... Лиза, Лиза, тот свет не смешон. Не 
смешна смерть. Лиза, Лиза. что же мы и туда предстанем, поджимая животики?.. Смеясь жили, 
смеясь умрем, народим смешных детей и от смешного мужа. Да зачем родить смешных детей? - 
не надо. И любиться с смешным человеком -- не надо же. Лиза, Лиза... лучше умереть. Умереть 
лучше, легче, чем жить с Гоголем, читать Гоголя, вторить Гоголю, думать по Гоголю...
Учитель ничего не понимает, когда он в классе истолковывает Гоголя... Боже, - в классе, 
куда пришли "научиться добру" и "увидеть светлое..."
-- Вот, дети, ваш родной дом... 
-- Вот, дети, ваше отечество...
Крик ночной зловещей птицы... Двенадцать часов, полночь. Колдуны встают. 
Живые люди, бегите отсюда. Страшно».84 
Ужас. Ужас, порожденный знанием собственных сил. Сознанием того, что и он сам, 
Розанов, мог бы натворить тоже самое. 
Василий Васильевич с отвращением отвернулся от открывшегося пути. Пути, который, 
возможно, мог бы быстрее привести его к общественному признанию. Но пути, на котором 
было бы разрушено все, чем он пытался оградиться от одиночества и холода мира.
В Гоголе Розанова больше всего пугало и изумляло потрясающее равнодушие к 
одиночеству. Неоднократно, в самых разных произведениях Василий Васильевич подчеркивал, 
что Гоголь всегда один, что он не нуждается ни в друзьях, ни в родственниках. Одинокий 
«монстр», целиком погруженный в стихию языка, не видящий ничего, кроме творчества. 
Розанова «передергивает» от этой способности Гоголя: «Он был весь именно формальный, 
чопорный, торжественный, как «архиерей» мертвечины, служивший точно «службу» с 
дикириями и трикириями: и так и этак кланявшийся и произносивший такие и этакие 
«словечки» своего великого, но по содержанию пустого и бессмысленного, мастерства. Я не 
решусь удержаться выговорить последнее слово: идиот. Он был так же непоколебим и 
устойчив, так же не «сворачиваем в сторону», как лишенный внутри себя всякого разума и 
всякого смысла человек. «Пишу» и «sic». Великолепно. Но какая же мысль? Идиот таращит 
глаза, не понимает. «Словечки» великолепны. «Словечки» как ни у кого. И он хорошо видит, 
что «как ни у кого», и восхищен бессмысленным восхищением и горд тоже бессмысленной 
гордостью.
-- Фу, дьявол! – сгинь!..
Никогда более страшного человека... подобия человеческого... не приходило на нашу 
землю».85 
Розанова «передергивало», потому что он понимал – насколько соблазнителен для него 
самого был «путь Гоголя». Слишком легко было бы заняться «покорением стихии языка» и 
одновременно -- неизбежно разрушить все, что было ему дорого. Ибо та зачарованность словом, 
тот «душевный сомнамбулизм», который Василий Васильевич находил в Гоголе, неизбежно 
привел бы к проявлению на страницах книг самой темной стороны человеческой природы. 
Любопытен параллелизм, проявившийся в начале творческой судьбы Розанова и 
Гоголя. Оба создают свои первые произведения в жанрах, к которым в дальнейшем никогда 
больше не обратятся – у Розанова – чисто философский трактат, у Гоголя – поэма. Но отблеск 
обоих жанров сохранится в творчестве и того, и другого – Розанова до сих пор считают больше 
философом, чем писателем; поэтичность прозы Гоголя – хрестоматийный факт. Оба 
произведения оказались незамеченными и, в сущности, представляли собой творческую 
неудачу. Но сколь различна реакция: Гоголь стремится скупить и уничтожить все экземпляры 
не понравившейся читателям книги, Розанов молча принимает случившееся. Первый бунтует и 
разрушает, второй смиряется и наблюдает. Выбор сделан. Дороги начинают расходиться.
При этом сходство все еще сохранялось. Близким было даже отношение к холоду. 
Розанов писал о Гоголе: «И так мало выходил из дому. Все зябнул (воспоминания Аксакова). 
Поистине, это «пиемия» – заражение крови трупным ядом. В Гоголе было что-то от трупа. «Все 
мне холодно».86 
Многое, из того, что делал Василий Васильевич было продиктовано его боязнью перед 
гробом оказаться в положении Гоголя. В положении «черта, в страхе хватающегося за крест». 
Розанов целенаправленно поворачивался к Государству и Церкви, искал в них опору, защищал 
их, зная, что его бунт может быть ужасен, безумен и сокрушителен. Как человек, уже 
прошедший испытание безумием, Василий Васильевич страшился новых рецидивов этого 
иссушающего состояния, подчиняющего и обескровливающего человека. Гоголь умер в 
безумии, как считал Розанов. Себе он такой смерти не хотел.
Поэтому Розанов и пошел по другому пути. По дороге добровольного отказа от 
«душевного сомнамбулизма», самоограничиваясь в творчестве ради каких-то более высоких 
целей, чем «победа над языком», чем торжество творца. Он несомненно выиграл, приняв это 
решение. 
Но все же от некоторых совпадений с творческой судьбой Гоголя Розанову не удалось 
убежать. Иногда и он писал в похожем запале, в состоянии, когда не автор «колдует» над 
словом, а слово, внутренняя, тайная жизнь текста ведет автора. Многое из написанного 
Розановым  можно обозвать «словечками». Особенно те страницы «Темного Лика», о которых в 
1916 г. вспоминал Бердяев: «Кто написал гениальную хулу на Христа «об Иисусе Сладчайшем и 
о горьких плодах мира», кто почувствовал темное начало в Христе, источник смерти и небытия, 
истребление жизни и противопоставил «демонической» христианской религии светлую 
религию рождения, божественное язычество, утверждение жизни и бытия?»87.
 Мрачным пророчеством о самом себе звучат слова Розанова, легкомысленно сказанные 
им в отношении сочинений К.Н. Леонтьева: «Что же такое Леонтьев? 
Ничего.
Он был редко прекрасный русский человек, с чистою искреннею душою, язык коего 
никогда не знал лукавства: и по этому качеству был почти unicum в русской словесности, 
довольно-таки фальшивой, деланной и притворной. В лице его добрый русский Бог дал доброй 
русской литературе доброго писателя. И -- только. 
Но мысли его?
Они зачеркиваются одни другими. И все opera omnia его -- ряд "перекрещенных" синим 
карандашом томов. Это прекрасное чтение. Но в них нечего вдумываться.
*
 В них нет совета и мудрости».88 
Умри Розанов до «Уединенного» – много ли было бы в его книгах совета и мудрости? 
Особенно в «вопросах религиозно-философских» или в озлобленных примечаниях к «словам» 
Иоанна Златоуста, включенных во второй том «Около церковных стен». 
«Словечки». Но при этом они бы оставались «прекрасным чтением». 
Как остаются по-прежнему совершенными сочинения Гоголя.

* * *
С потрясающим упорством Розанов искал сексуальные аномалии у Гоголя. Вспомним 
классическую заметку из «Опавших листьев»: «Интересна половая загадка Гоголя. Ни в каком 
случае она не заключалась в он......., как все предполагают (разговоры). Но в чем? Он, 
бесспорно, «не знал женщины», т.е. у него не было физиологического аппетита к ней. Что же 
было? Поразительна яркость кисти везде, где он говорит о покойниках. «Красавица (колдунья) в 
гробу» – как сейчас видишь... То же – утопленница Ганна. Везде покойник у него живет 
удвоенною жизнью, покойник – нигде не «мертв», тогда как живые люди удивительно мертвы. 
Это – куклы, схемы, аллегории пороков. Напротив, покойники – и Ганна, и колдунья – 
прекрасны, и индивидуально интересны. Это «уж не Собакевич-с». Я и думаю, что половая 
тайна Гоголя находилась где-то тут, в «прекрасном упокойном мире», -- по слову Евангелия: 
«Где будет сокровище ваше – там и душа ваша». Поразительно, что ведь ни одного мужского 
покойника он не описал, точно мужчины не умирают. Но они, конечно, умирают, а только 
Гоголь нисколько ими не интересовался. Он вывел целый пансион покойниц, -- и ни старух (ни 
одной), а все молоденьких и хорошеньких. Бурульбаш сказал бы: «Вишь, турецкая душа, чего 
захотел». И перекрестился бы».89 
Все эти наблюдения надуманы и не подтверждаются биографами Гоголя. Рассуждая о 
гоголевских «перверсиях», Розанов словно заговаривал самого себя, в высшей степени 
нормального, в половом плане, человека: «У меня ничего подобного нет, следовательно, и в 
моей судьбе не может быть ничего сходного с гоголевской».
«Заговор» не удался. После смерти Розанова религиозный философ Г.П. Федотов в 
завуалированной форме использовал розановскую характеристику Гоголя, чтобы «обличить» 
самого Василия Васильевича: «Розанов одновременно и рождается сам в смерти старой России 
и могущественно ускоряет ее гибель. Иной раз кажется, что одного «Уединенного» было бы 
достаточно, чтобы взорвать Россию... Розанов, убийца идей, выполнял провиденциальную 
функцию разрушителя империи».90 Разве не напоминает это строки самого Розанова: «Дьявол 
вдруг помешал палочкой дно: и со дна пошли токи мути, болотных пузырьков... Это пришел 
Гоголь. За Гоголем все. Тоска. Недоумение. Злоба, много злобы. «Лишние люди». Тоскующие 
люди. Дурные люди.
Все врозь. «Тащи нашу монархию в разные стороны», - «Эй, Ванька: ты чего застоялся, 
тащи! другой минуты не будет».91 
Конечно, напоминает. Но не более. Заявление Федотова – абсурд, потому что Розанов 
видел (сумел увидеть) мир по-другому, не так, как Гоголь: «Все противоположно Гоголю. У 
него бессодержательность и гордыня... У меня – навозит. «Но в хлеве для загона скота родился 
наш Спаситель». Родилось бесконечное содержание...
Родники жизни...
У Гоголя поразительное отсутствие родников жизни – и «все умерло»...»92.
Глубокое, изначальное внутреннее сходство – и полное различие в совершенном, в 
делах.

* * *
Для Розанова Слово было ничем, шелухой, «клиппот». Гоголь жил только ради Слова. 
Лишь под самый конец жизни он попытался заменить идол Слова на идол Идеи, но получилось 
это крайне неудачно. «Выбранные места...» никто не понял, а второй том «Мертвых Душ», где 
Идея должна была восторжествовать над Словом, годился лишь для растопки печи. После этого 
оставалось только умереть. 
Гоголь осознал всю ложь, которая содержится в действующем Слове, понял, что Слово 
разрушает Жизнь, но отказаться от Слова  не мог. Подобное чувство Розанов хорошо понимал. 
(Хотя и не прощал Гоголю). Слово обозначающее, Слово систематизирующее было для 
Розанова главным врагом. И при этом сам он не писать не мог: «Эти строки – они отняли у меня 
все; они отняли меня у «друга», ради которого я и должен был жить, хотел жить, хочу жить.
А «талант» все толкал писать и писать».93 
И вновь неизбежный вывод: «Писательство есть Рок. Писательство есть fatum. 
Писательство есть несчастие».94 

* * *
Одно из дежурных обвинений в адрес русской философии – ее «философствование 
нутром», отсутствие жесткой системы в рассуждениях и построениях. Подобные упреки были 
бы вполне справедливы, если бы Россия была только европейской страной. (Хотя, где «система» 
в трудах Ницше?) 
Вспомним навязшую в зубах аксиому: «Россия – мост  между Востоком и Западом». А 
для Востока (для последовательно восточных мировоззрений, подобных дзен-буддизму) 
характерно редкостное презрение к системам и логическим рассуждениям. 
Мне возразят, что буддизм создал могущественнейшие логические школы, во многом 
превосходящие европейские. Но главное ли это в религии Сиддхартхи Гаутамы? Нет. Главное -- 
чувство. То самое «нутро». 
Последователи дзена сознательно борются с логическим взглядом на мир, справедливо 
считая, что истинную реальность нельзя объяснить. Ее можно только почувствовать. Реальность 
же кончается там, где начинается Слово. Описание разрушает реальность, потому что 
«загоняет» ее в некие статичные формы. Стремительно текущая жизнь омертвляется. 95
Из всех русских мыслителей Розанов в наибольшей степени проникнут таким 
мироощущением. Все книги, сделанные в «манере» «Уединенного» – не более чем попытка 
уйти от упрощения реальности. Слово вынуждено фиксировать отдельные моменты в жизни, не 
складывая их в систему и, следовательно, невольно подчинясь реальному течению судьбы 
человека.
Сам Василий Васильевич, как и другие «жители» «серебряного века», хорошо 
чувствовал магизм, присутствующий в словах. Тот магизм, который заставлял средневековых 
каббалистов годами переставлять буквы в словах Библии, в тщетной надежде на власть над 
«Именем».
Однако для Розанова сила Слова казалась скорее пугающей, чем благодетельной. 
Нельзя отдаваться власти слов, иначе они потребуют неизбежных жертв.
Поэтому его радовало, когда и другие стремились с этим могуществом покончить, пусть 
даже и возвращаясь к животному рыканью и младенческому лепетанию:
«Три-три-три
Фру-фру-фру
Иги-иги-иги
Угу-угу-угу
Это хорошо. После «Синтетической философии» в одиннадцати томах Герберта 
Спенсера – это очень хорошо»
(Статья о футуристах Рог-Рогачевского с примерами из их поэзии)».96 
Вражду Розанова к христианской традиции усугубляла та определяющая роль, которую 
играло Слово в истории христианства. Ведь даже сам Христос в русском тексте «Евангелия от 
Иоанна» именуется «Словом». 
Розанов же видел в словах только инструмент разрушения.
Для Розанова Бог молчит и действует. Говорят и пишут противники Бога. Те, кто таким 
образом загоняют жизнь в некую схему, лишая ее реальной силы. Каждое записанное Слово – 
новая рана на теле реальности, источающая из нее жизненосную кровь.
Розанов стремился укротить Слово, но оно оказалось сильнее. В его глазах даже 
революцию породил именно разгулявшийся «русский болтун», который «везде болтается» и 
«еще не учитанная политиками сила». «Между тем она главная в родной истории.
С ней ничего не могут поделать – и никто не может. Он начинает революции и 
замышляет реакцию. Он созывает рабочих, послал в первую Думу кадетов. Вдруг Россия 
оказалась не церковной, не царской, не крестьянской, -- и не выпивочной, не ухарской: а в 
белых перчатках и с книжкой «Вестника Европы» под мышкой. Это необыкновенное и почти 
вселенское чудо совершил просто русский болтун.
Русь молчалива и застенчива, и говорить почти что не умеет: на этом просторе и 
разгулялся русский болтун».97 
На глазах Розанова «трепач» и «ничто» губил Россию, став источником заразы, 
разлагающей страну изнутри: «Россия иногда представляется огромным буйволом, съевшим на 
лугу травку-зелье, съевшим какую-то "гадину-козулю" с травою: и отравленный ею он 
завертелся в безумном верченье. (Желябов и К-о)».98 
Спасти Россию можно было только радикальным образом изменив направленность 
литературы. Сменив «черную магию» Слова на «белую». 
К этому призывал Василий Васильевич, пытавшийся показать всем читателям: хорошо 
было бы, если бы Семью укрывали дополнительные покровы – искренняя Вера, «здоровая» 
Церковь, честное Государство, умные Идеи и «совестливое» Слово. Эти оболочки хранили бы 
«ядро» от всепроникающего холода.
В России же все оболочки оказались разрушенными. И «разъедать» их начала именно 
литература. В 1917 г. Слово восторжествовало окончательно. «Словом разрушали города». 
Города. Деревни. Всю Россию.
В эти дни Розанов благословил Гоголя: «... Все это были перепевы Запада, перепевы 
Греции и Рима, но особенно Греции, и у Пушкина, и у Жуковского, и вообще «у всех их». 
Баратынский, Дельвиг, все «они». Даже Тютчев. Гоголь же показал «Матушку-Натуру». Вот она 
какова – Русь; Гоголь и затем Некрасов».99 
Ужаснувшись новым ликом России, Розанов благословил проклинающего. Признал 
правоту ненавидевшего. После этого  Василию Васильевичу оставалось только умереть. 



ОСТЫВАЮЩИЙ МИР

Цель жизни.
«Любовь -- главное. Любовь -- огонь. Тепло. Все. Любовь греет. Ведь главная задача -- 
убежать от холода».100 
Нерешаемая задача. Невозможный побег.

* * *
Розанова до непереносимости пугала картина современного мира, в котором, как ему 
казалось, нет живого, нормального «тока крови». Кровь согревает организм, мешает внешнему 
холоду, тому холоду, что, в конце концов, добрался и до Василия Васильевича. Она не дает 
Ледяному Хаосу «съесть» человека. Пока кровь бежит по жилам, смерти еще нет и 
окончательный, первоосновный ужас не страшен. Если же она иссякла, то все кругом становится 
«пустым и безвидным». И «лишь то дело крепко, под которым течет кровь».
Оттого Розанова так ужасали «сухие», бескровные смерти – самосожжения и 
«самоудушения» старообрядцев. Если бы сектанты, чья страшная смерть описана им в «Русских 
могилах», вскрыли себе вены, напитали своей кровью землю, то, возможно, Василий 
Васильевич воспел бы их самоубийство как «символическое действо», как попытку «вдохнуть 
жизнь» в иссыхающий и замерзающий мир. 
Даже в деятельности террористов Розанов сумел найти нечто мистическое, 
соотносящееся с действиями жрецов «седой древности». В письме к народовольцу Герману 
Лопатину Василий Васильевич говорил: «Знаете ли, иногда мне мерещится, что с той и другой 
стороны хочется крови, просто «хочется» и просто «крови», и эта мистика «ворочает горами» 
террора и реакции. Просто, -- «древние жертвы» отменены, кровь перед глазами не льется в 
храмах; а «кровушки» хочется каждому человеку, хочется обонять ее, потрогать пальцами, 
увидеть. И когда этого даже в жертвах нет, ни в каком виде нет, совсем нет, иначе как в 
съеденной котлете (но ведь и тут пролитой крови не видели глаза едящего): тогда пошел 
человек на человека с ломом, партия на партию, террор на реакцию и обратно».101 Любопытно, 
что Лопатин ничего не ответил Розанову. Скорее всего, революционер даже не понял, что за 
мысли терзают этого странного русского философа.
Но старообрядцы в Терновских плавных «самозакопались», и Розанов смог сказать  
только одно: «Просто – ужасы, неслыханные в истории!»102 ????
Уходя от таких «ужасов», Розанов отвернулся от христианства и повернулся к религиям 
Древнего Востока. Но постепенно Василий Васильевич и в ритуалах жрецов увидел только 
ложь. Потому что пролитие крови противоречило сохранению главной ценности мира – Семьи. 
Не случайно Розанов, рассуждая о языческих богах, чаще всего обращался к образу Молоха. 
Финикийское божество, которому в жертву приносили младенцев, «первенцев» -- Молох -- стал 
в глазах Розанова символом торжества Религии и Государства над Семьей. 
И не только символом. Молох – одно из проявлений единого Божества. Даже Христос в 
глазах Розанова, иногда представал только очередной «инкарнацией» бога финикийцев: 
«Молох! Молох! Молох скопчества, Молох монашества!»103  Даже Яхве превращался в ужасное 
чудовище, избивающее детей и ненасытно требующее крови и крови: «Аз есмь огнь 
пожирающий», -- говорит Он о себе... Поднесите хворостину к пламени костра, -- не касаясь 
его, -- и пламя вытянется в язык, в длинный угол, в острую ленту и хочет лизнуть хворостину. 
Но вы отдернули назад хворостину: ничего не произошло хворостина цела; отрок цел, Исаак 
жив. Однако из этой «целости» и «живости» дико было бы заключать, что между огнем и 
хворостиною нет притяжения; что между иудейским «неисповедимым» Иеговою и 
отроческою кровью, -- именно отроческою или младенческою, невиннейшею, чистейшею, -- нет 
мутящего ума притяжения. Жертвоприношение Исаака, так обманувшее чужеродцев тем, что 
оно не довершено (именно – для их глаз), последующими словами говорит (шепотом потомству 
Авраама), что его хранитель и ангел в истории «любит вот то-то»...»104; «Именно, что разница 
между «Молохом» и «богом израилевым» весьма и весьма неуловима: первый не был так 
жесток и бессмысленно кровав, как нам теперь кажется, а второй не есть вовсе бескровный и 
водянистый или словесный «бог»... Правда, смягчена форма и взято другое одеяние, но 
существо и «я» – одно».105 
Молох требует крови. Но «время жертв» прошло. В современном мире, и так 
задыхающемся от малокровия, древние ритуалы теперь были бы только ненужной жесткостью. 
Поэтому такое возмущение вызывало у Розанова «дело Ющинского». Это была никчемно 
проливаемая  жертвенная кровь, потому что Иисус сделал подобные жертвоприношения 
ненужными: «Христос, указав и заповедав вкушать Свое Тело и испивать Свою Кровь, не имел 
заменить Собою «кровь тельцов и козлов», а именно – Он спасал в будущем человеческую 
кровь и тело, отменив навсегда человеческую жертву, вероятное зерно тайнейших частей 
иудейского культа. Это «пугает», но это «есть». И смерть «пугает» нас, но мы все умираем».106 

                                             * * *
Напрасно проливающаяся кровь. В глазах Розанова это явный признак конца мира, 
наступления царства Холода. Этот Холод всесилен и уже добрался до родины Василия 
Васильевича. Россия поражена им и идет к своей гибели.
Огромное, холодное и пустое место. Вся сущность его прекрасно укладывается в 
гениальную фразу К.П. Победоносцева: «Ледяная пустыня, а по ней ходит лихой человек». Или 
в две строки из Некрасова, неоднократно цитировавшиеся Василием Васильевичем: 
«Холодно, странничек, холодно.
Голодно, странничек, голодно.
Эти 2 строки Некрасова, пожалуй, стоят всего Достоевского и изрекли в 2-х строках то, 
что он изложил в 14 томах».107 
Сам Розанов писал: «Мало солнышка – вот все объяснение русской истории»108; 
«Голод. Холод. Стужа. Куда же тут республики устраивать? Родится картофель да морковка. 
Нет, я за самодержавие. Из теплого дворца управлять «окраинами» можно. А на морозе и со 
своей избой не управишься. И республики затевают только люди «в своем тепле» (декабристы, 
Герцен, Огарев)»109; «Холодная Русь! Холодная Русь. Безжалостная Русь. «Кто тебя раскрестил, 
Русь некрещеная?» Батыева палка да Белинского чахотка».110 
И, наконец, окончательное, финальное:
«Есть северная глубина, особенная, не из солнца. Глубина из того, что нет солнца...
Тут и нигилизм, -- этот наш страшный нигилизм. И тихие селенья Тютчева:
Эти бедные селенья,
      Эту тусклую природу...
И пейзаж Левитана, и смешной «Василий Блаженный»...
....................................................................................................
Да. Бог поманил человека к занимательности. И показал ему пустынные страны 
Севера... Из Халдеи это было, конечно, красиво, -- а мы прыгаем на морозце. И поем печальные 
песни».111 
Умирающая страна. Недостаток крови. Холод в жилах. Кто в этом виноват?
Молчащий? Законы космоса? Ответить так, все равно что уйти от ответа. И Розанов 
упорно искал «виновников». В разные годы в роли главных преступников выступают разные 
люди. Правительство, революционеры, церковная иерархия, евреи, русские... Все и никто.
И, как ни странно, никогда Розанову не удавалось довести до конца свои обвинения. В 
любой момент он мог остановиться и найти массу оправданий обвиняемому. Тому самому 
обвиняемому, который только что был виновен во «всех смертных грехах». (Хотя бы той же 
русской литературе, которая стала только инструментом в руках «Незримого»). 
В конце концов оказалось, что виноват все же «никто». «Режет Темное, режет 
Черное».112  На самом-то деле Розанов всегда знал: дело не в злой воле людей, а в космическом 
законе. В абсурде существования, оставлявшем в душе у Василия Васильевича чувство 
тоскливого непонимания: «Все-таки я умру в полном, в полном недоумении. В религиозном 
недоумении.
И больше всего в этом Фл<оренский> виноват. Его умолчания. 
С Б<огом> я никогда не расстанусь. Но остальное...»113 
Ответов не было и иногда Розанов смирялся с тем, что ответов не будет: «Судьба, 
покорность и терпение. Покорность и глухое молчание. Да зачем в мире сотворены и жизнь, и 
смерть?
Идиллия и трагедия?
Никто не понимает... Человек сходит на землю, чтобы исполнить жизнь свою, а не 
чтобы понять что-нибудь в жизни».114 
Иногда -- бунтовал. Но чаще молчал, даже в собственном тексте обозначая это 
безмолвие долгими рядами многоточий. 115

                                                        * * *
Но все же люди – не просто «инструменты». У них есть и ум, и свобода воли. Можно 
только подчиниться космическим законом, а можно с упоением подталкивать «колесницу 
Джаггернаута», ускоряя всеобщее торжество Холода. В глазах Розанова и русские литераторы, и 
русские революционеры трудились над приближением Зимы мира.
Одно время революция зачаровывала и Василия Васильевича. Но отрезвление пришло 
быстро: «В сущности все мое революционерство в литературе было пустомельством. Я и тогда 
революции (1905-6 гг.) не совсем сочувствовал; неопытность, зрелище кой-чего красивого... и 
"айда" с гимназистами". Что делать, молодежь люблю, со стариками противно. Но и тогда 
(1905-6 гг.) в сущности ничему глубокому во мне не отвечала революция».116 
Вскоре самодовольные революционеры вызывали у Розанова только омерзение. В 
книгах, созданных в 10-е годы ХХ в. он четко демонстрировал это отвращение: «Пришел 
вонючий «разночинец». Пришел со своею ненавистью, пришел со своею завистью, пришел со 
своею грязью. И грязь, и зависть, и ненависть имели, однако, свою силу, и это окружило его 
ореолом «мрачного демона отрицания»; но под демоном скрывался просто лакей. Он был не 
черен, а грязен. И разрушил дворянскую культуру от Державина до Пушкина. Культуру и 
литературу...»117 ; «О, какие уездные чухломские чумички они, эти наши социал-демократы, 
все эти знаменитые Марксисты, все эти «Письма Бакунина» и вечно топырящийся 
ГЕРЦЕН».118 
Вообще-то, Василий Васильевич считал, что среди «революционеришек» куда больше 
«болтунов», чем реальных деятелей или террористов. И что эти болтуны только и умеют, что 
«пристроиться к кому-нибудь на содержание»: «Мне ужасно бы хотелось, чтобы этим 
знаменитым «нашим» было поручено провести железную дорогу по Туркестану, «оросить 
голодную степь арыками» или хоть «хорошо и исправно устроить богослужение во всем 
Ветлужском уезде». Конечно, они бы «намазали»,.. измучились, изнервничались, передрались, 
еще выделили бы около «большевиков» и «меньшевиков» – каких-нибудь «средних» или 
«беззаглавцев», сотворили бы смешное и умерли...
А, иное дело, если бы всех их взяли на содержание 40-летние барыни. Тогда они 
устроили бы «нашу редакцию», симпатичный журнал и писали бы пламенно и усердно до 
второго пришествия Христова или до «поражения гидры монархизма» в России».119 
Но и болтунов, и убийц-террористов все же надо уничтожить, потому что они или пьют 
«кровь» России, или бессмысленно и нагло ее проливают. У них нет даже того мистического 
оправдания, которое Розанов находил для убийц Ющинского. Они – просто паразиты.
«Только с окончанием революции, чистосердечным и всеобщим с нею распрощанием, - 
можно подумать о прогрессе, о здоровье, о работе «вперед».
Эта «глиста» все истощила, все сожрала в кишках России. Ее и надо было убить. Просто 
убить».120 
Потому что выбор стоял просто – или «революционеришки», или – вся Россия. «Собаке 
– собачья смерть». И кровь этих собак должна стать жертвенной кровью, укрепляющей 
гибнущее русское государство. Потому что живое можно оживить только живым.
Ведь мысль о смерти потому так терзала Розанова, что он ощущал – все вокруг живое. 
И даже вещи, которые представляются некими «идеями», тоже живы (Церковь, Государство, 
Революция, Христианство и т.д.) Как жива Колесница в видении пророка Иезекииля: «Но как 
неожиданно и странно открывается: это оказывается не существо, не бытие, не предмет, не 
лицо, не «он», как вообще ожидалось бы о Боге; а – связь, соотношение, скоре действие, нежели 
предмет; и, словом, -- Колесница... Именно, Колесница!!!»121 Бог не в каждой из частей 
Колесницы и не в совокупности этих частей, а в чем-то более высоком, в том, что и делает 
«Меркаву» «Меркавой».
Также и Революция не складывается только из одних террористических актов, 
прокламаций, да деятельности революционных кружков. Это нечто более значительное, живая 
энергия, пронизывающая все предметы, которые мы относим к «революционным» и делающая 
их «революционными». И Христианство – это тоже что-то большее, чем просто община 
верующих со своим учением и своей историей.
И все же любому из таких энергетических существ можно нанести рану, можно 
«источить» его кровь. Розанов с пониманием и интересом цитировал заключение ученого-
гебраиста, касающиеся смысла и значения ран Ющинского. Ведь в результате жестокого 
жертвоприношения должны было возникнуть «эфирное существо», нацеленное на выполнение 
определенной задачи: «По законам притяжений, действующих в астральном мире, созданное 
магическими действиями каббалиста эфирное существо устремляется к эфирному телу 
христианства, так как имеет с ним точки соприкосновения. Тогда, по искреннему убеждения 
каббалистов, начинается титаническая борьба. Заряженный динамическим началом разрушения 
и борьбы, фантом начинает разрушать эфирное тело кроткого фантома христианства».122 
Неважно: прав был или не прав этот интерпретатор Каббалы. Розанов ему все-таки 
поверил. А, поверив, осознал одно: каббалисты возможно напали на христианство, а 
революционеры уж точно напали на Россию. Теперь Россия представлялась истекающим 
кровью и теряющим энергию существом. 
Очень редко, с точки зрения Розанова, встречался в России и «нормальный брак». А, 
следовательно, не совершались и нормальные жертву Богу на «алтаре Пола», так как не было 
понимания сути полового акта как жертвы и момента соприкосновения со Сверхчувственным. 
Энергия расходовалась впустую и вместо укрепления Семьи происходило ее обескровливание.
В данном вопросе Розанов был абсолютно непримирим. Разрушители Семьи – это 
люди, крушащие уже самую сердцевину жизни человека. Те, кто стремится (может быть, и 
невольно) довести Холод мира до самой «кожи» человека. «Ты тронь кожу его», -- искушал 
Сатана Господа об Иове... Эта «кожа» есть у всякого, у всех, но только она не одинаковая».123  
Была «кожа» и у России. Разрушители же раздирали ее, обнажали «естество» и губили 
«сущность».
Василий Васильевич боялся надвигавшейся гибели России. Писал, обличал, «выл» как 
«ночной ветер в осень».124 И молился за нее. Молился так, как не делал в то время никто, кроме 
него: «Боже, исцели Россию, Боже исцели Россию, Боже исцели Россию. 
Она больна, эта Россия. 
Ее привели сюда ее вожди слепые. Самонадеянные. Забывая о Тебе, Господи, и только 
надеявшиеся на себя. 
Возомнившие о себе, нечестивые».125 
В 10-е годы Розанов уже надеялся только на чудо, так как в отношении русского народа 
он фактически разделял ощущение П.А. Флоренского, считавшего, что русские не выдержали 
какого-то странного «экзамена», который установил им Бог: «Какая-то серая липкая грязь 
просачивается всюду. А всё и все лижут ее с наслаждением. «Не это ли кончина мира?»126 В 
«Мимолетном» Василий Васильевич словно вторил своему другу: «Дана нам красота 
невиданная. И богатство неслыханное. Это – РОССИЯ. Но глупые дети все растратили. Это 
РУССКИЕ».127  В этом чувстве они были не одиноки.
Нечто подобное ощущали и другие философы, задумывавшиеся о таинственной миссии 
России в мире. П.Я. Чаадаев писал: «Мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не 
входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь 
важный урок».128  К.Н. Леонтьев, размышляя о том, как предсказывал будущее России Н.Я. 
Данилевский, тоже не мог отделаться от самых мрачных предчувствий: «Очень может быть, что 
и вера Данилевского в столь богатую и невиданную четырехосновную славяно-русскую 
культуру была верой напрасной и ни на чем не основанной; очень может быть, что и мои 
прежние надежды на что-нибудь подобное несбыточны».129 
Розанов беспощадней даже этих «исторических пессимистов»: «Мертвая страна, 
мертвая страна, мертвая страна. Все недвижимо, и никакая мысль не прививается».130 Потому 
что слишком хорошо знал Василий Васильевич реальный русский народ. Тот народ, что во всей 
"красе" проявил себя в годы русских революций. Знаменитый миф о "народе-богоносце", 
которым столько лет тешила себя интеллигенция, был глубоко чужд Розанову. Он интуитивно 
чувствовал, что претензии на "всемирно-историческую роль" закончатся катастрофой и 
«всемирным свинством».
Бердяевские мессианские идеи казались Розанову нелепостью смешной и 
небезопасной. В своей рецензии на книгу Н.А. Бердяева «Смысл творчества» Василий 
Васильевич написал: «Удивительно, что никому не пришло на ум, «как это место опасно». Т.е., 
как опасно вообще и всемирно стремиться к первенству, исключительности, господству... 
Первое место, очевидно, принадлежит Богу и не принадлежит человеку или группам его, 
народам. Отсюда-то и объясняется безумие. Мы, собственно, хотим сесть на «Божье место». 
Хотим – Престола Божия для себя. И, естественно, летим «вверх тормашками»... Нет, «лень» 
вернее. Лень – спасительнее. Ее ни под какую «ересь» не подведешь, ибо суть ее заключается в 
том, чтобы «посидеть у окошечка и подождать». А к вечеру позабавимся чаем. При таком случае 
сон будет ясен, без выкриков – и так, с легкими и безгрешными сновидениями».131 Но спать 
никто не хотел. Вся Россия, еще со времен декабристов, была охвачена "зудом" "всеобщей 
побудки". Сотни людей работали над расковыванием самых мрачных сторон русского 
коллективного бессознательного. 
Розанов же еще в 1903 г., цитируя газетную заметку, сумел в одном ярком наблюдении 
показать: к чему приводит подобное "освобожденное" массовое сознание: «В день Троицы в 
нашей местности, в деревне Гречина Гора, собрались по обычаю человек до 200 мужиков, баб, 
парней и девушек. Пелись скабрезные песни, разгул был полный. Пьяные мужики начали 
устанавливать какие-то межи и подрались. Один молодой парень разделся донага и 
непозволительно вел себя по отношению к сельским девушкам. Безобразника едва не закололи 
вилами. А в соседней деревне Стохнове разгулявшиеся парни разломали по дороге изгороди, 
вынесли из избы квашню с тестом и посадили в нее старика». (Из «Бирж. Вед»...) Такой случай 
не занесен и не занесет, как «знамение пришествия Антихристова», г. Беляев в свою 
тысячелистную, внимательную книгу.132 Т.е. почему же не занесет. Обыкновенно, привыкли, так 
всегда было, и ничего тут нового нет...»133 
Даже в 1917 г. короткий период "обольщения" революцией кончился жестким 
отрезвлением и постановкой четкого диагноза. Розанов и себе, и своим читателям ясно ответил 
на вопрос, который сам же и задал: "Как начала гноиться наша революция"? Он беспощадно 
определил всю сущность «новой России»: «...Республика вообще родилась из какого-то обмана 
ли, лукавства ли, из какой-то мути – трудно разобрать. Но ее рождение не было чисто и 
невинно. И в этом, -- единственно в этом, заключается вся болезнь.
Гнилое зачатие. Больной зародыш».134 
Из «больного зародыша» выросло чудовище. Бунт против монархии закончился 
торжеством мрачной диктатуры. Большевистская власть вызывала у Розанова только отвращение 
и презрение. Василий Васильевич позволял себе почти самоубийственные выходки, вроде такой, 
о которой вспоминал писатель Э.Ф. Голлербах: «Осенью 1918 г., бродя по Москве с С.Н. 
Дурылиным, он громко говорил, обращаясь ко всем встречным: «Покажите мне какого-нибудь 
настоящего большевика, мне очень интересно». Придя в московский Совет, он заявил: 
"Покажите мне главу большевиков -- Ленина или Троцкого. Ужасно интересуюсь. Я -- 
монархист Розанов».135 И это Розанов делал, видимо, уже зная о судьбе своего бывшего коллеги-
журналиста из «Нового Времени» М.О. Меньшикова, расстрелянного в ЧК.
Василий Васильевич уже не боялся своей смерти, потому что считал, что пришла 
смерть  России. Раздумывая о происходящем, Розанов усматривал в революции прежде всего 
катастрофическую реакцию на весь тот холод, что накопился за годы русской истории. И вновь 
он вспоминал мрачные строки Некрасова: 
«"- Холодно, странничек, холодно". 
"-- Голодно, странничек, голодно..."
Так к видишь двух побродяг. Ужасных, лукавых, хищных. Это уже вся наша революция 
с ее "реквизициями" банков или из банков, с "красной гвардией" из разных оборванцев, 
"получающих" (т. е. "назначивших себе") в жалованье 25 руб. суточных, "потому, брат –
Холодно, странничек, холодно... 
Голодно, странничек, голодно..."
И не каждую неделю, месяц и год придется "сыграть такую революцию" или "сорвать 
такую революцию".
Великое умиление... 
Великий разбой...»136 
Но эта «разбойничья» революция принесла с собой только худший, умерщвляющий 
холод. 
В 1918 г. Василий Васильевич написал: «Есть что-то враждебное в стихии «холода» – 
организму человеческому, как организму «теплокровному». Он боится холода, и как-то душевно 
боится, а не кожно, не мускульно. Душа его становится грубою, жесткою, как «гусиная кожа на 
холоду». Вот вам и «свобода человеческой личности». Нет, «душа свободна» – только если «в 
комнате тепло натоплено». Без этого она не свободна, а боится, напугана и груба».137 
Для Розанова гибель России -- это только начало гибели всего остального мира. Ведь 
язычество восстановить невозможно, христианство же -- погибло. Только в гибели христианства 
видел Розанов смысл случившегося в 1917 г.
 Напрасные жертвы, напрасные жертвы... Мысль об этом не покидала Василия 
Васильевича, физически ощущавшего, как из мира уходит всякое тепло. "Закругленный мир" 
становился замороженным миром. В этой ситуации примирение Розанова с Христом и 
христианством было вполне логичным. Ибо оказалось, что Тот, кто сказал: "Не любите ни мира, 
ни того, что в мире", был прав.


                                      КОРМИЛЕЦ

Еще раз повторю одну из аксиом «розанововедения» -- Семья была главным в жизни 
Василия Васильевича. Самым главным. Центром, которому он подчинял свое творчество, а не 
наоборот, как обычно, бывает в жизни «творцов», ломающих и уродующих судьбу своим 
близким. О таких он отзывался саркастически: «Что такое «писатель»?
Брошенные дети, забытая жена, и тщеславие, тщеславие...
Интересная фигура».138 
Менее всего хотел Василий Васильевич походить на такого «гения». Он желал быть 
«ремесленником» Розановым, «плотником» Розановым, только вместо «плотницкого 
инструмента» использующим для заработков перо и бумагу. И в «Опавших листьях» философ 
утверждал, что «ремесло» лучше «писательства», потому что служит Семье, а не губит ее: «Не 
выходите, девушки, замуж ни за писателей, ни за ученых.
И писательство, и ученость – эгоизм.
И вы не получите «друга», хотя бы он и звал себя другом.
Выходите за обыкновенного человека, чиновника, конторщика, купца, лучше бы всего 
за ремесленника. Нет ничего святее ремесла.
И такой будет вам другом».139 
Но сам Василий Васильевич, несмотря на свою «ученость» и «писательство», все же 
стал «другом» для своей второй жены. Об их встрече, начале любви и семейной жизни он 
однажды написал  очень просто: 
«И она меня пожалела как сироту. 
И я пожалел ее как сироту (тогдашняя история). Оба мы были поруганы, унижены. 
Вот вся наша любовь.
                                  *
Церковь сказала "нет". Я ей показал кукиш с маслом. 
Вот вся моя литература».140 
Ради семьи Розанов вступил в борьбу с Церковью, в которой доходил до ожесточения и 
ненависти. С конца XIX в. вся его жизнь – это «великая тяжба» за своих близких: «Сколько 
изнурительного труда за подбором матерьяла (и «примечаний» к нему) в «Семейном вопросе». 
Это мои литературные «рудники», которые я прошел, чтобы помочь семье».141 Но и в этой 
борьбе Василий Васильевич считал, что Бог на его стороне, что он ведет его, как это бывало 
всегда: «Я всегда шел «в отворенную дверь», и мне было все равно, «которая дверь отворилась». 
Никогда в жизни я не делал выбора, никогда в этом смысле не колебался. Это было странное 
безволие и странная безучастность. И всегда мысль: «Бог со мною». Но «в какую угодно дверь» 
я шел не по надежде, что «Бог меня не оставит», но по единственному интересу «к Богу, 
который со мною», и по вытекшей отсюда безынтересности, «в какую дверь войду».142 И 
творчество Розанова тоже словно направлялось Господом:
«Опять эти шумы в душе...
Вечные шумы...
Как я люблю эти шумы.
                *
Б. близко. И вот сейчас все определится в слова...»143 
Розанов говорил о Боге.
Но и Церковь говорила о Боге, говорила от имени Бога... И все же говорила – против 
Семьи. Этого противоречия Василий Васильевич понять не мог. Значит, Бог Церкви – ложный 
Бог, враждебный личному Богу Розанова, благословившего Семью? 
Розанов чувствовал, что, работая для своих близких, он реально служит Богу. 
Размышления о Церкви, Литературе, Божестве Василий Васильевич теперь использовал, чтобы 
приносить конкретную пользу семье: «Пиши, Васенька, пиши: надо уплатить за место на 
Волковом и оплатить движущийся на тебя счет в «Бюро и проч».
Все выкупает чернильница: и все живут вокруг и даже могут умереть, насколько ты 
пишешь и не останавливаешься в писании.
Пиши, пиши, пиши.
Никто не знает, что это и дает радость писания. Т.е. что нужно для хлеба...
Не «темы» же меня интересуют. Ну их к черту. Но этот труд и забота есть настоящее 
дело жизни и оправдание в душе и перед Богом. Ничего нет лучше святого ремесла».144 
Простая «иерархия ценностей» Розанова – Бог («мой Бог», «самое теплое в мире»), 
Семья, Церковь, Родина... И все окружающее оценивалось Василием Васильевичем только с 
точки зрения их отношения к семье. Это очень простой критерий – разрушает государство 
семью, следовательно, должны быть переделано это государство. Уродует Церковь семейные 
отношения – подвергнуть эту Церковь безжалостной реформации. 
И на самых «задворках» жизни человеческой  находятся некие идеи (философские, 
политические, религиозные) и творчество как таковое, Творчество для Творчества.
«Сначала пусть дети будут накормлены, а потом будем творить...»
Для России того времени это был совершенно небывалая и неприемлемая идея. Нет, 
нечто подобное существовало, например, в призывах Лева Толстого к «упрощением» и борьбе 
против культуры. Но разница всех предшествующих «ниспровергателей» и Розанова 
заключалась в одном тонком нюансе – они рассуждали об абстрактных детях, о «детях вообще», 
о некой «идее детей», а Розанов призывал думать о собственных детях. И сам думал прежде 
всего о своих дочерях и сыне. Разумный эгоизм, который при любых раскладах принес бы 
меньше вреда, нежели альтруизм «строителей всеобщего счастья».
За откровенную проповедь таких взглядов Розанов удостоился «презрения» со стороны 
«прогрессивной интеллигенции». Например, П.Б. Струве возмущенно писал: «Он сам не раз 
подчеркивал, что «святыней» для него является только частная жизнь, семья... В политике же, в 
культуре, в религии Розанов – нигилист, никакому Богу не поклоняющийся, или, что то же, 
готовый поклониться какому угодно Богу по внушению исключительно своего «вкуса» в 
данный момент и разных «наваждений».145 
А что же Розанов? «На полемике с дураком П.С. я все-таки заработал около 300 р.»146  
П.С. – это именно Петр Бернгардович Струве.
Для Василия Васильевича все «идеи и принципы», а также споры вокруг них тоже были 
не более, чем способом «добывания пищи» для главного – для членов своей семьи.
Заработок. «Хлеб насущный». Накормленные дети. 
«Моя кухонная (прих.-расх.) книжка стоит «Писем Тургенева к Виардо»...  Это - другое, 
но это такая же ось мира и в сущности такая же поэзия.
Сколько усилий! бережливости! страха не переступить «черты»! и -- удовлетворения, 
когда «к 1-му числу» сошлись концы с концами»147; 
«Преклонись, добрый и благочестивый читатель, перед моими счетами долгов и уплат, 
и тратами: где каждая строчка обозначает неделю труда, заботы и вообще самой честной жизни 
моей. Здесь все действительность, "история, налитая кровью" -- лучшая часть всякой вообще 
истории. Это не "ветряная мельница" Дон Кихота и Байрона, не фантазии, не игра, не праздник. 
Это "будни" согрешившего человека, наступившие после Эдема».148
«И пишешь о любви (статьи, принесли корректуру), и не нужно любви. И пишешь о 
литературе, и не нужно литературы. 
-- Что же "нужно"? -- Спать. Душа устала. О, как давно устала моя душа.
"Умру, усну". "Умру, отдохну".
Разве что... До могилы нельзя останавливаться. Все мои милые -- едят. И все мои милые 
-- одеваются. Надюшка вся порхает, как пушинка в воздухе: как можно оставить ее без еды».149 
На фоне «безумных гениев», не обладавших и тысячной долей розановского таланта, но 
считавших себя вправе разрушать и собственную жизнь, и жизнь своих близких, и жизнь 
огромной прекрасной страны, Василий Васильевич выглядел просто нормальным человеком. 
Как не хватало России ХХ века этой элементарной вещи – нормальности! Не кликушества, не 
воплей о «новой земле и новом небе», не мечтаний о социально-религиозном перевороте, 
порожденных половыми перверсиями мечтателей....
Этого-то как раз было в избытке. Такой избыток мог привести только к другому 
изобилию – изобилию пролитой крови. Нормальность, требование естественной жизни, о 
которой мечтало 9/10 населения Российской империи, клеймились как «мещанство». Именно 
«нормальность» даже после революции будет вызывать наибольшую ненависть у 
«всероссийского палача» Троцкого: «А между тем Розанов был заведомой дрянью, трусом, 
приживальщиком, подлипалой. И это составляло суть его. Даровитость была в пределах 
выражения этой сути... Розанов продавал себя публично, за монету. И философия его таковская, 
к этому приспособленная. Точно так же и стиль его. Был он поэтом интерьерчика, квартиры со 
всеми удобствами. Глумясь над учителями и пророками, сам он неизменно учительствовал: 
главное в жизни -- мягонькое, тепленькое, жирненькое, сладенькое».150 
Только кошмарный советский опыт отнял у части «образованного класса», веру в 
«приоритет Идеи», заставил ее поверить в «простые истины» Розанова. В те самые: « -- "Что 
делать?" -- спросил нетерпеливый петербургский юноша. -- "Как что делать: если это лето - 
чистить ягоды и варить варенье; если зима -- пить с этим вареньем чай”».151 
                                                     *
                                 «Не слушайте, люди, чужих сказок. 
                                   Любите свою сказку. 
                                   Сказку своей жизни. 
                                   Жизнь каждого есть сказка, только один раз рассказанная в мире.
                                                                    *
Если даже она тускла, коротка, несчастна: она все же лучше Песен Ангелов. Ибо всякое 
"я" есть ангел, и песня его единственна».152 
Ярче всего талант Розанова проявлялся в его коротких заметках о Семье, о жене, о 
детях. Особенно о детях. Точности и правдивости его зарисовок мало равных во всей русской 
литературе. 
«Сижу наверху и пишу, как теперь помню, «Афродита – Диана» для «Мира Искусства». 
И вот – одушевленнейшая страница. Вдруг снизу роковой крик...
«Не даст кончить», «не даст кончить», «вот хоть бы это место, мысль, полет сейчас»...
Крик сильнее. Из окна кричу:
-- Варя, замолчи.
Еще сильнее. Визжащий, как металлический свисток парохода, в одну ноту – «А-а-а»... 
Без слез и только раздосадованный «на всех»...
Я уже знал, что этот свисток нельзя унять.
Напряг всю волю: в ухо, в голову, в мозг лезет этот ужасный, чудовищный крик Варьки, 
из-за которого раза три к нам прибегали соседи (немцы) и на скверном немецком языке что-то 
кричали, что переводила бонна. «Уймите же ребенка». «Отчего он у вас постоянно кричит». 
«верно вы его истязуете»...
«Истязуете»... Это она из нас кровь пила этими криками, смысл которых очень хорошо 
понимала («измучу всех»). Поднимала она этот крик, просто когда что-нибудь не по ней или 
дадут самую легкую шлепку.
И вот, собрав все силы, с «свистком» (крик) в ушах, - я «спокойным, полным 
достоинства тоном» дописываю о греческих и римских богах и правдоподобном их смысле.
«Одолел Варю. Кончил». Но в душе встала месть (за трудность так писать). И быстро я 
побежал по лестнице вниз».153 
«...О Тане.
Со Шпалерной мы ехали по Литейному покупать ей резиновые калоши. Мама утром 
сказала, я надел пальто, санки, сидим: и «промеж нас» полустоя, полусидя Таня. Вдруг она всем 
туловищем повернулась и, поднеся ладонь к щеке, провела тихо мне по щеке и сказала:
-- Папочка. Ты не брани мамочку, что мне калошки...
«Бранить»... С чего??!! Никогда. Но у нее стоял в душе испуг, что 1 р. 80 коп. это 
дорого и что от этого я молчу «и, должно быть, сержусь в душе». Но я думал о философии и 
нисколько не сердился.
С Васей же было так... Да, ему лет 6 или 7. Только я всегда замечал, что его 
внимательный взгляд почему-то поднят на меня. И раз спрашиваю:
-- Вася, ты меня любишь?
-- Люблю.
-- Почему же ты меня любишь?
И как давно решенное, он ответил спокойно и серьезно:
-- За то, что ты нас хлебом кормишь.
Я был поражен. Никогда в голову не приходило, что дети могут об этом думать.
Но это он теперь глуп, когда учит в Тенишевском физику и химию. А в шесть лет мой 
Вася был замечательно умен».154 
Все верно. Истина. Это заметки знающего. Их писал настоящий, а не литературный 
муж, отец. «Кормилец».
В свое время семья сберегла, защитила Розанова от безумия и теперь уже он стал ее 
хранителем, понимая что она – единственное, что реально стоит защищать в мире 
торжествующего холода.
Конечно, и у Василия Васильевича случались приступы «утопизма» – этой 
национальной болезни русского народа. Как и многие, Розанов мечтал о «переделке всего 
мира». (Никак не меньше). Но, в отличие от большинства своих современников, он видел 
торжество утопии не в будущем, а в прошлом. В тех временах, где семья была реальным 
центром в жизни каждого человека. Там, где государство и религия естественно вырастали из 
семьи, не противореча ей и не разрушая ее. Где даже природа оказывалась частью единой 
Сверхсемьи, объединяющей человека и животных: «Но Геродот же (книга II, гл.36) сказал, как о 
«зрелище перед его глазами», что «египтяне жили вместе с животными», т.е. одним двором и в 
одной избе. Там люди лежали «в середочках» между животными по-старше и животными по-
моложе, между животными по-тяжелее себя и животными по-легче себя. И «в середочках» им 
было тепло-тепло. И они уж не знали, которые «ребятки» и девчонки родятся от них, а которые 
ребятки и девчонки родятся от коров, ягнят и свиней. И посмотрите: где не идет «мамка с 
ребятками», «батька с дочерями», они непременно нарисуют осла «с осленком», свинью «с 
поросятами». И «без семьи» не воображали животных, как и себя. Как же им было не жить 
«тепло-тепло».155 
Розанов был настолько зачарован подобными картинами, что закрывал глаза на 
жутковатую реальность дохристианского мира. Понадобилось внешнее потрясение («дело 
Ющинского»), чтобы он мог заметить «темные лучи» и в столь любимых им «религиях 
рождения» Древнего Востока. Заметить, но все же не отказаться от веры в то, что некогда и где-
то все же был «счастливый мир» для людей...
Зачарованность семейной гармонией, самим «идеалом» Семьи приводило к тому, что 
Розанов даже восставал против беспощадного «закона деградации», против того простого факта, 
что «колесо мирового цикла» находится в своей нисходящей фазе. Он, как и его друг К.Н. 
Леонтьев, призывал затормозить это беспощадное колесо, но надеялся при этом не на людей, а 
только на Бога: «Давай, Боже, первый день: не надо твоего Последнего Дня.
Не надо! Не надо! Не надо! Опять – «в пеленки» и чтобы «ходить желтым». Давай не 
позже «Рюрика, Синеуса и Трувора».156 
Бог, как и всегда, молчал. 
Поэтому, хотя утопизм и был соблазнителен, чаще побеждала беспощадная трезвость. В 
глубине души Розанов с горечью понимал, что он бессилен что-либо изменить в происходящем. 
Более того -- в этом «прекрасном новом мире» ХХ века его «проповедь размножения» могла 
быть просто вредна: «Всю мою жизнь я положил на построение тела. Разрыл Вавилон, Библию, 
Египет. Не видел ничего, не слушал никого. Тогда как их до того много, что вот они начали 
истреблять друг друга, -- в сущности, по мотиву: "Что же мы будем есть завтра". Такова была и 
Манджурская война ("приобрести Корею"), и Германская (колонии, против Англии, будущность 
на морях). Людей больше, чем хлеба, и, в сущности, в основании двух новейших страшных войн 
лежит просто закон Мальтуса. Люди начинают войны собственно от тоски, что "людей так 
много" и "некуда деваться". Без этого, конечно, не было бы ни Германской войны, ни 
Манджурской...
Явно вначале надо было утвердить размножение, и все древние религии, пока "земля 
была пустынна и необитаема", и утверждали, и освящали, "огораживали преданием и 
ежедневностью" (обычай) эту одну тему, эту одну надобность, этот один закон... 
Но тема эта давно устарела, когда дерутся из-за "недостатка земли"... "Не знаем, куда 
людей деть", "рождается слишком много"...»157 
Но подобные мысли Василий Васильевич отбрасывал, отвергал с отвращением, не желая 
расстаться с любимой утопией: «И тревожно заговорил Розанов о жеребцах. Нет, я и "во время" 
и "не вовремя". Я безумный. На безумном месте родился. Как же мне сохранить было разум. "Я 
потерял память". Как это естественно».158 
Признать здесь собственную неправоту для Розанова было бы равносильно тому, чтобы 
признать правоту Смерти. Тогда надо было бы признать и неизбежность гибели мира, 
закономерный приход той «всеобщей зимы», которую Василий Васильевич ненавидел.
Розанов отказался примириться с неизбежным. И продолжал, продолжал, продолжал 
свою бесконечную войну... Войну за себя и за свою семью.
Разделить с семьей Розанова смогла только Смерть. С ней встречаются в одиночку. И в 
одиночестве умирания у Василия Васильевича оставалась одна опора. На пороге смерти он 
повернулся к Богу, окончательно поверив, что Христос Церкви и «его» Молчащий – едины. 
Он уходил, а его родные оставались. 
Завещанием Розанова звучат последние строки «Апокалипсиса наших дней», одни из 
последних строк вообще написанных Василием Васильевичем: 
«И помни: жизнь есть дом. А дом должен быть тепел, удобен и кругл.
Работай над «круглым домом», и Бог тебя не оставит на небесах.
Он не забудет птички, которая вьет
                     гнездо»159 

                                                                  ПРОРОК

Поразителен пафос большинства статей о Розанове, печатавшихся при его жизни: «Да, 
конечно, талантливый писатель, но все же – сволочь. Потому что не понимает, не осознает, не 
отражает...»
Но ведь Василий Васильевич и не хотел «понимать», «осознавать», «отражать», 
«оказывать влияние». Он жил в XIX в. «по Р.Х.», а воспринимал реальность как иудейские 
пророки еще до прихода Христа: «Собственно, я родился странником; странником-
проповедником. Так в Иудее, бывало, «целая улица пророчествует». Вот я один из таких; т.е. 
людей улицы (средних) и «во пророках» (без миссии переломить, напр., судьбу народа). 
«Пророчество» не есть у меня для русских, т.е. факт истории нашего народа, а – мое домашнее 
обстоятельство, и относится только до меня (без значения и влияния); есть частность моей 
биографии».160 
Иногда, конечно, Розанов забывал о том, что его дар – только «частность» и предлагал 
невероятное, мечтая о неслыханной Реформации и невиданном Преображении. Он впадал в 
общий духовный соблазн начала ХХ в., забывая, что мы живем в последние времена, в дни 
«последнего акта мировой истории, растянувшегося на пять сцен».
Тогда его мечты становились неисполнимыми и в то же время завораживающими. Чего 
стоит, например, только одно предложение того, как Церкви практически освящать новые 
браки  -- пусть новобрачные после венчания на несколько дней остаются в храме: «Уединение в 
месте  молитвы, при мерцающих образах, немногих зажженных лампадах, без людей, без 
посторонних, без чужих глаз, без чужих ушей... какие все это может родить думы, впечатления! 
И как бы эти переживания протянулись длинной полосой тихого религиозного света в 
начинающуюся и уже начавшуюся супружескую жизнь – начавшуюся именно здесь, в Доме 
молитвы».161 
Невероятно. Невозможно. Слишком уж изменился сам «дух времени», чтобы можно 
было совершить подобный переворот в жизни Церкви. Какой зловещей и сардонической 
карикатурой на идеи Василия Васильевича выглядит история «Филадельфийской церкви», 
созданной в 20-е гг. Я. Ковальским: «Брачная пара проводила свою первую ночь прямо у алтаря; 
Ковальский специально ссылался в этой связи на Розанова. Потом «мистические супруги» 
жили, меняя партнеров под общим руководством Ковальского».162 Все завершилось вполне 
«уголовной» историей – в 1928 г. основателя «Филадельфийской церкви» осудили за 
совращение несовершеннолетних.
То, что начиналось как мистическое прозрение, закончилось как дурной анекдот.
И так со всеми «положительными» пророчествами Розанова. Они, собственно говоря, 
не были пророчествами. «Заклинания», попытки обмануть злую судьбу, внушить себе и миру, 
что возможен какой-то иной исход, кроме ужаса и всеобщей гибели. 
Разве не таким «заговором» выглядит картина «идеальной Руси», нарисованная 
Василием Васильевичем на страницах «Опавших листьев»: «Я бы, напр., закрыл все газеты, но 
дал автономию высшим учебным заведениям, и даже студенчеству – самостоятельность 
запорожской сечи. Пусть даже республики устраивают. Русскому Царству вообще следовало бы 
допустить внутри себя 2-3 республики, напр., Вычегодская республика (по реке Вычегде). 
Рионская республика (по реке Риону, на Кавказе). И Новгород и Псков, «Великие Господа 
Города» – с вечем. Что за красота «везде губернаторы». Ну их в дыру. Князей бы восстановил: 
Тверских, Нижегородских, с маленькими полупорфирами и полувенцами. «Русь – раздолье, 
всего – есть». Конечно, над всем Царь с «секим башка». И пустыни. И степи. Ледовитый океан и 
(дотянулись бы) Индийский океан (Персидский залив). И прекрасный княжий Совет – с ? - 
венцами и посадниками; и внизу – голытьба Максима Горького. И все прекрасно и полно, как в 
«Подводном Царстве» у Садко».163 
Современная же Розанову Россия была совершенно другой. Она гигантскими шагами 
шла к катастрофе, к тому, чтобы в конце концов породить чудовище  -- Россию Советскую. 
Исполнилась не мечта Василия Васильевича, не его благое «заклинание», а мрачное 
пророчество: «Счастливую и великую родину любить не велика вещь. Мы ее должны любить 
именно когда она слаба, мала, унижена, наконец, глупа, наконец, даже порочна. Именно, 
именно когда наша «мать» пьяна, лжет и вся запуталась в грехе, -- мы и не должны отходить от 
нее... Но и это еще не последнее: когда она наконец умрет, и, обглоданная евреями, будет являть 
одни кости, -- тот будет «русский», кто будет плакать около этого остова, никому не нужного и 
всеми плюнутого. Так да будет...»164 
Чувствуя свой пророческий дар, Розанов всеми силами пытался забыть, что пророки 
появляются только тогда, когда «блудодействует сильно эта земля» и скоро «протянут по ней 
вервь разорения и отвес уничтожения». Но одно он ощущал ясно -- в мире торжествуют силы, 
которым равно наплевать на любой путь к Богу, силы, которым не нужен и сам Бог. Результатом 
их деятельности станет даже не напрасное «источение» крови, а холодное и отвратительное 
разложение. 
Тогда, в самом начале ХХ в., Василий Васильевич еще не дошел до идей, позднее 
высказывавшихся европейскими традиционалистами, например Ю. Эволой. Идей, 
провозглашавших «союз последних времен», союз всех сил, объединенных одной верой – верой 
в то, что есть нечто помимо нашей плоской и отвратительной реальности. Подобные мысли у 
традиционалистов – результат наблюдений за крайним вырождением современного мира. 
У Розанова – интуитивное чувство: «Я определенно не хочу адвокатского и 
журнального миросозерцания. Кроме того, я могу считать его суммой всего, что мне 
отвратительно – художественно, эстетически, морально, религиозно, космологически. Адвокат 
есть враг мне: и я только-только сдерживаюсь, чтобы не сделать из него «ритуального 
употребления».165 Его не устраивал «плоский» мир. И этого хватило, чтобы объявить Розанова 
«предтечей фашизма». 
Василий Васильевич вряд ли одобрил бы бунтарский пафос «консервативных 
революционеров». Они выглядели бы в его глазах слишком большими оптимистами. «Зима 
мира идет и напрасно думать, что можно ее предотвратить, разжигая костры на улицах». Ктому 
же они надеялись использовать для благого дела негодные средства. Розанов же знал:
«Позитивизм есть смерть.
Атеизм есть смерть.
Революция есть смерть.
Социализм есть смерть.
Смерть, и только».166 

* * *
Революция-Смерть побеждала. Побеждала Словом, о могуществе которого столько знал 
Розанов. Знал и не хотел делать из него инструмент для торжества смерти. Он всегда стремился 
подчинить Слово жизни. «Сделать из литературы собственные штаны». Его ненависть к русской 
литературе XIX в. проистекала именно из осознания силы Слова и той чудовищной роли, 
которую это Слово сыграло в истории России. Был идол, ему приносились жертвы. Пришел 
Розанов и попытался сделать из идола ножку для стола. Не удалось. И в течении целого века у 
подножия идола совершались человеческие гекатомбы.
Единственное оправдание нашему сегодняшнему времени, которое смог бы найти 
Василий Васильевич – это низвержение Идола. Слово полностью девальвировано в 
современной российской цивилизации. К нему утрачена прежняя вера. Слово подчинено жизни. 
Большинство писателей «творит» не для того, чтобы дать миру новое «Откровение», а чтобы 
заработать. Большинство читателей читает не для того, чтоб принять Слово как руководство к 
действию, а для того, чтобы получить удовольствие и развлечься.  Безумных «пророков» 
практически не слышно.
Розанов был последним из них. И единственным -- нормальным. В течение всей жизни 
он хотел, чтобы наступила такая эпоха, когда никто не будет слушать пророков. Потому что в 
наше время все они «приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные». 
Василий Васильевич был бы счастлив от того, что его сейчас не «слышат». Ведь он сам 
писал: «Я мог бы наполнить багровыми клубами дыма мир... Но не хочу...                                                                                               
И сгорело бы все... Но не хочу. Пусть моя могилка будет тиха и "в сторонке"».167


* * *
Все творчество Розанова было отрицанием Девятнадцатого века, борьбой против того, 
что этот век принес людям.
«Когда
Пройдет веков завистливая даль
-- XIX век будет глубоко презираться. Чувствую. Чувствую. Чувствую».168 
Мы сейчас плохо понимаем, что такое был «человек Девятнадцатого века». 
(Девятнадцатый-то на самом деле продолжался до 1917 г. «Человека Девятнадцатого века» не 
смогли убить даже пушки Марны и Танненберга. Его прикончили только революции 1917--1918 
гг.) Мы много знаем об этом времени, но не ощущаем его духа. Не чувствуем той давящей 
атмосферы человеческого самодовольства, расплатой за которое стал век Двадцатый.
Они все знали, люди Девятнадцатого века. Для них не было секретов ни в науке, ни в 
религии («все это – суеверия»), ни в жизни. Они играли в «тайны», не чувствуя абсурдности и 
загадочности окружающего мира. 
Розанов, по сравнению с окружающей его публикой, был человек Двадцатого века. 
Потому что он знал – есть тайны, настоящие тайны, не выдуманные «неоромантиками». Тайны, 
которые убивают и остаются неразгаданными. Тайны, которые суть знаки Молчащего.
С другой стороны, ХХ в. оказался еще мрачнее XIX. В нем уже целиком и полностью 
восторжествовало всеобщее «смешение», так ужасавшее К.Н. Леонтьева. Для Розанова же 
подобное смешение было явным признаком надвигающейся Зимы мира.
Зима шла, наступала. Розанов застал ее первые, жестокие удары. И не перенес их. 
Нужно с рождения обладать непробиваемой броней «уроженца XX века», чтобы спокойно 
воспринимать каждодневные ужасы нашей жизни.
Опыт Двадцатого столетия огрубил и обезобразил чувства людей. Розанов, конечно, 
был человеком «нового века», но первым таким человеком. Он воспринимал мир еще не 
атрофировавшимися чувствами, еще не через ту спасительную пленку холодного равнодушия, 
которое дает возможность нам не сойти с ума в чудовищно мире.
Человек конца Двадцатого века куда более вынослив и примитивен в духовном плане. 
Выживают эмоционально глухие. Те, кто способен отвернуться от мира и сосредоточиться хотя 
бы на Семье, а чаще – просто на самом себе.
Возможно, парадоксалист Розанов и одобрил бы такую эволюцию русского человека. 
(Во всяком случае – не осудил бы). Но самому ему такая эволюцию оказалась не под силу. По 
сравнению с замечательными страницами о жизни семьи Розанова куда больше места в его 
«исповедальной» прозе занимают размышления о Церкви, литературе и политике. Даже 
размышления о Боге скрываются среди этих политических или литературоведческих 
рассуждений, подобно тому как пестрый занавес закрывал Святая Святых в Иерусалимском 
храме. 
Немногие европейские литераторы, обращавшие внимание на Розанова в первой 
половине ХХ в., мало что поняли в его творчестве. Поразителен по глухоте отзыв английского 
писателя Д. Лоуренса о Василии Васильевиче: «С такими персонажами нас уже познакомил 
Достоевский, и они успели нам надоесть. Раздвоенные личности с религиозностью 
беспризорников, они копаются в своем грязном белье и в своих грязноватых душах: таких 
героев мы видели более чем достаточно. Их внутренние противоречия не так уж загадочны и 
совсем не поучительны».169 
В это время Европа еще была полна ощущением своего могущества и всеми силами 
стремилась забыть жуткие уроках Первой мировой войны. Понадобились катастрофы 30-40-х гг. 
и возникновение атомной бомбы, чтобы хоть что-то похожее на отчаяние, которым была 
проникнута душа Розанова, появилось в душах западноевропейцев. Экзистенциализм, не 
знавший книг Василия Васильевича, размышляет на темы, не только давным-давно поднятые 
русским философом, но и исследованные и прочувствованные им на неизмеримо более высоком 
уровне. Ощущение торжества Энтропии, которое терзало многих писателей «Новой волны» в 
60-е гг. -- просто псевдоним для Космического Холода, столь ужасавшего Розанова. 
Тоска Василия Васильевича была не «ко двору» в России начала ХХ в. Не «ко двору» 
она и в современном «обществе тотального зрелища». Слишком уж глубоко Розанов понимал 
слабость человека, его ничтожность пред лицом Бога и лицом Всеобщего Холода.
К тому же при всем своем бытовом лукавстве Василий Васильевич был слишком 
честным человеком. Мир оборотней, мир злобных личин, столь привычный для людей ХХ в. 
казался ему глубоко чужим. Он понимал (и принимал) искренние колебания человека, внезапные 
изменения его взглядов, но не принимал целенаправленного, злонамеренного коварства, 
лицемерия и лжи. 
Его собственное лукавство было ненамеренным, никогда в жизни Василию 
Васильевичу не удалось слукавить так, чтобы сделать удачный ход по службе, указать "услугу" 
влиятельному лицу и т.д. Василий Васильевич всегда "плыл по течению" собственной судьбы, и 
ему обычно не интересовало, совпадает ли его мнение с общественным. Если же он пытался 
подыграть обществу, говорить "в тон", то написанное выходило хуже, слабее, искусственней, 
чем шедшее из глубины.  И Розанов сам это чувствовал: «Нет, все-таки это было глупо и пошло 
издавать "Когда начальство ушло", -- и было изменою делу, изменою всей жизни печатать 
"Ослабнувший фетиш". Это было определенное дурное дело, и за это определенное "дурное 
дело" мне поделом досталось от П. С.
Чему я обрадовался, -- в мой возраст?? "Взыграл, яко теля" (теленок), когда побежали 
эти мальчишки (с флагами). "И я с вами"... Пошло. Глупо. И никакого оправдания.
Ненавижу эту мою книгу с красной обложкой и с виньеткой из Руссо (плагиат)».170
Василий Васильевич ясно понимал, что в деле Ющинского ему выгодней было бы 
занять сторону Бейлиса, встать на защиту "юдаизма"? Он прекрасно сознавал, что истинной 
силой в России того времени обладало не государство, а печать и мнение "образованного 
общества". И тем не менее Василий Васильевич говорил свое, говорил то, что хотел сказать, не 
обращая внимания на общество, цену которому знал слишком хорошо: «Как мне нравится 
Победоносцев, который на слова: «это вызовет дурные толки в обществ» остановился и – не 
плюнул, а как-то выпустил слюну на пол, растер и, ничего не сказав, пошел дальше».171 
Мироощущение Розанова было глубоко чуждо дореволюционной России. 
Понадобились годы советской действительности и десятилетия советской школы, чтобы 
привить русским инстинктивное отталкивание от того, что в XIX в. считалось «правильным», 
«классическим» и «прогрессивным».
В начале века слова Розанова о «вонючем разночинце» -- о Чернышевском, Белинском, 
Салтыкове-Щедрине, etc. -- казались возмутительной дерзостью, в конце века – безусловным 
мнением миллионов, с отвращением писавших обязательные сочинения на тему «Рахметов – 
особенный человек». 
Советский школьник был настолько подавлен постоянным требованием «думать 
правильно», что «правильные герои» вызывали у неприкрытую ненависть. Он подспудно 
ощущал, что «с них-то все и началось», что эти «правильные» в свое время убивали Россию, 
гноили ее тело, источали из нее кровь, капля за каплей. «Отвратительная гнойная муха не на 
рогах, а на спине быка, везущего тяжелый воз, -- вот наша публицистика, и Чернышевский, и 
Благосветлов: кусающие спину быку».172 
Розанов же был «неправильным». «Неправильным» для всех. Для правых и левых, 
либералов и черносотенцев, монархистов и республиканцев... В конце ХХ в. эта 
«неправильность» кажется нормой.
После всех уроков заканчивающегося столетия ко многим (к слишком многим) вещам 
относится можно только так, как это делал Розанов: 
«Народы, хотите ли, я вам скажу громовую истину, какой вам не говорил ни один из 
пророков... 
-- Ну? Ну?.. Хх...
-- Это - что частная жизнь выше всего. 
-- Хе-хе-хе!.. Ха-ха-ха!.. Ха-ха!..
-- Да, да! Никто этого не говорил; я - первый... Просто, сидеть дома и хотя бы ковырять 
в носу и смотреть на закат солнца. 
-- Ха, ха, ха...
-- Ей-ей: это - общее религии... Все религии пройдут, а это останется: просто - сидеть на 
стуле и смотреть вдаль».173 
Розанов принес миру «откровение». Наше, русское, может быть – слишком простое и 
слишком маленькое, но все же – «откровение».
Поэтому пророк не ошибался, не был слишком самоуверенным, а просто знал будущее, 
когда писал в 1915 г. такое:
«Да и еще скажут: 
-- У нас Розанов один. 
И прибавят:
-- Такого, как Розанов, - ни у одного народа нет (т. е. именно такого)».174 
Поражают странные идеи некоторых авторов, находивших что-то общее у Розанова и 
Ницще. 175 Пожалуй, если и есть у них что-то общее, то это – один из методов. «Философия при 
помощи молота». Но, если Ницше крушил, чтобы крушить, из нигилистического стремления 
разрушать, то Розанов был созидателем, творцом. Его молот – это инструмент скульптора, а не 
вандала. Он разбивал отвратительных кумиров, гипнотизировавших людей, в то время как к ним 
сзади подбирался кровожадный зверь. 
Ницше возненавидел обычных людей, чтобы восторжествовал «сверхчеловек». Василий 
Васильевич, ради обычных, нормальных, живущих тихой и спокойной жизнью «обывателей», 
удавил бы тысячи «сверхчеловеков»: «Всем великим людям я бы откусил голову. И для меня 
выше Наполеона наша горничная Надя, такая кроткая, милая и изредка улыбающаяся».176 
Розанов, в отличие от многих русских философов начала ХХ в., знал, что ничего не 
получится из идеи «мутации человека». Что на волю вырвется не «сверхчеловек», а 
«подчеловек» со всей его гнусностью, злобой и жестокостью:
« -- Но я человек?
-- Выродок из обезьяны? (Дарвин). Но я «вперед» тебя выродился, -- уже в гориллу, а ты 
еще на степени шимпанзе. И я тебя съем,.. а из костей твоих сделаю утилитарный шалаш, ибо я 
уже «развился» до шалаша, а кровью удобрю поле, так как я развился до агрикультуры».177 
Старшему другу Василия Васильевича, К.Н. Леонтьеву повезло. Он не увидел 
исполнения своих пророчеств. Розанов такого счастья был лишен. Он умирал в мире, где 
сбылись самые жуткие из его ожиданий. 
«Ледяная пустыня, а по ней ходит лихой человек».

* * *
Сколько бы я не думал, сколько бы не размышлял о судьбе Розанова, рано или поздно в 
памяти всплывает одна легендарная история. 178 Она слишком уж символична, чтобы быть 
правдой, но почему-то я не могу ее забыть.
Якобы после гражданской войны в Черниговском скиту был приют для слепых. Слепым 
«благодетельная» Советская власть выдала тяжеленные посохи для «ощупывания» дороги. 
Этими-то посохами слепцы, шатаясь по окрестностям, постепенно расколотили все надгробия 
на кладбище. В том числе и надгробия на могилах Леонтьева и Розанова. И потому до сих пор 
неизвестно – где точно похоронены два величайших мыслителя России.

* * *
«И умер там Моисей, раб Господень, в земле Моавитской, по слову Господню.
И погребен на долине в земле Моавитской против Веффегора, и никто не знает места 
погребения его даже до сего дня» 
(Второзаконие. 34: 5-6).


1 Розанов В.В. Собрание сочинений. Когда начальство ушло...: Когда начальство ушло... 1905-
1906 гг. Мимолетное. 1914 год.  М., 1997. С. 299. (Далее – Розанов В.В. Когда начальство 
ушло...).

2 Розанов В.В. Сочинения. М., 1990. (серия «Из истории отечественной философской мысли). 
Т.2: Уединенное. С.274. (Далее – Розанов В.В. Сочинения. Т.2).

2а  «О понимании: Опыт исследования природы, границ и внутреннего строения науки, как 
целостного знания» (1886), «Место христианства в истории» (1890), «Легенда о Великом 
инквизиторе Ф.М. Достоевского» (1894), «Красота в природе и ее смысл» (1895), «Сумерки 
просвещения» (1899), «Религия и культура» ( 1901), «Литературные очерки» (1899), «Природа и 
история» (1900), «В мире неясного и нерешенного» (1901), «Семейный вопрос в России» (1903), 
«Декаденты» (1904), «Около церковных стен» (1906), «Ослабнувший фетиш» (1906), 
«Итальянские впечатления» (1909), «Русская церковь» (1909), «Когда начальство ушло» (1910), 
«Темный лик: метафизика христианства» (1911), «Люди лунного света» (1911), «Л.Н. Толстой и 
Русская Церковь» (1912), «Библейская поэзия» (1912), «Уединенное» (1912), «О 
подразумеваемом смысле нашей монархии» (1912), Письма А.С. Суворина к В.В. Розанову» 
(1913) «Опавшие листья» / «короб первый» (1913) и «короб второй» (1915), «Смертное» (1913), 
«Литературные изгнанники» (1913), «Среди художников» (1913), «Апокалипсическая секта» 
(1914), «Ангел Иеговы» у евреев» (1914), «В соседстве Содома» (1914), «Европа и евреи» 
(1914), «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови" (1914), «Война 1914 года и 
русское возрождение» (1915), «В чаду войны» (1916), «Из восточных мотивов» (1916-1917), 
«Апокалипсис нашего времени» (1918).

3 Мережковский Д.С. Тайна Запада. Атлантида – Европа.// Молдавия литературная. 1991. № 3. 
С.72.

4 Бердяев Н.А. Судьба России. М., 1990. С. 37, 47.

5 Германов В. Религия быта.// В.В. Розанов: Pro et contra. Личность и творчество Василия 
Розанова в оценке русских мыслителей и исследователей. Антология. СПб., 1995. Кн.2. С. 260, 
264. (Далее – В.В. Розанов: Pro et contra).

6 Лосев А.Ф. Владимир Соловьев и его время. М., 1990. С. 532.

7 Розанов В.В. Сочинения. Т.2. С.463-464.

8 Там же. С.244.

9 Там же. С.413.

10 Там же. С.264-265.

11 Розанов В.В. Собрание сочинений. Мимолетное: Мимолетное. 1915 год; Черный огонь. 1917 
год; Апокалипсис нашего времени. М., 1994. С.296. (Далее – Розанов В.В. Мимолетное).

12 Розанов В.В. Сочинения. Т.2. С.341.

13 Розанов В.В. Когда начальство ушло... С.201.

14 Розанов В.В. Сочинения. Т.2. С.566.

15 Розанов В.В. Когда начальство ушло... С.161.

16 Лосский Н.О. История русской философии. М., 1991. С.397.

17 Голлербах Э. В.В. Розанов: Жизнь и творчество. Пб., 1922. С.13.

18 Цит по. Голлербах Э. В.В. Розанов: Жизнь и творчество. Пб., 1922. С.14.

19 Гиппиус З.Н. Задумчивый странник.// В.В. Розанов: Pro et contra. Кн.1. С.155, 156.

19а Дурылин С.Н. В.В. Розанов.// Там же. С. 239.

20 Цит. по Первов П.Д. Философ в провинции.// В.В. Розанов: Pro et contra. Кн.1. С.89. Есть и 
еще более жуткие воспоминания другого ученика Василия Васильевича – В.В. Обольянинова. 
См. В.В. Розанов: Pro et contra. Кн. 1. С.246-248.

21 Пришвин М.М. О В.В. Розанове.// В.В. Розанов: Pro et contra. Кн. 1. С. 104.

22 Розанов В.В. Собрание сочинений. В мире неясного и нерешенного: В мире неясного и 
нерешенного. Из восточных мотивов. М., 1995. С.65. (Далее – Розанов В.В. В мире неясного и 
нерешенного). 

23 Розанова Т.В. Воспоминания об отце – Василии Васильевиче Розанове и всей семье.// В.В. 
Розанов: Pro et contra. Кн. 1. С.85.

24 Переписка В.В. Розанова и К.Н. Леонтьева.// Корольков А.А. Пророчества Константина 
Леонтьева. СПб., 1991. С.197.

25 Розанов В.В. Сочинения. Т.2. С.592-593.

26 Там же. С. 359-360.

27 Розанов В.В. Когда начальство ушло... С.324-325.

28 Розанов В.В. Сочинения. Т.2. С.277.

29 Розанов В.В. Сочинения. М.,1990. (серия «Из истории отечественной философской мысли»). 
Т.1: Религия и культура. С.293. (Далее – Розанов В.В. Сочинения. Т.1).

30 Там же. С.486.

31 Там же. С. 487.

32 Там же. С.489.

33 Розанов В.В. Сочинения. Т.2. С.571.

34 Там же. С. 382.

35 Там же. С. 375.

36 Розанов В.В. Сочинения. Т.1. С. 486.

37 Там же. С. 486.

38 И почти половину этого «главного» большинство читателей не знало до самого последнего 
времени, когда стали выходить тома «почти полного» собрания сочинений Розанова. (В 
реальности же и это собрание, «под общей редакцией» Николюкина, не является полным). Да и 
будет ли когда-нибудь издано ПСС Розанова. Сам Василий Васильевич представить этого не 
мог: «Глубокое недоумение: как же "меня" издавать? Если "все сочинения", то выйдет 
"Россиада" Хераскова, и кто же будет читать? (эти чуть не 30 томов?). Автор "в 30 томах" всегда 
= 0. А если избранное и лучшее, тома на 3: то неудобное в том, что некоторые острые стрелы 
(завершения, пики) всего моего миросозерцания выразились просто в примечании к чужой 
статье, к Дернову, Фози, Сикорскому... Как же издавать? Полное недоумение» (Розанов В.В. 
Сочинения. Т.2. С.377). 

39 В «Сахарне» – книге, сделанной в «стиле «Уединенного», Василий Васильевич свое 
отношение к читателю выразил еще откровенней:
«- Развлеки меня, - говорит читатель с брюхом, беря «Опавшие листья».
- Зачем я буду развлекать тебя. Я лучше дам тебе по морде. Это тебя лучше всего развлечет.
                                                                                                                           (Розанов и читатель)» 
                                                                                (Розанов В.В. Сахарна. М., 1998. С.148).

40 Розанов В.В. Сочинения. Т.2. С.195.

41 Там же. С. 539

42 Там же. С. 304.

43 Там же. С. 326.

44 Там же. С.329.

45 Розанов В.В. Собрание сочинений. Сахарна: Сахарна. Обонятельное и осязательное 
отношение евреев к крови. М., 1998. С.85. (Далее – Розанов В.В. Сахарна).

46 Там же. С. 347.

47 Розанов В.В. Мимолетное. С. 420, 421.

48 Розанов В.В. Сочинения. Т.2. С.213.

49 Розанов о себе. Ответы на анкету Нижегородской губернской ученой архивной комиссии.// 
В.В. Розанов: Pro et contra. Кн. 1. С.38-39.

50 Гиппиус З.Н. Указ. соч. С. 160.

51 Розанов В.В. Сочинения. Т.2. С.300.

52 Там же. С.278.

53 Розанов В.В. Когда начальство ушло... С. 346.

54 Там же. С. 358.

55 Розанов В.В. Сочинения. Т.1. С.297.

56 Там же. С. 306.

57 Розанов В.В. Когда начальство ушло... С. 542. Четко и жестко, несколько примитивизируя 
взгляды Розанова на этот вопрос, написал о мистериях секретарь Санкт-Петербургского РФО 
С.П. Каблуков: «Темой нашего разговора были «Елевсинские таинства». Р<озано>в думает, что 
на этих мистериях предавались содомии, лесбосской любви, кровосмешению и др. половым 
«аномалиям». Интересно также его объяснение нектара и амвросии греческих мифов как 
половых выделений мужских и женских «genitalia» (Каблуков С.П. О В.В. Розанове. // В.В. 
Розанов: Pro et contra. Кн. 1. С. 205). Любопытным кажется мне то, что гипотетические 
представления В.В. Розанова в этой области совпадают с реальной практикой некоторых 
инициатических организаций (например, тантристского толка).

58 По сути дела изначальная книга «В темных религиозных лучах», уничтоженная в 1910 г. по 
приговору цензуры, весьма отличается и от «Темного лика», и от «Людей лунного света». Она 
вся построена на манихейском мировосприятии, которое сохранилось и даже усилилось в 
«Темном лике». В «Людях же лунного света», особенно во втором издании, перед читателем 
скорее предстает невероятный Бог средневековых каббалистов, одинаково заключающий в себе 
и Добро, и Зло.

59 Розанов В.В. В мире неясного и нерешенного. С. 293.

60 Розанов В.В. «Ангел Иеговы» у евреев. (Истоки Израиля).// Тайна Израиля: «еврейский 
вопрос» в русской религиозной мысли конца XIX – первой половины ХХ вв. СПб., 1993. С. 264.

61 Розанов В.В. Сочинения. Т.2. С. 178.

62 В некоторых статьях об иудаизме, позднее вошедших в книгу «Обонятельное и осязательное 
отношение евреев к крови», Розанов даже возвращается к своей ранней идее двух богов. Только 
теперь в «манихейском мире» «меняются цвета» – если в «Темном лике» Молохом назывался 
Христос, то теперь Василий Васильевич готов счесть таким кровожадным божеством 
иудейского Яхве.

63 Розанов В.В. Сочинения. Т.2. С. 395.

64 Там же. С. 396.

65 Розанов В.В. Мимолетное. С. 596.

66 Там же. С.465.

67 П.А. Флоренский вспоминал о последних месяцах в жизни Розанова: «Он «тонул в 
бесконечно холодной воде Стикса», тосковал «хотя бы об одной сухой нитке от Бога», между 
тем как стигийские воды проникали все его существо. «Вот каким страшным крещением 
сподобил меня Бог креститься под конец жизни», - сказал он мне при посещении его». (Штрихи 
воспоминаний.// В.В. Розанов: Pro et contra. Кн. 1. С.257).

68 Розанов В.В. Сочинения. Т.2. С. 243.

69 Розанов В.В. Мимолетное. С. 413.

70 Галковский Д.Е. Бесконечный тупик.// Новый мир. № 11. 1992. С. 250.

71 Розанов В.В. Сочинения. Т.1. С. 373-374.

72 Голлербах Э. Указ. соч. С. 97.

73 Штрихи воспоминаний.// В.В. Розанов: Pro et contra. Кн. 1. С.257.

74 Голлербах Э.Ф. Последние дни Розанова.// В.В. Розанов: Pro et contra. Кн. 2. С.313.

75 Штрихи воспоминаний.// В.В. Розанов: Pro et contra. Кн. 2. С. 258.

76 Розанов В.В. Мимолетное. С.97.

77 Розанов В.В. Сахарна. С. 256.

78 Розанов В.В. Когда начальство ушло... С. 339.

79 Розанов В.В. Сочинения. Т.2. С. 251.

80 Розанов В.В. Собрание сочинений. Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского: 
Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского. Литературные очерки. О писательстве и 
писателях. М., 1996. С. 616, 620. (Далее – Розанов В.В. Легенда о Великом инкивзиторе).

81 Там же. С. 620.

82 Розанов В.В. Мимолетное. С. 108.

83 Розанов В.В. Сочинения. Т.2. С.587.

84 Розанов В.В. Мимолетное. С.40-41.

85 Розанов В.В. Сочинения. Т.2. С. 314-315.

86 Розанов В.В. Когда начальство ушло... С. 196.

87 Бердяев Н.А. О «вечно бабьем» в русской душе.// В.В. Розанов: Pro et contra. Кн. 2. С. 49.

88 Розанов В.В. Сочинения. Т.2. С. 405. Позже Розанов еще раскается в этих словах: «Грех, грех, 
грех в моих словах о Конст. Леонтьеве в «Оп. л.». Как мог решиться сказать. Помню, тогда б. 
солнечный день (утро), я ехал в клинику и, приехав и поговорив с мамой, - сел и потихоньку 
записал у столика.
Леонтьев – величайший мыслитель за XIX в. в России. Карамзин или Жуковский, да 
кажется и из славянофилов многие – дети против него. Герцен – дитя. Катков – извощик, Вл. 
Соловьев – какой-то недостойный ёрник.
Леонтьев стоит между ними как угрюмая вечная скала. «И бури веют вокруг головы 
моей – но голова не клонится».
Мальчишеские слова (мои о нем).
Как смел – не понимаю» (М.15. С.189)

89 Розанов В.В. Сочинения. Т.2. С.493.

90 Цит. по Галковский Д.Е. Бесконечный тупик.// Наш Современник. 1992. № 1. СС. 140. 

91 Розанов В.В. Сочинения. Т.2. С. 358. В «Мимолетном» у Розанова есть и еще более похожие 
строки, но о них Федотов в то время просто не мог знать: «Гоголь отвинтил какой-то винт 
внутри русского корабля, после чего корабль стал весь разваливаться. Он «открыл кингстоны», 
после чего началось неудержимое, медленное, год от году потопление России» (Розанов В.В. 
Когда начальство ушло... С.196).

92 Розанов В.В. Мимолетное. С. 118-119.

93 Розанов В.В. Сочинения. Т.2. С. 265.

94 Там же. С. 285.

95 Возможно, подобным чувством были проникнуты и «священнобезмолствующие», исихасты. 
Они опасались излишних слов, понимая их могущества и их опасность. 

96 Розанов В.В. Сахарна. С.16.

97 Розанов В.В. Сочинения. Т.2. С. 399-400.

98 Там же. С. 525.

99 Розанов В.В. Собрание сочинений. О писательстве и писателях. М., 1995. С. 658.

100 Розанов В.В. Мимолетное. С. 161.

101 Розанов В.В. Сочинения. М., 1990. С. 519.

102 Розанов В.В. Сочинения. Т.1. С. 479.

103 Там же. С. 480.

104 Розанов В.В. Сахарна. С. 286-287.

105 Там же. С. 300.

106 Там же. С. 317. При этом Розанов оказывается способным понять (но не простить) убийц: 
«Нам Христос дал «воскресенье»: вот у иудеев, вероятно и брезжит мысль достигнуть не одного 
«очищения», которое достигалось «через кровь козлов и тельцов», а достигнуть будущего 
воскресения души за гробом – через высшую и священнейшую Жертву» (Розанов В.В. Сахарна.  
С.317)

107 Розанов В.В. Мимолетное. С. 304. В статье «По поводу новой книги о Некрасове» 
Розанов об этих строчках сказал даже так: «Некрасовская литература», - совершенно «дикая» в 
отношении всей предыдущей литературы, - страшна и истинна в том, что она есть подлинная 
литература подлинной, а не вымышленной Руси. Помните, -
Я лугами иду - ветер свищет в лугах:
              Холодно, странничек, холодно...
Холодно, родименький, холодно
Я лесами иду – звери воют в лесах:
Голодно, странничек, голодно...
 Голодно, родименький, голодно.
Этого никто не сказал. И перед этим: «Чуден Днепр... никакая птица через него не 
перелетит», есть просто вранье и галиматья, ничему реальному не соответствующая». (Розанов 
В.В. Легенда о Великом инквизиторе. С.620-621)

108 Розанов В.В. Сочинения. Т.2. С. 600.

109 Там же. С. 393.

110 Розанов В.В. Когда начальство ушло... С. 417.

111 Там же. С. 485, 486.

112 Розанов В.В. Сочинения. Т.2. С. 367.

113 Там же. С. 558.

114 Розанов В.В. Сахарна. С. 288.

115 И еще эти многоточия выглядят напоминанием о том, что Слово, Литература оказывались 
тем орудием, которое наносило первую рану России, как мистическому организму. Гниющую 
рану, из которой стала вытекать горячая Кровь, а входить – замораживающий Холод.

116 Розанов В.В. Мимолетное. С. 302.

117 Розанов В.В. Сочинения. Т.2. С. 354-355.

118 Там же. С. 626.

119 Розанов В.В. Мимолетное. С. 180.

120 Розанов В.В. Сочинения. Т.2. С. 457.

121 Розанов В.В. Сахарна. С. 344.

122 Там же. С. 390.

123 Розанов В.В. Сочинения. Т.2. С. 425.

124 Розанов В.В. Мимолетное. С. 180.

125 Розанов В.В. Когда начальство ушло. С. 540.

126 Розанов В.В. Сахарна. С. 361.

127 Розанов В.В. Мимолетное. С. 317.

128 Чаадаев П.Я. Философические письма. // Россия глазами русского: Чаадаев, Леонтьев, 
Соловьев. М.,1991. С. 26.

129 Леонтьев К.Н. Избранное. М., 1993. С. 392.

130 Розанов В.В. Сочинения. Т.2. С. 291.

131 Розанов В.В. Идея «мессианизма». // Н.А. Бердяев: Pro et contra. Антология. Кн. 1. С. 276, 
278.

132 Речь идет о книге А.Д. Беляева «О безбожии и антихристе». (Сергиев Посад, 1898. Т.1: 
Подготовление, признаки и время пришествия антихриста).

133 Розанов В.В. Собрание сочинений. Около церковных стен. М., 1995

134 Розанов В.В. Мимолетное. С. 381.

135 Голлербах Э.Ф. Из воспоминаний о Розанове.// В.В. Розанов: Pro et contra. Кн. 1. С. 236. 

136 Розанов В.В. Мимолетное. С. 468.

137 Там же. С. 429.

138 Розанов В.В. Сочинения. Т. 2. С. 567.

139 Там же. С. 350.

140 Там же. С. 603.

141 Там же. С. 300.

142 Там же. С. 249.

143 Розанов В.В. Когда начальство ушло... С. 449.

144 Там же. С. 292.

145 Струве П.Б. Большой писатель с органическим пороком.// В.В. Розанов: Pro et contra. Кн.1. С. 
384.

146 Розанов В.В. Сочинения. Т.2. С. 230.

147 Там же. С. 326.

148 Розанов В.В. Когда начальство ушло... С. 263.

149 Там же. С. 293.

150 Троцкий Л.Д. Мистицизм и канонизация Розанова.// В.В. Розанов: Pro et contra. Кн.2. С. 318, 
319.

151 Розанов В.В. Сочинения. Т.1. С. 287.

152 Розанов В.В. Когда начальство ушло... С. 197.

153 Там же. С. 261-262.

154 Розанов В.В. Мимолетное. С. 102-103.

155 Розанов В.В. В мире неясного и нерешенного. С. 421.

156 Розанов В.В. Когда начальство ушло... С. 333.

157 Там же. С. 537-538.

158 Там же. С. 538-539.

159 Розанов В.В. Мимолетное. С. 469.

160 Розанов В.В. Сочинения. Т.2. С. 269.

161 Там же. С. 293.

162 Эткинд А. Хлыст: секты, литература и революция. М., 1998. С. 218.

163 Розанов В.В. Сочинения. Т.2. С. 400-401.

164 Там же. С. 299.

165 Розанов В.В. Сахарна. С. 310.

166 Розанов В.В. Когда начальство ушло... С. 214.

167 Розанов В.В. Сочинения. Т.2. С. 425.

168 Розанов В.В. Мимолетное. С. 113.

169 Лоуренс Д. «Уединенное» В.В. Розанова.// В.В. Розанова: Pro et contra. Кн. 2. С. 490.

170 Розанов В.В. Когда начальство ушло... С. 588.

171 Розанов В.В. Сочинения. Т.2. С. 204.

172 Там же. С. 525.

173 Там же. С. 237.

174 Розанов В.В. Мимолетное. С. 297.

175 Сам Розанов о творчестве Ф. Ницше был весьма невысокого мнения: «Столпнер мне пытался 
читать отрывки из Ницше, - которые я нашел пошлыми и глупыми» (Розанов В.В. Мимолетное. 
С.212).

176 Розанов В.В. Сочинения. Т.2. С. 548.

177 Розанов В.В. Мимолетное. С. 248.

178 На самом деле в Черниговском скиту находилась исправительная колония «имени И. 
Каляева». Легенду же я лично первый раз прочитал у П. Палиевского (П. Палиевский. Розанов и 
Флоренский// Лит. учеба. 1989. № 1. С.115). Прочитал и был потрясен ее каким-то 
неестественным, невероятным символизмом. «Не бывает». Действительно, не бывает...
В настоящее время на могиле В.В. Розанова установлено новое надгробие.