Наталия Ипатько

СКРИПЕНЬЕ МУЗЫ ТЬМЫ
(окончание)

	Не скоро я очнулся от своих мрачных дум, тяжело ворочавшихся в голове. 
Они были настолько тягучи и медлительны, что я, хватая какую-нибудь одну из них за 
конец, никак не мог дождаться, когда же в моих руках окажется ее начало, поэтому, не 
вытерпев, бросал ее и цеплялся, как за спасительный канат, за другую, проползавшую 
рядом, точно так же не дававшуюся мне обоими своими концами. Когда же я пришел в 
себя от этого изнурительного и неблагодарного занятия, заметил, что давно уже сижу в 
испарине и пот заливает мне лицо. На часах было одиннадцать, и за окном смеркалось. 
Я вышел на балкон и отрешенно понаблюдал за тем, как фиолетовое небо начинают 
усыпать бледные городские звезды. Потом принял душ и поднялся наверх. Крыша 
была моей отдушиной - ей я мог поверять свои заветные желания и мысли, там я 
находил приют и понимание, ее широкое и просторное лоно радушно принимало меня 
в себя, даруя успокоение и надежду. 
 Больше всего ей подходило сравнение с теплой и нежной материнской утробой – 
оттуда я, как и больше четверти века назад, учился чувствовать большой мир, надежно 
защищенный от всех его неожиданностей и невзгод.
	Эта жуткая и совершенно невероятная беседа с моим незваным гостем и его 
дикое, изуверское предложение стать наемным убийцей с лихвой перекрыли все 
рекорды абсурда последних дней. Час от часу не легче! Сначала массовые 
самоубийства, затем массовые убийства – а что последует потом? Хотя дальше уже 
некуда, это ведь очевидно… И на что этот шельмец намекал своей последней фразой? 
«Призраки и невидимки». Глупая шутка, случайное совпадение или они уже мысли 
научились читать? Да нет, не может быть, просто у меня нервы не в порядке, 
расшатаны до предела. Если так дальше пойдет скоро стану маниакальным психом. 
Завтра же пойду в аптеку: придется покупать валерьянку.
	Садиться на край, как обычно в последнее время, я не стал. Мое убийственное 
состояние человека, вовлеченного в  беспощадную и лютую игру не на жизнь, а на 
смерть, требовало стоячего положения. Я стоял недалеко от края, смотрел на город и 
чего-то ждал, сам не зная чего. И дождался… Сегодня ему не удалось, как вчера, 
приблизиться незаметно – я увидел его темную фигуру издалека.  Очертаний я 
различить не мог, но это движущееся пятно выделялось на окружающем фоне своей 
большей плотностью и концентрацией темноты. Он шел  по самому краю, как по 
канату, балансируя на бордюре крыши руками и изгибаясь из стороны в сторону. Мне 
на секунду подумалось, что у него не  в порядке вестибулярный аппарат, и этот тип 
тренирует его таким оригинальным мазохистским способом. Но как я ни старался, 
шагов его я не слышал, и когда он, дойдя до меня, спрыгнул, наконец, с бордюра, это 
произошло совершенно беззвучно, как будто у него на ботинках были поролоновые 
или ватные набойки.
	--Прекрасная ночь, не правда ли? – начал он опять с вопроса вместо 
приветствия.
	--Превосходная.
	--Я думаю, что Карлсон, который живет на крыше, знал толк в недвижимости. 
Самое отличное место жительства – это крыша. По-моему, городские власти много 
теряют на том, что оставляют крыши без внимания. Какая выгода могла бы быть от их 
заселения! Построить здесь маленькие домики вроде туристических  и сдавать внаём 
во временную аренду – ведь это ж какая польза могла бы выйти! И власти сыты, и 
народ доволен эстетикой и уютом, да еще экзотикой впридачу. Красота! Ты как 
считаешь, может сделать такое предложение муниципальным властям?
	--А давно мы перешли на ты? – просто так, для проформы спросил я. Мне 
было все равно, как бы он меня ни называл.
	--Ну… я думал, что вчера. Но если ты предпочитаешь церемонии, я могу и на 
«вы». Только ведь тебе это все равно?
	--Безусловно, -- сегодня я не ощущал никакой неприязни к этому своему 
непонятно откуда взявшемуся ночному собеседнику. Вчерашний разговор с ним почти 
стерся из памяти под напором сегодняшних событий, и сейчас я был даже рад 
присутствию рядом со мной живой души. Да и он, кажется, был настроен иначе, чем 
вчера. Вроде бы, более дружелюбно. Во всяком случае, тех странных, как будто 
намекающих на что-то интонаций в его речи я пока не обнаруживал. И продолжать 
вчерашние полоумные темы он не выказывал желания.
	--А я-то, собственно, думал развеселить тебя. Уж больно физиономия у тебя 
унылая. Что, не сладко приходится?
	--Как в Освенциме, -- кисло кивнул я. 
	--Ты только не дрейфь. И из Освенцима можно сбежать, если поднапрячься.
	--Ага. В трубу газовой печи. Легким дымком.
	Он рассмеялся:
	--Смешно. Значит не все еще потеряно. Тут ведь главное что? Главное – это 
понять, действительно ли этот твой Освенцим так страшен, как ты его себе малюешь. 
Может он такой же маленький и хлипкий, как карточный домик?
	--Тебе когда-нибудь делали ультимативные безвыходные предложения? Такие, 
что либо ты добровольно становишься дерьмом, либо добровольно же играешь в 
ящик?
	--Насколько я понимаю, такое предложение сделали тебе. Поня-атно. А ты в 
этом уверен?
	--Я похож на кретина?
	--На кретина нет, но… Ладно. Допустим, твой Освенцим и вправду такой…гм, 
ужасный. Теперь следует убедиться в том, что он… действительно существует.
	--Слушай, я солипсизмом не увлекаюсь и мне не до казуистики. Говорю тебе, 
петля вокруг шеи завязывается. Самая натуральная. И смерть тоже будет самая 
настоящая, если я не пойду у них на поводу.
	--О! Это уже лучше. Браво. Значит, с теорией призрачности мы покончили за 
недоказанностью. Остался голый натурализм и пошлый реализм. Но это уже другая 
крайность, чего я тоже не одобряю.
	Я слушал его, ничего не понимая. Что он несет? Все-таки он сумасшедший. 
Без всяких сомнений.
	А он продолжал:
	--Тебе никогда не приходило в голову, что за выражением «идти на поводу» 
очень часто скрывается острое желание идти на этом самом поводу?
	--Нет, не приходило. И желания такого у меня нет и не будет.
	--Уверен?
	--Так же как в том, что меня убьют за его отсутствие.
	--Ладно. Попробуем  с другого конца веревку вить.
	--Чтоб повеситься на ней?
	--Упаси боже. Чтобы выпороть тебя ею за такие изуверские мысли, -- он 
повысил голос почти до крика. – Я спасти тебя хочу, а ты сам себя погубить желаешь.
	--С чего ты это взял?
	--С того самого. Я тебя насквозь вижу. Уж поверь.
	--Ну, валяй, спасай. И не ори так, а то и внизу, наверное, слышно.
	--Ты сбил меня с толку… Так. Что я хотел сказать? Ах, да… Иногда людям 
просто нестерпимо хочется выдавать желаемое за действительное. И даже когда они 
начинают сетовать и жаловаться на какие-то там обстоятельства, которыми их 
несправедливо и жестоко закидывает судьба, в девяти случаях из десяти может 
выясниться, что они сами же и создали эти обстоятельства. Иногда из воздуха, иногда 
из кое-чего покрепче и потверже, а бывает, что и из ничего, из собственной головы 
достают это барахло обстоятельственное. А потом заявляют, что их вынудили идти на 
поводу у этих самых обстоятельств. Тогда как они сами же и тянут себя за поводок на 
ошейнике. А перегрызть его жалко: уж очень красива игрушка, да и историйка про 
злые обстоятельства трогательная получилась – до слез пробирает. Как там народная 
мудрость гласит – не обстоятельства делают человека, а человек делает себе 
обстоятельства? Выбирает то есть по вкусу и цвету. И примеривает на себе, как штаны  
в магазине – эти малы, эти велики, а вот эти, с заклепками на заднице, вот эти, 
пожалуй, в самый раз будут.
	--Эй, ты к чему это ведешь?
	--А к тому, что советую перечитать Шопенгауэра  -- авось прочистит тебе 
мозги. Воля и представление правят миром. В том числе и жизнью всякого. Только вот 
представления у тебя хоть отбавляй, через край лезет, а воли изменить это 
представление ни на грош не наскребется.
	--То есть по-твоему я сумасшедший? Не могу отличить реальность от своих 
собственных представлений о ней?
	--Уф-ф. Наконец-то дошло.
	--Может ты еще скажешь, что и убивать меня никто не собирается?
	--Это уж тебе видней. Теперь все зависит от жизнеспособности твоей воли. 
Только ты можешь решить, умрешь ты или останешься жив.
	Он замолчал и долго высматривал что-то в небе. Потом снова спустился на 
крышу и сказал:
	--Все-таки любопытно, что ты ему ответишь.
	--Кому? – не понял я.
	--Олегу Васильевичу.
	--Какому еще… -- я запнулся, потому что вспомнил: так мне представился мой 
вечерний гость из Управления. И все понял. В одну секунду я разгадал всю их подлую 
комбинацию. О, какие же они мерзавцы и подонки! Окружили меня сетью шпионов, и 
даже в собственном доме нет от них проходу. Вне себя от ярости я заорал:
	--Так ты на них, гад, работаешь! Шпионишь за мной! А я-то дурак, уши 
развесил! Подослали ко мне выкормыша своего мозги мне на нужный лад настраивать? 
Не выйдет, сволочь! Не дамся я тебе. Спасти он меня хочет, видите ли! И поэтому 
уверяет, что я горю желанием идти у них на поводу! Тьфу, дрянь. Что и выбора-то у 
меня нет, иллюзия лишь одна, будто он есть. Так, что ли, по-твоему? И я только и 
мечтаю о том, как бы заделаться убийцей, и только не хочу самому себе в этом 
признаваться? В этом ты должен был убедить меня – что я не властен в себе? И 
поэтому в любом случае должен подчиниться вам, подонки? Не выйдет мразь!
	Я не совсем уверен, но по-моему он все же испугался моей бурной реакции и 
ошарашенно таращил на меня глаза, пока я орал на него. Но мне уже было наплевать 
на это. Я бросился к чердачной двери и быстро скатился вниз по лестнице, ободрав при 
этом руку до крови. И еще услышал, как он кричит мне вслед:
	--Да постой же, ненормальный. Неужели ты действительно думаешь, что я… 
Ты же ни черта не понял. И опять все переврал…
	Но я уже открывал дверь в квартиру и не собирался больше выслушивать его 
вранье. «Баста, карапузики, кончилися сказки!»
	И ведь как убедительно врал! Как красноречиво философствовал! Будто 
профессор на лекции перед несмышлеными студентами. Жизни они меня учить 
вздумали – это они-то, убийцы-нелюди! Ангелы смерти! Много чести. Мелкие бесы 
убийства, демоны ада – вот кто они такие. 
Я немного пришел в себя от этой стычки, сунув голову минут на пять под 
струю холодной воды. Потом залил йодом рану на руке, заглотнул таблетку 
снотворного, чтобы вычистить из головы бешеную ярость, и повалился без сил на 
диван. Уже засыпая,  я попытался сообразить, зачем же я  так взбесился на крыше, 
зачем наорал на этого подосланного ко мне мелкого беса. Сквозь тяжелую и муторную 
дрему в сознание просачивались мысли о том, что я что-то сделал неправильно, 
поставил себя в невыгодное положение перед противником. Нужно было просто 
плюнуть и уйти с гордо поднятой головой, а не бессмысленно яриться перед этим… Но 
чем-то он все же задел меня, зацепил. Было в нем что-то необъяснимое и странное, 
будто и не человек это вовсе. Но кто же тогда? Демон?
	А все-таки он сделал промашку, назвав имя моего вербовщика. Я уже почти 
доверял ему…
	Проснулся я, как ни странно, ранним утром. Поворочавшись, понял, что 
заснуть больше не удастся – голова гудела, как с похмелья, да к тому же саднило 
глубоко вспоротую вчера руку. После трех чашек кофе, вернувших мне человеческое 
достоинство,  я попытался решить мучительную проблему сегодняшнего 
времяпрепровождения. Идти никуда не хотелось – риск опять оказаться втянутым в 
какую-нибудь дикую историю был, по моим предчувствиям, очень велик. Лучше всего 
было бы сесть за письменный стол и не вылезать из-за него до самого вечера – там 
своей очереди терпеливо ждали Жерар де Нерваль и граф Алексей Константинович 
Толстой. На этом я и порешил. Но стоило мне только разворошить стопку бумаг на 
столе, сразу же во весь голос заявило о себе мое очевидное неработоспособное 
состояние. Слишком многое занимало мою несчастную голову и помимо этих двух 
помешанных литературных самоубийц. Необходимо было развеять мрачные 
вчерашние впечатления. Я включил телевизор и устроился в кресле. Как обычно, 
ничего интересного не показывал ни один из каналов. Я поразвлекался с пультом 
управления и хотел уже выключить этот безнадежный экран, но что-то меня 
остановило. Шла ежедневная утренне-вечерняя передача «Происшествия», 
занимавшаяся в основном криминалом, скандалами, ДТП и тому подобными 
навязшими в зубах неинтересностями. Но на сей раз показывали что-то неординарное. 
Оператор съемки наводил камеру то на собравшуюся перед многоэтажным домом 
толпу, дружно задравшую головы вверх, то на какого-то человека, стоящего на карнизе 
одного из  верхних этажей. Наверное, он собирался спрыгнуть вниз, но все не решался. 
Очередной самоубийца. Про себя я отметил, что в последние дни эта тема прямо-таки 
преследует меня. Сущее наваждение. Я присмотрелся к этому верхолазу и… Нет, не 
может быть! Я оцепенел от внезапной догадки. В этом человеке наверху я узнал своего 
школьного приятеля, с которым вчера обедал в ресторане. Это был он – Сашка 
Веревкин! К нему по карнизу от ближайшего окна медленно двигался человек в форме 
спасателя. И кажется, он что-то говорил Веревкину, уговаривал не делать глупостей. А 
тот, видимо, наконец решившись, внезапно рассмеялся. В этот момент на экране 
появился новый ракурс: еще одна камера следила за самоубийцей из окна сверху. Стал 
слышен вкрадчивый, уговаривающий голос спасателя, потом раздался громкий и 
заливистый смех Веревкина. Едва удерживаясь на самом краю карниза и трясясь от 
смеха, он жизнерадостно произнес:
	--Не мешайте мне, отойдите, разве вы не видите, что все это игра. Всего лишь 
веселая игра, -- повторил он и сорвался вниз, на прощанье взмахнув руками. Еще 
секунды две был слышен его смех. Камера внизу устремилась к  распластавшемуся на 
асфальте телу. Взглянув на лицо, я окончательно убедился, что это Веревкин и что 
услышанная мною вчера от него жуткая история – правда от первого до последнего 
слова. Он и не думал меня разыгрывать. Он спасал меня, рискуя собственной жизнью и 
теперь лежал на асфальте с проломленным черепом и пустым взглядом широко 
раскрытых глаз. В конце сюжета сообщалось, что личность самоубийцы не 
установлена, и предлагалось узнавшим его  позвонить по указанному телефону. Я 
схватил карандаш, записал номер на клочке бумаги и бросился к телефону. Мне 
ответил мужской голос.
	--Алло! Это «Происшествия»? У меня есть информация по сюжету, только что 
прошедшему. О  самоубийце.
	--Одну секунду… Вы ничего не путаете? Не было такого сюжета. Никаких 
самоубийц.
	--Вы шутите? Я же не сошел с ума. Только что в подробностях показали, как 
он прыгнул с карниза. Еще сказали, чтобы узнавшие его позвонили…
	--Вы ошибаетесь, такого сюжета не было ни сегодня, ни вчера, ни позавчера. 
Возможно, будет вечером, но я не могу ничего гарантировать.
	--Послушайте, мне не до шуток, -- закричал я. -- Его же убили. Хладнокровно 
и изощренно. Вы понимаете это? Моего друга убили, а вы там развлекаетесь, черт вас 
дери!
	Но на том конце провода уже сменили тон:
	--Я с тобой не шучу, козел вонючий. Иди проспись сначала, а потом уж реши, 
убили твоего друга или он  сам себя уделал. И не звони сюда больше. Определим 
номер – милицию пошлем в чувство приводить. Понял, коз-зел?
	Зазвучали гудки. Я долго слушал их, тупо рассматривая царапины на 
поверхности стола и пытаясь собраться  с мыслями. Дичь какая-то. Как будто все 
вокруг сговорились свести меня с ума и методично приводят свой гнусный план в 
исполнение. Но ведь я же разумный человек. И далеко не глупый, как мне кажется. Что 
же означает вся эта абракадабра, дьявол ее побери?
	В голову пришла свежая идея. Не гениальная, конечно, но зато проверенная 
временем. Я кинулся к книжному шкафу, перерыл три нижних полки и, наконец, 
выудил из книжных глубин старый телефонный справочник «Вся Москва» за 199. год. 
Раскрыл его на разделе «Морги» и нетерпеливо оседлал телефон.  Но когда список 
начал быстро подходить к концу, мои надежды тоже стали убывать пропорционально 
остававшимся номерам. Самый последний из них я набирал уже автоматически, не 
рассчитывая на успех. Однако вопреки моему пессимизму мне все же повезло.  
Хриплый голос подтвердил, что вчера, на ночь глядя, привезли самоубийцу без имени. 
И приметы сходились: молодой полный блондин среднего роста с большой родинкой 
на щеке. Я готов был расцеловать этого обладателя хриплого (простуженного или 
пропитого? А, не важно) голоса, если бы нас не разделяло расстояние 
многокилометрового телефонного провода и если бы ситуация не была столь траурной 
и не располагающей к ликованию. Но это было уже кое-что. Значит, не совсем же я 
тронулся умом. А в «Происшествия» я потом позвоню и выложу им все, что о них 
думаю. Надо будет только заранее заготовить торжественную речь…
	Разумеется, я должен был поехать туда удостовериться в том, что это 
действительно Сашка и отдать ему долг памяти. Я чувствовал себя виноватым в его 
смерти – и потому, что не поверил ему, и потому, что, не поверив,  не предложил свою 
помощь. А уж оповещением родственников займется милиция. Мне нужно было 
только увидеть его.
	Морги еще ни разу не становились объектами моих визитов, поэтому у меня 
были очень смутные представления о тамошней атмосфере. Я с отвращением думал о 
выставленных в длинный ряд столах с лежащими на них телами, укрытыми белыми 
простынями. А над всем этим разгулом смерти стоит прочный, крепкий и липкий 
мертвый дух. С начала лета в городе не спадала почти сорокаградусная жара, и я с 
содроганием представлял себе, что должно было твориться сейчас в моргах. Но к 
моему удивлению и огромному облегчению в месте, где я оказался, ничего похожего 
на мои страхи не оказалось. Навстречу мне вышел человек в мятом засаленном халате, 
почему-то державший  в руке надкусанный соленый огурец. Эта деталь меня настолько 
поразила – ведь я-то думал, что в морге не только есть, но и дышать-то 
затруднительно, -- что я на время забыл о цели моего прихода сюда. Я озирался по 
сторонам как экскурсант в музее, строго следующий правилам ни к чему не 
прикасаться руками и не шаркать  по полу ногами. 
Служитель морга повел меня длинными коридорами, изредка прикладываясь к 
огурцу. Он был неразговорчив и не делал попыток втянуть меня в беседу о проблемах 
своей личной жизни и сволочной политике правительства. И я был благодарен ему за 
это. По пути нам  попался только один из тех столов, которые я рисовал себе в 
воображении. Очевидно труп был совсем свежий, потому что я не  почувствовал 
никакого зловония. Тело укрывала белая простыня, но я определил, что это женщина. 
По ступне, которая кокетливо высовывалась из-под савана. Ногти на ее пальцах были 
покрыты ярким красным лаком. Это вызывающее бесстыдство мертвой женщины, 
словно и после смерти не оставляющей попыток завлечь в свои чарующие сети  
какого-нибудь некрофила, едва не вызвало у меня острый приступ тошноты. Но 
оказалось, что мы уже пришли, и я переключил все внимание на действия моего 
проводника.
Хранилище мертвых тел было похоже на увеличенный в размерах 
библиотечный каталог. На каждом его ящике был наклеен ярлык с непонятными 
обозначениями. Мой сопровождающий выдвинул одну из этих металлических коробок 
и откинул с головы трупа покрывало. Я обомлел. Это был не он! Ни капли сходства с 
Веревкиным кроме того, что этот человек был молодой, светловолосый, полный и даже 
имел родинку на щеке. Но на другой щеке! На правой, а не на левой!
Булькнувшим голосом я проговорил:
--Это не тот, кого я ищу. Я не знаю этого человека.
Служитель морга согласно кивнул, ничуть не разочаровавшись:
--И такое бывает.
Мне показалось, что таким образом он выразил мне свое сочувствие и желание 
подбодрить. Но мне было не до сочувствия. Я вновь оказался у разбитого корыта и 
уныло поплелся обратно к выходу.

* * *

Было все это или не было? Этот трансформированный моими необъяснимыми 
обстоятельствами гамлетовский вопрос не выходил у меня из головы. Из морга я 
двинулся, не разбирая дороги. Шел куда глаза глядят, полностью отключившись от 
всего окружающего. На автопилоте я спустился в метро, сел на поезд, доехал до 
ненужной мне станции и также на автопилоте отправился по незнакомым переулкам. 
Когда автопилот неожиданно отключился, я осмотрелся по сторонам и подумал, что 
переулки не такие уж незнакомые. Я уже ходил здесь. И было это не далее как вчера. 
Ну, конечно – вон там уже виднеется двухэтажный домик с зеленой дверью, ведущей в 
недра изуверского клуба с названием-издевкой «Филантроп». Что меня сюда привело, 
какая сила, я не пытался понять. Вместо этого я моментально решился идти туда и 
выяснить все досконально на месте. Был труп или не было его, убили Веревкина или 
жив он и здоров и по-прежнему работает Санта Клаусом. 
Я подошел к двери и нажал на кнопку звонка. Вчера дверь распахнулась сразу 
же, а сейчас никто и не подумал отпирать. Странно, но и таблички «Бизнес-центр» на 
двери не было. Я жал на кнопку несколько минут, потом начал стучать. Сперва 
кулаками, а когда и это не подействовало, уже не стесняясь колотил в дверь ногами. Я 
был взбешен и не помнил себя от сознания своего бессилия и немыслимой глупости 
ситуации, в которую меня втянули.
--Эй, парень, ты чего тут буйствуешь? В кутузку захотел?
Я перестал ломать дверь и обернулся. На меня опасливо смотрел мужик, 
атрибутированный мной как местный дворник.
--Прошу прощения. Я вчера был здесь и забыл одну очень важную вещь, одну 
бумагу, документ… А сейчас они не открывают.
--Ты уж ври, да не завирайся, паря. Дом с месяц, как пустует. Не мог ты быть в 
нем вчера. Наглухо заперт. Я же и отвечаю за него.
--Не может быть. Вы мне лжете. Не знаю, зачем… Тут был клуб… На двери 
еще табличка висела «Бизнес-центр»… Я не вру…
--Ну, а коли не врешь, так лечиться тебе надо, хоть и молодой еще. Не было 
здесь вчера никакого бизнес-центра. Это ты, паря, лишку хватил. Магазин здесь был. 
Ликеро-водочный. Месяц назад его обанкрутили. Так что не шали, мил человек, и иди 
отсюда подобру-поздорову…
Мне не оставалось ничего другого, как последовать его совету. Я был 
опустошен и выжат до последней капли как выкрученное после стирки полотенце. 
Наверное, и выглядел я соответственно виду вынутой из стиральной машины тряпки. Я 
не знал, куда мне идти и зачем  я все же куда-то иду. Ноги сами несли меня в 
неизвестном направлении, правильно оценив мое состояние и верно рассудив, что 
думать я сейчас мог только ими. То есть ногами. В голове приключилось полное 
затмение, и ни одна даже самая завалящая мысль не озаряла этой тьмы египетской 
своим светом. Не знаю, сколько я так прошел, «духовной жаждою томим», к которой  
почти сразу же добавилась и обычная жажда, -- наверное, много, потому что очутился 
я  в каком-то совершенно незнакомом мне районе, судя по всему, далеко от центра 
города, где еще вчера обитал клуб «Филантроп». Я взял в киоске полуторалитровую 
бутылку кваса и за четверть часа опустошил ее до дна. Следовало бы поискать 
ближайшую станцию метро, и я стал прилежно оглядываться по сторонам в поисках 
каких-нибудь опознавательных знаков. Улица, по которой я шел, была пустынна и 
больше походила на выстроенную для съемок кино декорацию, обезлюдевшую после  
окончания рабочего дня. Присмотревшись к одному из зданий, более других 
старавшемуся  зачем-то выглядеть киношной декорацией, я рассмеялся. После всего, 
что со мной приключилось я непременно должен был набрести на что-нибудь  в этом 
духе. На меня приветливо и зазывающе смотрела вывеска, гласившая, что в этом 
веселом и добродушном домике размещается Институт проблем суицидологии, 
сокращенно НИИПСУ. Вдохнув поглубже, я направился прямо к подъезду.
За дверью меня ждал вахтер, учинивший мне строгий допрос, к кому я и 
зачем. Но я и сам не знал ответов на столь интригующие вопросы и был бы не прочь 
услышать их из уст этого любознательного старикана. Напустив на себя жалкий, 
умоляющий вид (особенно стараться не пришлось – я и без того был измочален до 
неприличия, и, взглянув на себя в висевшее тут же, в проходной, зеркало, я ужаснулся 
своей истрепанности и изнуренности), я приступил к уламыванию бдительного стража:
--Я не знаю к кому, но мне очень надо, это очень важно для меня. Поймите. Я 
случайно проходил здесь мимо. Войдите в мое положение. Это очень серьезно. Я не 
могу вам всего объяснить…
Он перебил меня, с интересом оглядев с головы до ног:
--Так ты из этих, что ли… Чего ж тут объяснять. И так все яснее ясного. Ну 
проходи давай. Второй этаж налево, кабинет 203…
Не став уточнять, кого он имел в виду под «этими», я отправился на 
экскурсию по странному и небывалому заведению, о котором раньше я и понятия не 
имел, что такое возможно. Наверное, размышлял я, распространение этого 
социального явления приняло в конце концов такой размах, что понадобилось 
создание подобного института. Видимо, «Клуб самоубийц» ведет свою деятельность в 
более широких масштабах, чем о том было известно одному из его рядовых 
менеджеров – Сашке Веревкину. Что ж, нормальное разделение труда 
постиндустриальной эпохи: одни углубляют теорию, другие налегают на практику.
Сначала я прошелся по первому этажу, но ничего интересного для себя не 
нашел. На дверях кабинетов висели ничего не говорившие мне таблички, а  в 
коридорах было так же безлюдно, как и на улице, где располагалось это учреждение. 
Поднявшись на  второй этаж, я обнаружил ту же картину. Может у них у всех 
обеденный перерыв? Я заглянул в один кабинет, в другой – везде пусто. Или какое-
нибудь производственное совещание? Торжественное  собрание в актовом зале? 
Очень, очень странное место.
И вдруг мне показалось, что я услышал смех. Смеялась то ли женщина, то ли 
ребенок, я не разобрал. Я покрутил головой, прислушиваясь. Вот опять. Я пошел в том 
направлении, откуда доносился этот звонкий, заливистый смех. Все-таки детский, 
решил я. Очень мелодичный, нежный и какой-то… невинный, что ли, очень 
прозрачный и искристый. Хрупкий. Я шел за ним до тех пор, пока не уперся в дверь с 
табличкой, на которой значились три слова: Отделение детской суицидологии. Меня 
пробрала дрожь, и не знаю, по какой извилистой ассоциации, я подумал о детских 
концентрационных лагерях. У детей тоже существует свой Освенцим, откуда нет 
другого пути кроме этого, от которого пробирает дрожь. Смех прекратился, и почти 
сразу же зазвучали громкие детские голоса, как будто усиленные динамиком. От 
неожиданности я вздрогнул.
--Мне страшно. Я боюсь.
--Не бойся. Возьми меня за руку. Это совсем не страшно. Это такая игра. 
Нужно просто закрыть глаза и засмеяться. Пойдем?
Вновь зазвучал этот хрустальный смех и вдруг оборвался. Я рванул дверь на 
себя. Там был коридор с несколькими дверями – я заглядывал в каждую, но везде было 
пусто. Ни одного человека. Окна тоже были заперты, несмотря на жару. Но кто-то ведь 
говорил здесь – я не мог придумать этого. Может, у меня солнечный удар? Однако я не 
чувствовал никаких симптомов. Но в таком случае это мираж, и все это здание и 
призрачный Институт только мираж, привидевшийся мне на пустынной улице 
плавящегося под нестерпимым солнцем города. Ну, а как же вахтер? Ведь он-то 
реальный, я говорил с ним, видел его вблизи, чувствовал идущий от него запах 
стариковского пота и дешевого табака. И он назвал мне номер комнаты, куда мне 
следует пойти. Может там я все-таки найду кого-нибудь, кто развеет мои сомнения и 
подозрения. А иначе… Что иначе, я пока не знал, но все мои похождения становились 
уж очень похожими на дешевый фарс, с которым я благоразумно хотел покончить до 
того, как меня упекут в сумасшедший дом. Ведь это же просто издевательство над 
гордым именем Человека! Знать бы только, чья это работа!
На двери под номером 203 не было никаких вывесок, по которым я мог бы 
определить, что за ней скрывается. Я постучал на всякий случай и вошел внутрь. Слава 
богу, там сидел человек  в белом халате и докторской шапочке. Он что-то 
сосредоточенно писал, но когда увидел меня, то быстро вскочил из-за стола и побежал 
мне на встречу.
--Вы ко мне? – в его голосе звучала неподдельная радость, повергшая меня в 
недоумение.
--Не знаю. Мне нужен кто-нибудь. Вахтер послал меня сюда.
--Садитесь, садитесь, прошу вас, -- он суетился вокруг меня с заботливостью 
садовника, дождавшегося, наконец, нежных бутонов на редком и экзотическом цветке, 
лелеемом им все лето. – Может, минеральной воды? Или лимонаду? Вы не 
представляете, как  я вам рад. Вы – мой первенец. Как создали наш 
экспериментальный отдел, у нас не было еще ни одного пациента, я уже потерял было 
всякую надежду. И тут, о чудо, приходите вы, как луч света во тьме. Ну, 
рассказывайте, рассказывайте. Обещаю вам, я выслушаю со вниманием все до 
последнего слова. Я весь в вашем распоряжении и постараюсь помочь вам всем 
возможным и даже невозможным. 
Я был сбит с толку этим внезапным водопадом слов, обрушившимся на меня 
после тягостного беззвучия здешних коридоров (если не считать тех странных детских 
голосов). Что я должен ему рассказывать и зачем?
--Собственно говоря, я не знаю с чего начать. Все это так неожиданно 
получилось…
--Ну, хорошо, я вам помогу… А для начала, знаете что мы с вами сделаем? Я 
вас протестирую на нашем «Кондоре». Не пугайтесь, это совершенно безболезненно и 
очень эффективно. Это новейшая разработка отечественных конверсионных 
технологий, -- он горделиво показал рукой на массивный металлический ящик с 
экраном, клавиатурой и отходящими от него проводами с присосками на концах. 
Рядом с аппаратом находилась  кровать из числа тех, что обычно стоят в медицинских 
кабинетах. – Этот аппарат сообщит мне о вас все самое необходимое для нашего 
дальнейшего общения. Прошу вас, снимите рубашку и ложитесь на спину. Между 
прочим, говорил я вам или нет, что наша работа подразумевает абсолютную 
анонимность, так что вы можете быть совершенно  спокойны на этот счет, я даю вам 
полную гарантию.
Все еще не понимая, что происходит, я разделся и лег, решив ничему не 
удивляться и не обнаруживать своей незаинтересованности в бестолковой помощи 
этого болтуна. Он уснастил меня со всех сторон присосками с проводами:  штук пять 
на голове и еще с дюжину на руках, животе и груди, потом велел закрыть глаза и 
расслабиться, что я и сделал с большой охотой, тем более что с утра уже изрядно 
вымотался. Я услышал, как он защелкал клавишами и кнопками своего агрегата, а сам 
этот агрегат начал вибрировать, тихо гудеть и поскрипывать. Прошло, наверное, не 
меньше четверти часа прежде чем он снял с меня датчики и мне позволено было 
встать.
--Н-да. Скверное у вас положение, молодой человек. Перевозбуждены, тонус 
понижен, резус-импульсы слабовыражены, порог лабильности отсутствует, реакция 
Доусона зашкаливает… -- он еще долго пересказывал мне результаты, выданные его 
машиной, используя незнакомую мне терминологию, так что я ничего не понял, кроме 
того, что дело мое дрянь. – Но вы не расстраивайтесь, это все поправимо и даже очень. 
Главное – это то, что вы пришли к нам, а значит уже сделали первый шаг в нужном 
направлении. Ну, а теперь я готов вас выслушать. Говорите, не держите все в себе.
--А что говорить?
--Ну, расскажите, например, как давно вы поняли, что вы и этот мир, -- он 
неопределенно махнул рукой в направлении окна, -- принципиально несовместимы.
--О, об этом я знал еще в детском саду.
--Неужели! – у него заблестели глаза. – Какой интересный случай. Прошу вас, 
посвятите меня в эту печальную повесть!
Один из нас двоих точно сошел с ума. И я знал, кто именно. Не совсем уяснив 
себе, что он подразумевал под «печальной повестью», я вкратце ознакомил этого 
любопытствующего субъекта со своей биографией.
--Как интересно! И неужели никаких первопричин, никаких особенных 
обстоятельств?..
--Чего первопричин? – не понял я.
--Ну того, с чем вы к нам пришли.
Нет, у этого типа положительно не добьешься никакой ясности. Сплошная 
гарантия анонимности. Я решил все отрицать.
--Нет, никаких.
--Поразительно! Но почему же вы не сделали этого раньше? Хотя, что это я 
говорю! И хорошо, что не сделали. У вас все еще впереди, молодой человек, так зачем 
же раньше времени искать то, что само вас найдет. Я выпишу вам направления на 
сеансы гипнотерапии и психотренинга на следующую неделю. Надо бы вам начинать 
прямо сегодня, но сегодня никого из персонала нет – праздник все-таки, вы уж не 
взыщите.
Покопавшись в памяти, я вспомнил, что сегодня действительно праздник – 
День Примирения с Независимостью, объявленный выходным. Так вот почему здесь 
так пусто, а я-то ломал себе голову, склеротик безмозглый!
--И ко мне прошу на прием через десять дней. Вот, я вам даю талончик и 
направления, не растеряйте. Ну, всего вам лучшего, молодой человек, и не вешайте 
голову.
Я встал и тоже попрощался. А когда подошел к выходу, заметил лежащую на 
стуле у двери табличку – видимо, ее не успели еще прикрепить с той стороны. Она-то 
и разъяснила мне, наконец, что  я нахожусь в Экспериментальном отделе 
потенциального суицида. Стараясь твердо держаться на ставших вдруг ватными ногах, 
я вышел из кабинета и спустился вниз. Проходя мимо вахтера, я услышал оклик:
--Ну как, жить будем?
Я сделал зверское  выражение лица, повернулся к нему и рявкнул, не 
сдержавшись в рамках приличия:
--Не ваше дело!
Пнул ногой дверь, вышел на улицу и спустил в мусорный ящик все 
выписанные мне бумажки.
Черт знает, что такое! Этот проклятый Институт вырос на моем пути только 
для того, чтобы меня записали тут в самоубийцы? Ведь это же очевидно, что всеми 
моими шагами последних дней руководит какая-то загадочная нечистая сила, которая 
хочет…  А чего она, в самом деле, хочет? Обратить меня в сторону тьмы, заставить 
служить себе? Ясно только одно – всеми возможными путями она пытается навязать 
мне выбор между убийством и самоубийством, рекламируя  возможности и 
преимущества то одного, то другого. И реклама эта столь же  агрессивна и 
тошнотворна, сколь и ее телевизионная родня. От последней можно избавиться, 
выключив телевизор, а как уйти от первой? Лучше всего сейчас было бы пойти домой 
и напиться до чертиков. Но эффект будет кратковременным, всего лишь до 
завтрашнего дня. Не становиться же  мне алкоголиком из-за этого кошмара, 
преследующего меня по пятам. И сколько бы ни уверял меня этот тип  на крыше, идти 
на поводу у кого бы то ни было я не собираюсь. Мы еще  поборемся с тобой, нечистая 
сила!
А по пятам меня и в самом деле кто-то преследовал. Как только я свернул с 
улочки, где находился Институт, в сторону, мне стали попадаться люди – немного, но 
хоть что-то, похожее на населенный город, а не на фальшивые безлюдные декорации. 
И вот  уже десять  минут  я слышу шаги идущего сзади меня человека. Он не отстает и 
не догоняет, но идет вровень со мной, только на полтора десятка метров позади. Я 
остановился у телефона-автомата и сделал вид, что звоню, повернувшись лицом к 
моему преследователю. Он, не таясь, тоже остановился и взялся перевязывать себе 
шнурки на ботинках. Факт слежки был очевиден, но  меня удивила эта 
непоследовательность действий ребят из Управления. То они приставляют ко мне 
своих шпиков, то убирают. Я готов был поклясться, что с утра за мной никто не шел, и 
«хвост» появился только после этого чертова Института. Хотя… как я могу ручаться, 
если почти все время был погружен в размышления и предоставил управление своими 
передвижениями автопилоту? И тут же мне в голову пришла другая мысль. Что если 
такой явной и открытой кратковременной слежкой они просто хотят поставить меня в 
известность, что я  у них на крючке и дергаться бесполезно? А на самом  деле   они 
следят за мной круглосуточно, и даже  в туалет проникают каким-нибудь изощренным 
способом. Ну и что же  следует из этого вывода, спросил я себя. А то, что ты полный 
идиот, ответил мне мой внутренний голос. И тебе от них не уйти. И тем более уж не 
поборешься с ними. Здесь работают профессионалы, а ты один против всей этой 
мафиозной шайки-лейки. Пришлось мне отключить микрофон  у моего внутреннего 
голоса и послать его к черту. А заодно я послал туда же  и всю шайку-лейку вместе с  
ее представителем, бесцеремонно запустившем свою наглую лапу в мою  банку с кофе.
Нет, правда, хватит с меня этой камарильи, хватит шпионов, диверсантов, 
убийц-самоубийц, хватит городской вони и пыли, не желаю больше печься на 
раскаленном асфальте! К дьяволу все это. Уезжаю. К черту на рога. В деревню, к тетке, 
в глушь, в Саратов. Карету мне, карету!
Я спросил у первого встречного дорогу к метро и решительно направился к 
себе домой. От утренней затуманенности мозгов не осталось и следа, теперь я знал, что 
мне делать, и был целеустремлен, как коммивояжер, владеющий тысячей и одним 
способом впаривания непросвещенному клиенту своего товара, который никому не 
нужен. По пути я несколько раз проверял наличие «хвоста» – парень тащился за мной 
безотказно, словно преданная собачонка, готовая бежать за своим хозяином хоть на 
край света. Но меня это не расхолаживало. Я сумею от него избавиться в нужный 
момент. Они еще не знают обо мне всего…
Я без эксцессов добрался до дома, собрал в сумку предметы первой 
необходимости и принялся изучать расписание электричек Курского вокзала. Ехать  я 
хотел в деревню, где доживал свой век мой дед со стороны отца и куда я раньше 
регулярно наведывался. Пожить на зеленом приволье, надышаться чистейшим свежим 
воздухом, поваляться всласть после купания на берегу речки  с нежным именем 
Лазурка, набраться  исконной мудрости предков-землепашцев. Словом, сменить на 
время городской ад на райское дачное житье в деревенской глуши Рязанской волости.
Электричка на Рязань имелась сегодня в наличии в 19.55, и у меня  в запасе 
было целых  полтора  часа, которые я с блаженством употребил на краткий 
освежающий сон. Но вместо отдыха, заслуженного суматохой дня, получился кошмар. 
В том смысле, что мне приснился кошмарный сон, из которого меня вывел звонок 
будильника. Мне снилась Томка. Она стояла на краю крыши и с ужасом смотрела вниз, 
на меня – я бегал там, заламывая руки и умоляя ее не бросаться вниз. Я думал, что она 
хочет убить себя и не знал, что мне делать. Вокруг никого не было, чтобы отправить 
звонить в милицию и «Скорую», а самому идти, бросив Томку одну, я не мог. И вдруг 
я увидел, что она там не одна. Сзади нее стоял тот ночной тип, дважды выводивший 
меня из себя на крыше дома. Я ненавидел его больше всего на  свете, он вызывал у 
меня омерзение одним своим видом, теперь же я почувствовал в себе желание убить 
его, потому что это он толкал мою жену вперед, в пропасть. Уговаривал ее, что-то 
шептал на ухо и злобно, насмешливо ухмылялся сверху мне и моей беспомощности. И 
я решил спасти Томку чего бы это мне ни стоило. Крикнув ей: «Держись! Я иду!», я 
бросился в подъезд. Лифт не работал, и я побежал сломя голову по лестнице, шепча на 
бегу: «Я спасу тебя! Я спасу…» Но удалось ли мне спасти ее, я так и не узнал из-за 
проклятого будильника, как будто нарочно вырвавшего меня из сна, словно он был в 
сговоре с моим врагом и давал ему возможность довершить свое черное дело – убить 
мою жену.
Я вскочил с дивана, умылся и перекусил на дорогу. Потом выгреб из тумбочки 
остаток своих наличных денег, подхватил сумку и двинулся навстречу 
неизвестности…
Но пока у подъезда меня ожидала лишь пошлая известность. В лице уже 
примелькавшегося мне сегодня парня, приставленного ко мне «хвостом». Он исправно  
сторожил два часа мой сон, а теперь готов был безропотно следовать за мной повсюду. 
Терпи, Рекс, терпи! Недолго уже осталось.
У метро я притормозил, чтобы купить свежую газету. Совсем рядом была 
устроена трамвайная остановка – здесь проходили трамваи нескольких маршрутов, и 
движение было оживленным, подчас даже вагоны выстраивались в хороводе – один за 
другим  с интервалом в каких-то два десятка  секунд. И сейчас, пока я ожидал сдачу, 
никак не набиравшуюся у продавщицы, лениво следя за подходящими и уходящими 
трамваями, меня озарила идея. И я решился. Будь что будет, попытка не пытка. 
Получив, наконец, сдачу, я оглянулся в поисках своего парня. Он был тут как тут и 
даже не сделал попытки затеряться среди людей, а внаглую таращил на меня глаза. Я 
прошел вдоль рельсов метров пятьдесят и остановился в ожидании. Нужная ситуация 
созрела минуты через три. Навстречу друг другу шли два трамвая – один отошел от 
остановки, другой только приближался к ней. И вот когда их ветровые стекла готовы 
были поравняться, я быстро перешагнул рельсы и замер посередине между двумя 
парами путей. Один из трамваев резко зазвенел, но не остановился, и я оказался 
затертым между этими двумя железными мастодонтами. Расстояние было порядочное 
– больше двух третей метра, однако ощущение, которое я испытал, приятным все же не 
назовешь. Но эффект от этого аттракциона, хоть я и ожидал нечто в этом роде, был 
потрясающим. Я понял это по поведению моего преследователя. Отверзлись врата 
моего пограничья! Я перестал принадлежать миру, перейдя в какое-то иное качество 
существования. Все оставалось на своем месте,  все было по-прежнему и ничего не 
изменилось. Кроме одного. Мой цербер меня не видел. Он ошарашенно оглядывался 
по сторонам, пробежал с перекошенной физиономией мимо меня, чуть не задев, но 
даже не понял этого. Видимо, решив, что я каким-то чудом прицепился к тому 
трамваю, что шел к остановке, он быстро потрусил туда. Мысленно я наградил его 
испуганно поджатым хвостом – еще бы, ему ведь придется отчитываться о 
проделанной работе, а что он скажет? Что я  улетел на крыльях любви?
С легким сердцем я отправился обратно ко входу в метро. Стоя в очереди к 
окошку кассы, чтобы взять магнитную карту, я вдруг сообразил, что могу 
воспользоваться своей обретенной свободой в корыстных целях. Я покинул очередь и 
решительно направился к проходу у будки дежурного, нимало не смущаясь своей 
бесцеремонностью и уверенный в успехе на сто процентов. Поэтому прозвучавший 
вдруг над моим ухом резкий и визгливый голос поверг меня в состояние, близкое к 
столбнячному. 
--Гражданин, вы куда?
Сей же момент передо мной выросла непробиваемая скала, имевшая вид 
гневной дежурной необъятных размеров с обширным бюстом, который с успехом мог 
бы служить его обладательнице столиком во время чревоугодничества, а также 
подставкой для книг (если вообще-то такое занятие, как чтение книг, ей знакомо – 
сделал я поправку к своим выводам).
--Простите, я задумался, -- пришлось со стыдом ретироваться и снова встать в 
очередь. 
Но на скалу извинения не подействовали – она удовлетворила свою жажду 
крови лишь после того, как приставила меня к позорному столбу и распяла:
--Ну чисто как к себе домой идет, мудрец. Задумался он! Знаем мы таковских. 
Интеллихэнция! Как к себе на кухню прет. Небось в магазине не хапаешь хлеб с полок 
запросто так – плотишь небось. Ну так и здесь плати, не срамись перед людьми.
Сделав насколько это было возможно отсутствующий вид, как будто эта 
тирада относилась не ко мне, я быстро прошел КПП на другом конце ряда автоматов и 
спустился вниз. Не знаю, по каким приметам эта толстуха зачислила меня в разряд 
интеллигенции, но вывод из ее речи мог быть только один: лютая ненависть к этому 
социальному слою у нее в крови, в хромосомном наборе, впитана с молоком матери, и 
дай ей волю, она бы с радостью изжарила на сковородке всех интеллигентов до одного, 
а потом схрумкала бы, даже не подавившись. Чем и заработала бы хорошую отрыжку.
Но кроме этого основного и очевидного вывода здесь присутствовал и еще 
один – дополнительный и личного свойства. Говоривший о том, что мой трюк имел 
лишь кратковременный эффект и теперь я снова стал как все. А значит надо 
поторопиться, пока меня опять не взяли на прицел. Но как бы то ни было от того парня 
я все же избавился.
На вокзале я был ровно за десять минут до отхода электрички. Без помех взял 
билет и подыскал себе вагон побезлюднее, на всякий случай держа под наблюдением 
оба входа. Но за полчаса после отхода сюда никто больше не входил, и я поздравил 
себя с благополучным завершением операции по уходу от слежки…
На деревню к дедушке  я попал только к полудню следующего дня: с 
электрички сошел уже в сумерках, на автобус надеяться в это время было бы 
непростительной наивностью, и я заночевал на миниатюрном подобии вокзала в 
славном городе Батуринске, лишь по курьезной случайности получившем статус 
города. Единственным каменным зданием в нем был этот самый железнодорожный 
вокзал, все остальные постройки сохраняли свой незыблемый деревянный суверенитет 
аж с XVII в., когда Батуринск был ямской слободой. С тех пор немало воды утекло в 
сточную канаву, и теперь транспортное сообщение в городе и окрестностях было 
поставлено на грань выживания. Ранним утром я выяснил, что в нужную мне сторону 
автобусы ходят два раза в сутки, да и то начальник местной автоколонны собирается 
снять вечерний рейс по причинам его малой рентабельности. А утренний рейс по 
расписанию был только в десять часов. Пришлось мне устроить небольшую экскурсию 
по осмотру местных достопримечательностей: садово-огородных ансамблей, 
заполнивших каждый клочок свободного от пешеходства пространства, а также – это 
явилось для меня новинкой --  казино на центральной площади городка, напротив 
здания местной администрации. Казино выглядело экзотично: двухэтажный 
бревенчатый дом, покрытый черепицей и украшенный новогодней гирляндой из 
разноцветных мигающих лампочек. А над дверью какой-то местный художник-
самоучка вывел красной краской и древнерусским полууставом буквы, которые по его 
мысли должны были  означать «казино». Утром это заведение было закрыто, иначе я 
бы непременно зашел окунуться в атмосферу экзотического азарта среднерусской 
полосы.
Наконец, я дождался десяти часов, сел в автобус, каковым оказалась 
рассыпающаяся на каждой выбоине дороги груда проржавленного металлолома на 
колесах, и не меньше часа пути провел в тревоге за исход этой неравной борьбы грузно 
стонущего транспортного средства с неасфальтированным пространством. К счастью, 
я сошел раньше, так и не узнав конца этой привычной трагедии русского бездорожья, 
усугубленного русским бестранспортьем, если можно так выразиться. От автобусной 
остановки до деревни  с ласковым названием Беззубовка, где жил мой дед, надо было 
идти пешком пять километров, ибо никакой транспорт не ходил туда и в помине. 
Дорога лежала через лес и бывшие когда-то колхозными, а сейчас неизвестно чьи луга. 
Солнце жарило и пекло, но на лоне природы жара была не столь несносной, как в 
городе. Через час пути, обвеваемый ветром, я вошел в пределы деревенской 
беззубовской черты.
	
* * *

	Вот уже четвертый день я живу в этой  богом забытой глуши. За те три года, 
что я здесь не был, деревня еще больше захирела и по-стариковски скрючилась. Жизнь 
теплится только в пяти избах, остальные давно заброшены, стоят заколоченные и 
скособоченные, заборы вокруг них  пошли на дрова. Да и обитаемые терема выглядят 
не лучше – доживают свой век как и их жильцы. Всего здесь живет семь человек: три 
старухи, два деда да городская пара – мать с дочерью лет тридцати, приехавшие сюда 
два года назад спасаться от безденежного городского голода. Живут огородами да 
нехитрым хозяйством. Деревенское стадо – три коровенки и пяток коз. Кроме того 
имеются в наличии куры и кошки, кормящиеся охотой на тараканов и другую мелкую 
наземную живность. За хлебом ходят в соседнюю деревню – шесть километров туда, 
шесть обратно, но чаще пекут его сами. Связь с большим миром поддерживают с 
помощью единственного старенького телевизора, дышащего на ладан. Старики кричат 
до хрипоты на сеансах футбола и хоккея, старушки обливаются слезами над 
телесериалами. «Вишь ты, знать и богатые тоже плачут, знать и им не сладко живется-
от. Охо-хо, прости нас, грешных, Господи.»
	Вечером, в день моего приезда дед выставил угощение: пирог с морковной 
начинкой (пекла по просьбе деда его соседка – старушка семидесяти лет, молодая, по 
здешним понятиям, баба), четвертинку самогона, крупную вареную картошку, из 
погреба достал прошлогоднюю еще банку соленых огурцов (солила все та же соседка, 
на пару – себе и деду), в огороде надергал редиски. А после пира скрутил папиросину 
из собственного табака (выращивал в огороде, самообеспечение в деревне  было почти 
тотальным),  и закутавшись в облако дыма, повел  сумеречную беседу:
	--Ну, Лешка, думаю в последний раз мы с тобой видимся. Помирать мне скоро 
придется, так думаю.
	--Да ты что, дед! Крепкий ты еще помирать-то. Рано тебе на кладбище 
торопиться.
	--Я знаю, что говорю. Ты думаешь так, а я эдак. И кто из нас выходит правым?
	Задумался я над подковыристым вопросом.
	--Наверное, оба правы.
	--То-то и оно.
	--Значит истина посередине.
	--А ты не братайся с истиной-то. Никому не дано знать, где она  обретается -- 
посередке аль на концах. Штука-то в том вся, что помирать мне придется, а не тебе. 
Моя это смертушка, а не твоя. Мне и говорить, когда она придет, а не тебе. Смекаешь, 
голубь? Думкой своей я ее приворожу к себе. Накликаю. Ох, устал я, Лешка, жить на 
свете. Порою такая истома смертная возьмет, что хоть заживо в могилу ложись.
	--Я тут недавно интересную теорию услышал. Будто помирают люди еще при 
жизни. Живыми мертвецами по земле ходят. Настоящая смерть то есть забирает их уже 
готовыми покойниками. Занятная философия, а, дед?
	--Эт вить как взглянуть, -- дед погладил рукой бороду. – Иной и с рождения 
самого не живет, а так – небо чадит. Его и смерть не берет, потому как чует, что свой. 
Загляни ему в нутро – а там труха да гниль. А иной и посля смерти жить остается на 
земле. Воля это, смекаешь, Лешка, воля его продолжает жить в других, переходит в 
них. Душа улетает в рай или преисподню, а воля остается на земле. Она это велит 
живым не забывать помершего. А как только иссякнет она, воля-то эта, так и забудут о 
нем навсегда люди. А обо мне ты, Лешка, не печалься. Мне своей жизни не жалко, 
довольно пожил, пора уж за моей Катериной туда отправляться. Всяко бывало --  и 
счастье, и несчастье, хватило на мой век  того и другого, я на себя не жалуюсь.
	--Почему на себя? Разве это от тебя зависело – счастье и несчастье?
	--А то от кого ж? Не от соседа, не от татарина иль немца. Нет, милок. Счастье 
не получают в дар, его куют своими руками, а верней головой. Один счастлив будет и 
в пустыне египетской, с песками наедине, а другого и вся земля со всеми своими 
сокровищами не осчастливит. Счастье – это, Лешка, знаешь что?
	--Что?
	--Мысль это. Обычная людская мысль. Плюнь на нее, и не станет ее. То же и 
несчастье – думка одна только. Перестань думку эту думать – и уйдет несчастье.
	--И что же, кроме этих двух мыслей человек ничего не имеет для счастья и 
несчастья?
	--Ничегошеньки. Все остальное – только жизнь. А жизнь и счастье – это, как 
вроде бы сказал кто-то из больших людей, две вещи несовместные. Не положено 
жизни счастья. Человек его придумал, когда вообще думать научился. Были, что ли, до 
этого обезьяны счастливы? Да они и знать не знали, что это за напасть такая. Жили, не 
тужили, и все. Так что мысли это только, Лешка, подлые мысли, которые жить 
спокойно не дают людям. Все к счастью стремятся, завидуют друг другу, убивают 
других и себя. А все почему? Да потому что вбили себе  в голову, что должны быть 
счастливы. А без этого ни-ни. Не жить без этого.
	--А чего же ты, дед, не намыслил себе счастья на всю жизнь,  зачем тебе еще и 
несчастье понадобилось?
	Дед вздохнул.
	--Да не нужно оно мне было вовсе! Только вить человек же я, как и все. 
Слабый, из воска сделан. Припечет, так и плавлюсь. Сил нет перемыслить наобратное 
эту мысль про несчастье, вот и вешаешь голову.
	--Ну, а если бы были силы, -- искушал я деда, -- мог бы ты себя уверить, что 
счастлив, после смерти бабушки?
	--Ты, Лешка, не ври! – рассердился дед. – Не перевирай слова мои. Я рази 
сказал, что либо то, либо это? Они вместе стоят, на одном конце доски – счастье и 
несчастье, а на другом конце – жизнь. Две мысли против действительности. Подумай-
ка, что перевесит.
	--Думаю, действительность потяжелее будет.
	--Так-то оно так. Любого, как соплю, перешибить может. Только, вишь в чем 
тут дело, людям дороже их мысли, они-то и перевешивают. А тут уж на выбор – либо 
счастье, либо несчастье. Вот и рассуди, что мне оставалось после смерти моей Кати, 
упокой, Господи, ее душу, если не несчастье.
	--Жизнь.
	--То-то. Вот я и живу.
	После паузы я продолжил:
	--Один знаменитый поэт сказал как-то, что самая невыносимая мысль это та,  
что в мире нет ничего невыносимого.
	--Это верно, человек все может вынести. И эту мысль тоже. Все переживет. 
Жизнь, она свое завсегда  возьмет. Только знаешь что? – интригующе спросил дед.
	--Что?
	--Жизнь-то – это ведь тоже мысль.
	--Да ну? – подстегнул я деда. Уж очень занимательный разговор выходил.
	--Вот тебе и да ну. И у каждого она своя, мысль эта. Одному жизнь раем 
представляется, а другому – темницей с решеткой. А третьему полем непаханным 
покажется, и давай он ее возделывать, да засеивать. Для одного вокруг все сияет, все 
улыбается, а другой себя окружает кикиморами болотными да поганью нечистой и 
бегает от них всю жизнь. Думает, что они взаправду ему под хвост перцем сыпят, а на 
самом деле это он их себе напредставлял да навыдумывал от черноты своей.
	--От невежества?
	--Не от темноты, говорю, а от черноты – разницу чуешь? Зла в нем, значит, 
много да бессильности. Духом слаб, значит. Вот и одолевают его черные думки. Сам 
себе он помочь не может, тут чужая помощь нужна, людская. Чтоб отогреть его 
мерзлую,  стылую душу.
	--А если не хочет он помощи, бежит от людей, как отшельник в дремучий лес? 
	--Тогда только на бога уповать надоть.
	--Так значит, дед, из твоих слов следует, что нет среди людей истины?
	Задумался мой дед.
	--Истины у людей может и нет. Сколько уж ее ищут, а все не найдут. Истина, 
Лешка, я думаю появится, когда на землю комета свалится, когда жизнь прекратится. 
А до тех пор не будет последней истины. Все будут ненастоящими истинами. А вместо 
истины людям дана, Лешка, правда человеческая.
	--А в чем она – правда?
	--Да ты поди грамотный, Библию читал. В десяти заповедях правда эта 
человеческая значится.
	--А не божеская разве правда эта? Не очень-то люди ей следуют.
	--Человеческая, -- упрямо гнул дед. – Богу она ни к чему. Люди к ней должны 
стремиться, а бог указует им путь к ней.
	--А как же люди могут стремиться к единой правде, к одному и тому же, 
общему для всех, если представления у них о жизни разные, мысли то есть? Значит и 
правда у каждого своя имеется и незачем им к единой и неделимой стремится?
	--Может и незачем, -- уклончиво ответил дед. – А может и есть, зачем. Да ну 
тебя, совсем меня запутал своими расспросами. Устал я, Лешка. Спать пора. Ты, 
небось, колобродить будешь полночи? Аль с дороги и пораньше ляжешь?
	--Лягу, -- ответил я, тоже чувствуя огромную усталость после ночи на вокзале 
и долгого дня.
	И уже укладываясь, я спросил деда:
	--Слушай, дед, а ты часом Шопенгауэром не увлекался?
	Но деда этот простой вопрос возмутил и рассердил не на шутку, видимо, 
показавшись неприличным:
	--Ты у меня, оголец, не смей такие вопросы спрашивать. Мал ты еще, срамить 
меня. Молоко на губах обсохнуть не успело.
	--Да ты не понял, дед. Шопенгауэр – это был немецкий философ. Тоже думал, 
что все вокруг – только мысль, и все в мире  создано волей. Книга его главная так и 
называется – «Мир как воля и представление».
	Дед задумчиво пожевал запавшими губами.
	--Нет, не слыхал про таких, -- и помолчав, добавил: --Немцы нам не указ…
	Три дня пролетели быстро и незаметно, и по сравнению с предыдущими 
четырьмя эти были тихи и покойны, как райское блаженство. Я залатал деду 
прохудившуюся местами крышу, прочистил колодец, подправил завалившуюся на бок 
баньку. И в моем распоряжении оставалась еще  масса свободного времени, которое я 
проводил на лоне природы, бродя по окрестным полям и лесам. Сегодня я решил 
сходить в соседнюю деревню – там был сельмаг, в котором отоваривалась и 
продуктами, и предметами первой необходимости вся Беззубовка, когда ее жителей 
осчастливливали чересчур скромной пенсией. Жить на эти деньги в городе можно 
было ровно полтора дня при очень невысоких запросах, но в деревне их тратили 
преимущественно на хлеб, соль, спички и мыло, поэтому богатство кое-как 
растягивалось на две-три недели. Я собирался купить кое-что для себя, кое-что  в запас 
деду, но пришлось возвращаться с пустыми руками – магазин был закрыт. Оказалось, 
что ночью его взломали и обворовали. Вор или воры действовали по-дилетантски:  
взяли только ящик водки, несколько блоков сигарет «Ява», полдюжины пачек соли, 
мешок сахара и связку сарделек, а также зачем-то уволокли из магазина весы. Может 
быть вор надеялся, что хоть теперь продавщицы перестанут обвешивать покупателей? 
В последнюю очередь установили пропажу двух дюжин импортных зубных щеток,  
которые здесь никто не покупал, во-первых, из-за непривычной для русских зубов 
конструкции, во-вторых, потому, что новые зубные щетки считались здесь буржуйской 
роскошью. Все это я узнал  тут же от словоохотливой старушки, поделившейся со 
мной новостями в ответ на мое приглушенное ругательство по поводу незадачи.
	Обратно я возвращался не по проселочной дороге, а по лесу, решив срезать 
путь и заодно лишний раз помять ногами лесную  траву и надышаться ароматом 
спелой земляники. Продираясь через густые цепляющие и царапающие малинники, 
находя лазейки в переплетении веток, молодых побегов рябин, лип, берез и буйно 
разросшихся кустарников, перепрыгивая через старые упавшие стволы, я вспоминал 
разговор с дедом и думал о том, что же такое счастье – эмоция, как считал я, или 
мысль, как  утверждал дед. И можно ли в самом деле уверить себя, что счастлив, если 
для этого нет никаких оснований и поводов кроме желания быть счастливым? И все же 
очень часто людям мешает быть счастливыми их же собственная жизнь. Значит надо 
либо изменить ее, либо уничтожить. Я понял, что додумался до полного абсурда и 
перешел в область казуистики. Потому что жизнь – это и главное условие счастья и 
препятствие  для него, это она ставит ему всяческие подножки. Бедные, несчастные 
люди, стремящиеся к счастью! Вы обречены, поймав его на миг, тут же расставаться с 
ним, горюя и умоляя его вернуться. Может вместо этого избрать изначально  точкой 
отсчета позицию несчастливости – тогда нежданно-негаданное счастье окажется 
вдвойне счастливым? Или нет,  я неправильно выразился – не позицию несчастья, а 
позицию равнодушного отношения  к счастью. Позицию жизни, о которой говорил 
дед,  жизни несовместимой с счастьем.  Тогда и жить станет легче. И меньше жалоб 
будет, когда  все поймут, наконец,  что живут не для счастья. Но вот для чего?.. 
Неужто ради «хлеба и зрелищ»? Или ради удовлетворения собственного тщеславия и 
честолюбия? Для продолжения рода человеческого? Для  будущих поколений, которые 
тоже будут заниматься насыщением своего тщеславия и честолюбия? Но зачем, зачем, 
зачем, зачем, зачем??? Не разумею…
	В таком упадническом настроении я шел довольно долго, пока не понял, что 
сбился с нужного направления далеко в сторону. Через какое-то время я внезапно 
наткнулся на заброшенное кладбище. Стало ясно, куда меня занесло и как отсюда 
добраться до деревни, но меня потянуло туда – пройтись мимо древних могил, войти в 
это царство ветхости и старческой, рассыпающейся в прах дряхлости, почти 
сровнявшейся с землей. Кладбище было очень старым, попадались могилы конца XIX 
века, а на многих ржавых крестах уже нельзя было различить ни имени, ни дат жизни, 
и большинство могил обозначивалось лишь по чуть заметным вспухлостям земли – 
этим  можно было дать и полторы сотни лет. Я медленно брел по зигзагам давно не 
хоженых, заросших тропок, рассматривая эту кладбищенскую убогость, как вдруг, 
чуть вдали приметил очертания предмета, никак не вписывавшегося в  здешнюю 
крестово-земляную расплывчатость. Я подошел ближе и оторопел: между могил уютно 
пристроилась остроконечная палатка – обычная брезентовая туристическая палатка, 
небольшая и с окошком. Что за любитель туристической экзотики поставил ее здесь, 
посреди заброшенного кладбища?! Принципиальный приверженец девиза Memento 
mori? Или просто не нашлось другой поляны поблизости? Я подошел  вплотную ко 
входу в палатку и громко кашлянул для вежливости. Мне никто не ответил, тогда 
пришлось спросить прямо:
	--Есть здесь кто-нибудь?
	Никто не отвечал, тогда я заглянул внутрь. Там сидел старик и смотрел на 
меня широко раскрытыми глазами. Изучив меня внимательно, он выдал приветствие:
	--Изыди, дух смердящий!
	«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – подумал я. – Это еще вопрос, кто тут 
смердящий». Внутри палатки стоял крепкий запах пота и немытой человеческой плоти, 
и, чтобы не задохнуться, мне пришлось последовать велению старика. Следом за мной 
вылез и сам обитатель этого странного жилища. Он был очень худ и грязен, в космах 
волос и бороды запутались травинки, обрывки листьев и семена. Одет он был в синие 
тренировочные штаны с огромными пузырями на коленях и желтую майку с 
короткими рукавами и названием популярной рок-группы на груди. Обуви на ногах не 
было и в помине.
	--Изыди из мира сего и приди к мертвым! – возгласил старик, глядя мне  в 
глаза. – Здесь найдешь чистую жизнь, заповеданную ангелом Божиим! Оставь 
смердящему миру околевать в смердении, приди ко мне и очистись от грехов его. 
Смири свою плоть и ступай к мертвецам, ибо они ждут тебя! Они чисты, аки 
младенцы, покойнички мои, -- голос старика стал жалостлив, он сел на землю и 
заплакал, утирая слезы.
	Я стоял над ним, не зная, на что решиться – уйти или остаться. Старик явно 
тронулся умом в ожидании смерти. На вид ему было лет   восемьдесят, но физически 
он был еще крепок для своего возраста. Наконец, он перестал лить слезы и, увидев, что 
я все еще стою рядом, продолжил свою проповедь:
	--Удались от мира, смерд. Иди на погост – учись жизни у покойничков. Рази 
не даден тебе  нюх, чтобы слышать вонь и смерденье мира? Рази  лучче жить в копоте 
и сраме? Беги от живых, прилепись к мертвым и будет  тебе мир и спокой во веки 
веков, ибо смерд ты несмышленый и живешь смердя, а покаешься пред мертвыми – и 
очистишься. Ступай, чадо! – он махнул рукой, милостиво отпуская меня на все четыре 
стороны. 
Я понял, что аудиенция закончена и больше  я от него не услышу ни слова. 
Старик, не поднимаясь с земли, встал на четвереньки и заполз обратно  в палатку. Я  
постоял еще минуты две, приходя в себя от увиденного и услышанного, и пошел в 
деревню, решив поставить  деда в известность об этом полоумном некрофиле, хотя 
скорее всего он подумает, что я его разыгрываю.
Но оказалось, что дед давно знает и без меня. И вся деревня тоже знает об 
этом чуде в перьях. Они же и подкармливают своего дикого соседа на кладбище – 
приносят ему картошку  и иногда хлеб, изредка даже балуют вареньем. В общем, как я 
выяснил, уважают, считая его юродивым, чем-то вроде божьего человека или даже 
святого.
--С весны он, сердешный, там живет, -- объяснил мне дед. – Ни имени его, ни 
откелева он здесь, не знаем. Знаем только, что из деревенских он, из колхозных, 
помирать сюда пришел. К зиме собирается.
--То есть как собирается? А если не помрет?
--Помрет, -- уверил меня дед. – Не пришел бы он  сюда, если б точнехонько не 
знал. С упокойничками дружбу водит – они у него заместо живых. Ты думаешь, он 
умом повредился, а он, Лешка, ить поумнее нас с тобой будет…
На следующий день я еще раз сходил в соседнюю деревню. Обворованный 
магазин работал, и я купил там все, что хотел, а когда возвращался, у меня неизвестно 
почему и откуда появились недобрые предчувствия. Не знаю, с чем это было связано. 
Может вороны на верхушках деревьев вдоль дороги слишком громко каркали, а  может 
мне просто напекло голову. Но тягостные ожидания себя оправдали. На подступах к 
деревне я заметил сидящего на бревне молодого парня в темных очках со стрижкой-
бобиком. Того самого. Приставленного ко мне неделю назад следить за мной. Того 
самого, который внезапно исчез из сквера, куда я его  завел, чтобы держать на прицеле 
его самого. Он сидел у самой дороги, и когда я проходил мимо него, он медленно 
поворачивал вслед за мной голову, словно я держал ее на поводке и тянул за собой. 
Мысленно я с чувством ругнулся. Значит, они все-таки выследили меня. 
Теперь придется распрощаться с райской жизнью на деревенском воздухе и 
возвратиться в городской смрад. Оставаться не имело больше смысла – все равно они 
не дадут мне больше наслаждаться здесь привольной жизнью. И лучше поскорее 
убраться отсюда подобру-поздорову, пока они не устроили здесь полигон для новых 
кошмаров. Черт бы их всех выдрал!
Нечего не объясняя деду, я начал упаковываться в дорогу. До вечернего  рейса 
автобуса на  Батуринск оставалось полтора часа. Я распрощался с дедом, немного 
ошалевшим от такой внезапной стремительности  внука, и отправился в обратный 
путь. 
Со смешанным чувством покидал я в этот раз деревню. Я оставлял мир, устои 
которого  складывались и копились веками, а теперь буквально на глазах рассыпались 
в пыль. Появилось нечто новое, рушилась незыблемость жизненных принципов, 
бесповоротно и безнадежно. Этот глухой деревенский край показал себя с какой-то 
доселе неведомой мне стороны. Что-то сломалось в нем – в этом краю стариков, 
проповедующих шопенгауэрово учение и братание со смертью. Что-то, что не  должно 
было ломаться здесь ни в коем случае, даже если мир будет рушиться. Это что-то 
должно было остаться несмотря ни на что – и вот теперь оно было под сомнением. Во 
всяком случае для меня. Я думал, что найду здесь другой мир, затеряюсь в нем, 
оставив за порогом всю городскую шатость и неприкаянность. Но оказалось, что 
неприкаянность и зыбкость проникли и сюда. Так не все ли равно --  здесь или в 
городе. Я уезжал почти без сожалений.
На вокзале Батуринска я узнал, что электричка будет только  утром. Я 
перекусил в грязном станционном буфете и устроился на лавке со свежей газетой, 
купленной тут же…
Утром я сел в электричку и проспал почти до самой Москвы. Разбудил меня 
громкий говор спорящих мужиков. Я протер заспанные глаза и подивился 
многолюдности вагона: когда я  садился сюда, здесь было почти пусто, только 
несколько человек, сейчас же вагон был полон – ни одного свободного места и даже в 
проходе  стояли люди. Рядом со мной сидела молодая девушка, читавшая какую-то 
книгу. Ее нахмуренные брови и плотно сжатые губы сообщали о том,  что содержание 
книги ей либо непонятно, либо очень уж тягостно для ее слишком нежного возраста. 
Мне удалось взглянуть на обложку: «Японская классика ХХ века» – прочел я там. Из 
всех японских классиков  я знал только одного, способного озадачить своими 
мрачными откровениями. Искоса я заглянул в текст. Так и есть! «…я разглядел весь 
этот мир других людей – мир, никогда не оставляющий нас одних, подсовывающий 
соучастников и свидетелей наших преступлений. Надо уничтожить всех других людей. 
Для того, чтобы я мог открыто поднять лицо к солнцу, мир должен рухнуть». Эта 
вырванная из контекста  цитата подействовала на меня так, будто я подвергся сеансу 
электрошока. И дело не  в формальной крамольности этих фраз. Да никакой особой 
кощунственности здесь и не было. Под  очевидным contra  пряталось глубокое  и 
невинное pro, сквозь черное просвечивало белое, смерть и разрушение давали дорогу 
новой жизни – под солнцем, а не в подполье. Но мне показалось,  что слова эти не 
были прочитаны мной только что, здесь, в электричке, а вышли из меня самого и легли 
точно в текст, что они вызревали во мне долгое время, питаясь моими соками, 
наливаясь и крепчая смыслом. Я  чувствовал тесную связь между собой и этими 
словами, они говорили мне, что это я должен разрушить весь мир и уничтожить всех 
людей во имя спасения  жизни, во имя новой жизни, которая сметет старую, 
пришедшую в негодность, сгнившую и превратившуюся в могильную труху. Только 
так я  сам смогу подняться к  солнцу, только так я  могу защитить себя, и только так я 
могу уничтожить своего врага – весь мир. Эти слова были моими и лишь по 
случайности оказались написаны рукой  жителя страны восходящего солнца.
Я пришел в ужас от этого кошмарного понимания своей сущности, от этого 
абсолютного и тотального совпадения мыслей и ощущений, от подобной переигровки 
и перестановки ролей. Я  уже был не я, а герой этого романа, и я же был его автором, 
который со сладострастным и нарциссическим  наслаждением выставлял перед всеми 
свои тайные страсти и пристрастия.  Я был раздавлен, как червяк, и в то же время 
чувствовал себя воспарившим в небе, наполненным гордым удовлетворением 
мрачными, демоническими безднами своего «Я». Но червяк уже заполз в мое сердце и 
начал свою черную работу: отныне и навсегда  я  обогатился комплексом вины перед 
человечеством за  свою ненависть к нему. С электрички я сошел взбешенным до 
крайности. Почему я должен чувствовать свою вину за то, что не похож на всех 
остальных? О, боже…

* * *

У себя дома я оказался только к двум  часам пополудни. С вокзала я сразу 
направился  в «Starland» за оставшимися деньгами и попал туда в обеденный перерыв, 
который начинался там почему-то в половине двенадцатого. Если учесть, что работа 
здесь закипала дай бог к десяти часам утра, подобное явление объяснить было 
чрезвычайно трудно. В итоге бухгалтерша промурыжила меня до половины второго, 
осчастливив, наконец, моими кровными. Но  в моем собственном подъезде меня 
оказывается дожидался пренеприятнейший сюрприз. Как только за мной закрылась 
дверь, на меня свалилось что-то тяжелое и  сразу же стало выворачивать руки за спину. 
Сумка полетела в сторону, а сам я оказался на грязном каменном полу лицом вниз. 
Кажется, их было трое: двое сидели на мне сверху – один на ногах, другой на голове, 
так что кричать я не мог,  третий командовал:
--Поверни ему руку. Вот так. Да держи  крепче, чтоб не вырвал.
Вслед за этим я почувствовал, как в меня что-то вкалывают. Я задергался изо 
всех сил, но на этом экзекуция закончилась.
--Все. Рвем  отсюда, -- они слезли с меня, и один из них пнул меня башмаком в 
бок: -- Передавай привет дружку своему, Веревкину, падаль.
Отдышавшись, я поднялся с пола, нашел свою сумку и поковылял к лифту. 
Болели вывернутые руки и нижняя челюсть, отбитая об пол. В квартире я осмотрел 
левую руку – на внутренней поверхности сгиба едва виднелась маленькая точка. Что 
они мне вкололи? Медленный яд? Если они отправили меня на встречу с Веревкиным, 
-- значит, это смерть. Странно, но когда я подумал об этом, я не испытал никакого 
страха. Ни малейшего. Я даже ощутил что-то вроде приподнятости настроения и 
готовности справиться с любыми трудностями, разделаться со всеми проблемами с 
полоборота. Какой-то наркотик? Веселящая дурь? И тут я вспомнил, что мне говорил 
Сашка. Они вкалывают обреченным на досрочное окончание земной жизни какую-то 
дрянь, сильный галлюциноген: «…и заставлять не надо – чуть ли не с ликованием 
накладывают на себя руки». Несколько минут я  соображал, что же мне делать. Среди 
этих соображений мелькнула уже ненужная теперь догадка:  в тот день, когда я  уезжал 
в деревню, за мной следил человек от Клуба, а не из Управления, как я думал тогда. Но 
я оторвался от него, и только  теперь они снова вышли на меня. А я, выходит, 
значительная фигура, -- тихо загордился я собой, -- коль уж за мной сочли нужным 
установить слежку сразу две бандитские группировки – не важно, под чьей крышей 
они работают, государства или  американских филантропов. 
Но если я сейчас же что-нибудь не предприму, от этой значительной фигуры 
останутся лишь рожки да ножки. Я перебрал в голове весь свой скудный  запас 
медицинских знаний и, наконец,  осчастливился недурной идеей: спастись от 
гибельных наркогаллюцинаций можно только полной отключкой. Я бросился к 
тумбочке, достал из нее  снотворное и проглотил три таблетки. Хватит часов на 
восемь-десять, потом еще приму. Не знаю, сколько времени эта дрянь будет бродить в 
моей крови, ясно только одно --  у меня в перспективе вырисовывались несколько 
дней, которые я должен буду провести в сладких объятиях сна. Ну что ж, не так уж 
плохо, учитывая обстановку, максимально приближенную к чрезвычайной.
На кухне я заглотнул литр супа из пакетика,  сваренного тут же за пять минут, 
и меня сразу потянуло в сон. После бессонной ночи на вокзальном пластмассовом 
кресле и трехчасовой деревянной лавки  в электричке я и без помощи снотворного 
чувствовал себя разбитым параличом инвалидом,  которого оставили без его любимого 
кресла-каталки и послали ковылять на костылях. Я рухнул на диван и проснулся 
только вечером.
Но лучше бы я не просыпался вовсе. Как только я вспомнил, где и почему я 
нахожусь, меня вновь посетил кошмар. В лице дотошного (от слова «тошнота») 
представителя небезызвестного Управления. За окном уже темнело, и в комнате стоял 
полумрак. Я взглянул на часы – было только десять часов, отчего же так темно? Но его 
я все же разглядел, ничуть не  удивившись его присутствию и умению бесшумно 
взламывать  чужие квартиры. Он опять  развалился в кресле и терпеливо, как ангел-
хранитель ждал окончания моего сна. На  этот раз без кофе – наверное, все-таки 
постеснялся. А может недавно только пришел и не успел еще похозяйничать. 
--Как! Это опять вы? – простонал я. 
--Что поделаешь – служба! – фальшиво посочувствовал он мне. Гадкий 
лицемер!
Я подошел к окну и посмотрел на небо. Так вот в чем дело! После почти 
четырехнедельного безраздельного господства палящего солнца на город надвигалась 
гроза. Небо затянулось плотными облаками – предвестниками, посланными вперед 
идущей с запада тьмы. Вся западная сторона неба угрожающе чернела. Временами эту 
черноту разрывали на куски бело-синие сполохи молний. И тогда оттуда доносилось 
приглушенное пока ворчание громовых раскатов. Над городом бесновался шальной 
ветер, играючи принуждавший людей прятаться по домам и закупоривать окна.  
Наконец-то кончится эта ненормальная изнуряющая и одурманивающая жара. Какое 
облегчение! Я подошел   к выключателю и зажег свет.
--Гроза идет. Слышите? – поделился я  с гостем радостной новостью.
--Да, настоящий ураган будет, я думаю. А я, Алексей Георгиевич,  собственно 
говоря, пришел  за вашим ответом на наше предложение. Надеюсь, вы хорошо все 
обдумали. И время у вас было и условия располагающие к работе мысли – деревенский 
воздух, лес, птички поют, насекомые жужжат. Если честно,  я вам даже позавидовал. 
Не был на природе лет пять. Все работа,   отпуск на море, а какая там природа – вода 
да песок. Ээх!
--Примите мои соболезнования, -- съязвил я, пытаясь выгадать время. У меня 
совершенно  вылетела из головы эта недельная отсрочка. Я и не начинал даже думать 
ни над какими ответами, да если бы даже  и занимался этим безнадежным делом, 
ничего  бы придумать  я не смог. «Да» меня  в корне не устраивало по вполне 
понятным причинам, «нет» – еще более не устраивало по еще более понятным 
обстоятельствам. Господи, что же я ему сейчас скажу? Попросить еще отсрочку? 
Может не дать, мерзавец.
--Хотите кофе? --  вцепился я  в первую попавшуюся возможность оттянуть 
свой приговор.
--С удовольствием.
Я скрылся от него на кухне и, делая привычные движения в замедленном  
темпе, попытался сообразить, что мне делать. Звать на помощь соседей, звонить в 
милицию, кричать из окна? Глупо, глупо, все не то. А если согласиться для виду, а там 
уж  я как-нибудь сумею выкрутиться? Делать нечего, надо решаться. Приготовив кофе, 
я понес его  в комнату. Раскаты грома становились все ближе. За окном посверкивало. 
Гроза вот-вот будет здесь. Устроившись напротив своего гостя, я начал заговаривать 
ему зубы, прихлебывая кофе.
--А знаете, вы оказались правы.
--Вот как? Но я не удивлен. Ибо прав я бываю почти всегда, могу сказать это 
без ложной скромности. Но в чем же я на сей раз оказался прав?
	Жалкий хвастун, подумал я. А вслух сказал:
	--Ну,  в этом своем предположении о моем абсолютном 
человеконенавистничестве. Не далее как сегодня утром у меня было желание 
уничтожить весь мир и живущих в нем людей…
	--Вот видите, мы в вас не ошиблись.
	--…в том числе и вас  и все ваше Управление.
	--Ну уж этого вам, многоуважаемый Алексей Георгиевич, никто не позволит 
сделать. Да  и сил у вас не хватит на это, можете не сомневаться.
	Это мы еще посмотрим, на что у меня хватит сил,  а на что нет. Мой взгляд 
случайно упал на книжный  шкаф, стоявший позади кресла и развалившегося в нем 
проходимца. На одной из полок там стоял бюстик Мефистофеля, подаренный мне кем-
то когда-то. Бюстик был сделан из тяжелого металла и весил прилично. Решение 
созрело моментально,  на секунду раньше ярко вспыхнувшего и оглушительно 
прогремевшего где-то совсем близко разряда молнии.
	--Вот недавно я прочитал в одной книге… Позвольте, как же она называлась? 
Как она выглядит помню, а название и автора забыл… Если вы не против, я сейчас 
найду ее и процитирую вам одно место…
	Я встал, подошел к шкафу и сделал вид, что рассматриваю книги.
	--Это очень интересная мысль, -- продолжал я заливать, сочиняя на ходу 
интересную мысль и наблюдая за сидящим в кресле. Но он был спокоен и ничего не 
подозревал, даже головы не повернул. Я схватил бюстик… -- Насчет того, что казнь 
Христа на кресте – это символически закодированная   предвещанная евреями история 
всего человечества и конца его. Человечество будет распято на кресте, вы слышите 
это, вы, поборник  смерти?..
	Но он уже ничего не слышал. Он сидел, низко свесив голову, в которой 
искрилась багровой кровью проломленная дыра. Чашка выпала из его рук, кофе   
пролился на кресло и его брюки и неторопливо, по капле стекал на пол. Я выронил  
бюстик и оцепенело смотрел на труп, смотрел, как медленно сочится из него густая, 
словно хорошее варенье, темная кровь. Я стоял над ним в застывшей позе и 
безостановочно прокручивал в голове последний диалог Жеглова с Шараповым из 
фильма про Черную Кошку. «Ты убил человека!» -- «Я убил бандита?» В этой фразе 
Высоцкого мне  всегда слышался вопрос. Может так было в сценарии, не знаю. В 
любом случае, уверенности в этих словах нет. Как нет и сомнения.
	Однако надо было  что-то с этим делать. Избавиться от трупа. Сейчас самое 
время. Над городом бушевала гроза, ливень настойчиво тарабанил в окна. Если 
вытащить труп на крышу и сбросить его вниз с другого края дома, никто не узнает, 
откуда он взялся. Надо будет только смыть  все следы крови. Я принялся за дело. 
Достал из шкафа какие-то старые рубашки и свой осенний плащ, который давно не 
носил. Рубашками я  плотно обмотал ему голову, чтобы кровь не вытекала больше, 
сверху надел большой полиэтиленовый пакет и завязал на шее его собственным 
галстуком. Вид у него был омерзительно-тошнотворный, но я приказал себе не 
расслабляться. Я стащил тело с кресла на пол и укутал его с головой (вернее, с тем, что 
я на ней навертел) в плащ, застегнув на все пуговицы и обвязав рукавами и поясом. 
Мумия была готова к транспортировке. Я взглянул на кресло и ужаснулся его виду:  
обивка вся была в пятнах крови и пролитого кофе. Теперь придется всю ночь оттирать 
их стиральным порошком, а у меня уже  дрожат руки  и все мутится в голове. Что же я 
натворил, о, боже! А если   его внизу ждет охрана или шофер? И не дождавшись своего 
босса, они придут ко мне, взломают дверь и тогда… Что будет тогда, я и представить 
не мог. Я отогнал эту мысль прочь и, едва справляясь с подступающей тошнотой, 
потащил тело к  выходу. В прихожей я понял, что еще чуть-чуть и меня вывернет 
наизнанку. Я приткнул тело  к стенке, рванул дверь и бросился наверх. 
	А там бушевала стихия. Гроза ушла в сторону, оставив побежденный город на 
разграбление диким полчищам холодных струй ливня. Я почти сразу же замерз, стоя 
под этим бушующим водопадом,  но не обращал на холод внимания. Я совсем ничего 
не соображал и не пытался понять, зачем я здесь  стою, сотрясаясь от нервного 
возбуждения и пробирающего до костей холода. Даже если бы я попытался о чем-то 
думать, у меня бы ничего не вышло: по  голове стучал своим невидимым молотком 
свирепый, разъяренный ливень, заколачивая в мой мозг тяжелые и тупые гвозди 
ледяных струй. А я только равнодушно и бессмысленно принимал это испытание, 
чувствуя, как голова распадается на части под напором безжалостно колошматящих 
меня и впивающихся в мозг орудий пытки. И позволил себе уйти с   крыши обратно 
домой, лишь когда ливень перестал яриться и превратился в обычный дождь, 
спокойный и флегматичный.
	Дверь в квартиру была открыта – она не защелкивалась автоматически, а я в 
беспамятстве и не подумал ее запереть и даже ключ с собой не взял. Невероятная 
безмозглость! А что если сюда кто-нибудь уже заглянул, побывал там – на месте 
убийства и теперь все знает? От   этого предположения меня пробрала дрожь,  хотя я и 
так уже основательно промерз. Лучше бы меня бросило в жар от моей собственной 
глупости – по крайней мере, была бы польза.
	Но только я успел об этом подумать, как мое легкомысленное  пожелание 
сбылось самым непосредственным образом. Я зашел в комнату, чтобы одеться 
потеплее и… По щучьему велению меня бросило в жар. Кровь застучала в висках, в  
глазах потемнело. Я обессиленно рухнул в окровавленное кресло. А причиной всему 
этому явился мой второй за один вечер кошмар. Этот сидел у окна на диване и смотрел 
на меня, укоризненно покачивая головой. Это был тот гнусный тип с крыши.
	Я пропал! Конечно же этот шпик все знает и пришел убить меня. Ну почему, 
почему все сегодня словно сговорились – всем непременно надо  меня изничтожить? 
Сейчас он достанет пистолет с глушителем и выстрелит мне в лоб. Я даже 
почувствовал как пуля входит в меня, и то место на лбу, куда она попала, невыносимо 
зачесалось. Я потер лоб, удивляясь тому, что еще жив. Чего он тянет? Или ему 
наплевать на своего босса? Может он сам хотел его убить, а я лишь вовремя 
подвернулся? Как бы то ни было, кажется, он не намерен прямо сейчас доставать свою 
пушку. Хочет провести предварительную лекцию? Или устроить допрос перед казнью? 
Чертов иезуит!..
	Начало было неожиданным:
	--Ты, дружок, совсем спятил – в такой ливень торчать на крыше. Что ты там 
делал? Уж не взыщи, что я не пошел вместе с тобой, а остался здесь. Не выношу, когда  
в мозги забивают тупые гвозди. 
	Я вытаращил на него глаза.
	--Что?
	--Я говорю, что твой зашкаливающий индекс воображения – это еще не повод, 
чтобы мочить меня под ливнем. Меру же надо знать. Так можно и двустороннее 
воспаление легких схватить сдуру. Ну как, пришел в себя? Э-э, да ты мокрый насквозь, 
вон какая лужа натекла. Вытрись хоть чем-нибудь.
	Я поднял с пола оставшуюся от  упаковки трупа рубашку и кое-как вытерся 
ею.
	--Вот и ладненько. И не таращь на меня глаза. Ты что же, ничего так и не 
понял?
	--Что я должен был понять? – хрипло спросил я.
	--Да-а. Вот ведь незадача.  Так ведь, дружок, можно и до психушки доиграться 
– если не установить жесткие правила игры. А ты с самого начала норовил выйти за 
рамки ограничений – не тобой, конечно, установленных. Тебе-то на эти рамки глубоко 
наплевать, ты их в упор не замечаешь, а вот для меня, свет мой ясный, это святая 
святых, условие моего собственного бытия, с которым я не имею желания 
расставаться.  Говорил я тебе, что спасти тебя хочу? Не пустить  тебя в этот чертов 
Переход? Я ведь не только для тебя старался – по большей части для себя. Я еще жить 
хочу, а ты втравливаешь меня в эти свои дурацкие игры, понимаешь ты это, олух царя 
небесного?
	--Н-не совсем, -- промычал я, не реагируя на «олуха», потому что правильнее 
было бы ответить «совсем не» – я не мог уловить ни капли смысла в его словах.
	--Да ты что, издеваешься надо мной? – чуть ли не закричал он. – Я ведь 
совершенно не обязан растолковывать тебе про твою собственную дурость, про все 
твои художества. Хотя, к слову сказать, художества мастерски выделаны, прямо-таки 
гениально, если, конечно,  отвлечься от их прямого смысла. Это уж я, дружок, по 
доброте душевной, да из опасений, что ты совсем сбрендишь от своих фокусов, так 
стараюсь, инициативу проявляю, добрую волю выказываю, распинаюсь тут перед  
тобой, дураком. А ты и знать ничего не хочешь?! И понимать не желаешь, что поселил 
себя в мире нарисованной смерти?! Жалко расставаться с маскарадными декорациями, 
так что ли? Гамельнского крысолова еще себе выдумал. А его и выдумывать-то не 
надо было, потому что ты сам себе Гамельнский крысолов. Ты – это он, понимаешь? 
Сам себя за волосы тянешь – только не из болота, как твой любимый Мюнхгаузен, а 
наоборот – во тьму болотную под музыку  скрипенья. И чем она только  тебя 
приворожила? Заунывный скрип несмазанного железа – и только.
	Он растер меня в порошок, в уличную пыль. Я был пригвожден к креслу его 
словами и уничтожен.
	--Кто ты? – прохрипел я.
	--Я-то? А ты как думаешь? Неужто еще не догадался?
	--Ты – карамазовский черт?
	Он рассмеялся.
	--Ну нет, брат, шалишь. Я не карамазовский, я твой личный черт. Я – это ты. А 
ты – это я. Я – твоя тень, ты – мой свет. Я – это твое собственное «Я». Теперь-то ты, я 
надеюсь, понимаешь, что я вижу тебя насквозь и тебе не уйти от ответа за  нарушение 
правил игры. Или по крайней мере желание их нарушить.
	--Какая игра? Какие правила? – простонал я.
	--То есть как – какая?  Сам же  ее  придумал, а теперь спрашиваешь – какая 
игра? Ну, допустим, она будет называться «Игра в жизнь» – хоть это тебе  о чем-
нибудь говорит? 
	--Да. Все играют в жизнь. Есть плохие игроки, а есть  хорошие. Хороших --  
очень мало.
	--Ну, слава богу – замычала корова! Хоть что-то мне не надо  тебе  на пальцах 
объяснять. Ты – игрок отвратительный, да почти никакой. Ты не умеешь  совсем 
играть. Зато хорошо умеешь нарушать правила. Все время норовишь в сторону, за край 
поля сбежать. И еще пытаешься себя уверить, что это тоже такая игра – пересечение 
границы, что это даже веселее, чем бегать по полю, как все нормальные  делают. То 
есть играют. Думаешь, ты умней всех остальных?
	--Думаю, что мне наплевать на всех остальных. Я сам по себе, -- я решил 
держать марку до конца, что бы ни было.
	--Вот-вот. Вообразил себя Печориным, перешагивающим границы. Тебя не 
устраивает эта игра – уж слишком  она проста и бессмысленна. Как футбол, где два 
десятка полоумных гоняют мячик и радуются, словно младенцы, если загонят его в 
сетку между трех  железных трубок. А для чего  они это делают, бог их ведает! Тебе не 
хочется участвовать в этом дурацком спектакле, ты лучше придумаешь свое  
собственное  представление, свой фарс, куда более нелепый и дикий. А на  тот тебе 
наплевать. Только ведь ты, дружок, как ни старайся, на Печорина все-таки  не похож. 
Нет, не тянешь. Да, Печорину наплевать во что играть – в любовь или  в карты, ему все 
равно, где жить – в столицах или  в глухом гарнизоне, все равно, где подставляться под 
пули – на дуэли или на войне. Ему надоел этот театр с одним и тем же  набором 
постановок, с его замшелым репертуаром. Но он не выходит из игры, и ему не 
наплевать на самого себя. Он хоть и нарушает правила, но тут же устанавливает свои 
собственные, импровизирует, на ходу придумывает себе роли, обновляет репертуар, 
сочиняет пьесы и меняет одну маску за другой. А теперь посмотри на себя. Ты 
никудышный актер. Пьеса тебе не нравится, и ты посылаешь к черту  ее автора и 
режиссера вместо того, чтобы попытаться улучшить ее своей игрой или переделать на 
свой вкус. Нет, ты просто умываешь руки, потому что не видишь причин, почему бы 
тебе этого не сделать. Знаешь, в чем твоя беда?
	--Скажи.
	--В том, что ты везде ищешь смысл. Тебе непременно нужен смысл всего. И 
ты не просто его ищешь – ты его  выковыриваешь по частям из всех щелей, 
вытягиваешь как резину, зубами выдираешь. Вернее, пытаешься это сделать. Потому 
что у тебя же  ничего не выходит. Не складывается смысл из выковырянных кусков. 
Разве ты забыл, как  в детстве, лет в пять-шесть, играл со словами, пытаясь отделить их 
звучание от их смысла?
	--Ты и это знаешь…
	--Еще бы мне  не знать.
	--Я тогда сделал открытие, что если долго-долго повторять какое-то слово, то 
оно перестает что-либо обозначать. Смысл отлетает от него, как душа от тела. Слово 
становится пустым набором бессмысленных слогов. Но потом, когда  я вырос, я уже не 
смог играть в эту игру. У меня ничего  не получалось. Смысл оставался, он никуда не 
уходил.
	--Это получалось до тех пор, пока ты только знакомился с миром и примерял 
на нем его словесную оболочку. Пока слова не слились для тебя полностью со своим 
смыслом, ты мог разделять их форму и содержание. Когда же они стали нераздельны, 
когда мир стал словом – эта игра закончилась. Но словесное одеяние мира – это одно, а 
его  истинное содержание – совсем другое. Оно никогда не может слиться с тем, что 
видят  люди, в единое целое. Для них форма мира ничего не говорит о его содержании 
и о смысле. Поэтому большая часть человечества для простоты отождествляет смысл  
с этой формой, чтобы не ходить за ним далеко и не портить себе жизнь погоней за 
призрачной истиной. А меньшинство, которое такая подмена не устраивает, ломает 
себе всю жизнь голову над этим треклятым смыслом. Только  с ума теперь от этого 
сходят все же редко. Ну пописывают себе какие-нибудь  философистые   трактаты и 
книжки, а в перерывах между отыскиваниями истины оттягиваются  как все 
нормальные люди. Почему же ты, черт возьми, не можешь жить как все нормальные 
люди?
	--Норма – это среднее арифметическое. Это искусственная величина. Я ей не    
подчиняюсь, потому что она вторична, а я – первичен по отношению к ней.
	--Черт с ней,  с нормой. Ну хотя бы не сходить с ума ты можешь? То, что ты 
пытаешься делать с миром, это то самое раскладывание на отдельные слоги, из 
которых не выходит смысла. Чем больше ты анализируешь все окружающее, тем  оно 
больше обессмысливается. А чем больше мир становится похожим на футбол, тем 
больше у тебя желания послать его  к черту. Разрушить, уничтожить, испепелить. Там, 
в электричке, я готов был аплодировать тебе – наконец-то ты  сознался себе, наконец-
то выложил начистоту всю правду. А-то ведь, если честно, меня уже тошнить стало от 
твоих благотворительных замыслов. Человечество он вздумал спасать от бандитов! Ха-
ха. Спаситель-благодетель. Это просто смехотворно. Забыл дядюшкину графоманию? 
Чем там  кончилось спасение  человечества от гнили  и плесени? Благотворительными 
кострами? Инквизицией? Свободой смерти?.. Что молчишь? Жутко стало? То ли еще  
будет!  А помнишь, что ты  тогда  подумал о главном герое? «Сам дурак!» – ты сказал. 
Спасать нужно  было не человечество, а его самого. Спасать от  болезни изуверства. 
Вообще-то сдается мне, что спасение человечества давно уже стало модной игрой. 
Всех так и тянет попытать себя на этом  поприще. Осчастливить весь мир. А в итоге 
этот весь мир или  отдельно взятая его часть горит синим пламенем. Руины и 
пепелища. И полная разруха. Та самая, которая в головах. Будь моя воля, я бы всех 
этих слишком ретивых спасителей мира и человечества и изобретателей счастья сажал 
бы на кол -- чтоб поубавилось у них альтруизма, чтоб выбить из них эти бредовые 
иллюзии. Человечество не нуждается  во спасении, не от кого его спасать – разве что 
вот от этих самых благодетелей, устроителей всеобщего счастья, филантропов, 
шарахнутых молнией. А потому что симптом это, друг ты мой сердешный, 
натуральный симптом. Желаешь спасти человечество – будь добр, сходи на исповедь к 
священнику, может быть тогда поймешь, что тобой движет ненависть и презрение к 
этому самому человечеству. Страх отщепенца и изгоя перед безликой массой, с 
которой ты не можешь слиться и поэтому жаждешь поставить ее на колени, ткнуть ее 
носом  в ее же собственное дерьмо. И никакая любовь тут не замешана. Абстрактно 
любить нельзя. Все человечество любить нельзя, говорю я тебе. Это насыщенная 
гордость – только и всего. Один из способов самоуслаждения. Идейный онанизм, если 
хочешь… Ну, в общем, это я отвлекся. Я просто хотел сказать, что твоя 
богоспасательная чушь – это всего  лишь ширма, вранье, которым ты хотел усластить 
свою совесть, чтобы она не доставала тебя нудным зуденьем.
	--Ложь! – упрямо отвергал я все его  гнусные инсинуации. --  Я действительно 
хотел…
--Я скажу тебе, чего  ты хотел, раз ты сам настолько труслив, что скрываешь 
это от  себя самого. Ты хотел уничтожить весь мир вместе с его  абсурдным футболом. 
Но тебе эта задачка не по зубам. Поэтому – раз уж нельзя разрушить мир вокруг себя – 
надо избавиться от него другим способом. Вытащить  себя из него. Попросту убить. 
Или ты и это будешь отрицать – что ты чертов самоубийца?
--Вранье от первого до последнего слова, -- сопротивлялся я его наглому 
напору.
--Да-а? Вон как запел! А что ты делал там, на крыше? Просто плевал вниз от 
скуки? Уж мне-то не заливай. Твое дурацкое скрипенье тебе совсем мозги  набекрень 
свернуло. Качельный извращенец. Сказочку себе придумал про Переход в другой мир. 
Сказать тебе,  что это за другой мир? Загробный, к твоему сведению. Мир смерти и 
небытия. Туда ты хотел попасть. Еще  бы чуть-чуть и все… обеспечил бы себе 
свободный полет на крыльях музы тьмы. Пришлось мне вмешаться. А что  мне 
оставалось делать?  Покорно, как баран, входить во врата смерти? Увольте меня от 
такого  счастья!.. А ведь, ей-богу, смешно получилось. Я тебе мозги прочищаю, лапшу 
на уши вешаю, а ты – меня в психи и самоубийцы зачисляешь и себя в психиатры, а 
потом еще чуть с кулаками не набросился. Да, ладно, ладно, шучу…
Последние слова он произнес в ответ на мой свирепый, ненавидящий взгляд. Я 
слушал его молча, хмуро рассматривая подлокотник кресла, но здесь не выдержал.
--Полегче на поворотах. Я ведь могу и сейчас это сделать – набить тебе морду.
Он чуть не покатился со смеху.
--Нет, ты серьезно? Ты правда хочешь набить мне морду? Я бы  на твоем месте 
постарался избегать таких глупейших ситуаций. Бить морду самому себе – нарочно не 
придумаешь. Ну, ладно, пошутили и хватит, -- посерьезнел мой ночной гость. – То, что 
ты хотел свалиться с крыши – это факт. К моему прискорбному сожалению. Но ведь 
тебе и этого мало. Скучно же просто так самоистреблением заниматься, надо чтобы 
фанфары гремели, фейерверки в воздухе сверкали, страсти закипали. Чтобы мир 
содрогнулся и пал пред тобой ниц кучкой пристыженного пепла. Если уж нельзя его 
по-настоящему пустить в расход, то помечтать об этом, конечно же, можно. Да еще 
как! Здесь уж не только во всемогущество поиграть удастся, но и побыть  в кои-то веки  
Джеймсом Бондом. Бэтменом и супергероем. Какова лебединая песня! Аплодисменты 
мастеру игры! Признаться, меня все эти декорации и изощренные художества 
поставили в тупик. А если они поставили меня в тупик, если уж я не могу объяснить их 
происхождения… значит, все это бред, галлюцинации. Наркотиками, спиртом, 
мухоморами ты вроде бы  не балуешься. Значит, что у нас   остается?  Либо у тебя 
солнечный или тепловой удар… Как это ты сказал – легкое дыхание ада? 
Замечательно! И почему ты не пишешь стихи?.. Либо же… ты сошел  с ума, с чем  я 
тебя и поздравляю. Доигрался. Это  кстати тоже  выход из игры, но вполне 
узаконенный, хотя и не слишком приятный. Я имею в виду санитарные условия 
психушек. К тому же   с эстетикой  там беда прямо-таки. Я бы не хотел там жить, имей 
это в виду.
--Что ты плетешь? Какой бред? Какие галлюцинации?
--Да вот эти самые – с бандитами-диверсантами, Управлением каким-то 
зверским, с клубом самоубийц, с институтом, прости Господи, суи-цидо-логии. И 
откуда только ты все это вытащил? И после этого ты еще хотел уверить меня, что был 
одержим идеей добра и любви к людям, что собирался спасать  их от смерти? Да их же  
от тебя спасать надо  в первую очередь! Эк наворотил! Сколько черных красок извел, 
чтоб нарисовать все это! Сколько энергии  на это положил – горы можно было бы 
сдвинуть, мирный атом вырабатывать! Из ничего выстроил целый комбинат по 
производству смерти. Один  добрый дядюшка Питер чего стоит! Колоритнейшая 
фигура получилась – прямо-таки шедевр маниакального ваяния. Честное слово, в 
твоих глюках сам дьявол шею сломает. Этакий Христос-Люцифер, опрокидывающий 
человечество в ад и протягивающий ему руку любви и спасения. Это что же – новая 
форма алхимии? Решил отыскать философский синтез добра и зла, любви и ненависти? 
Надо признаться, мелкостью замыслов ты, друг мой,  не страдаешь.
--Что… что ты хочешь этим сказать? Говори, гад, сейчас же, -- закричал я в 
исступлении. – Хватит вокруг да около ходить!
--Ну, ну, сиди смирно. Будешь меня    торопить, вообще ничего не узнаешь. А 
гада я тебе переадресую. Поскольку не  я все это придумал, а ты. Ты дракон, а не я. 
Хочешь правду, так получай ее – не было ничего этого и в помине, ты все это сам 
насочинял. Белая горячка, наверное, началась. А может ты решил написать шпионский 
роман втихаря? Все эти убийцы-самоубийцы – фантазия твоя изуверская, вымысел, 
иллюзия, дунь на нее – и рассыпется в пыль.  Еще и нечистую  силу обвинял в своих 
же  грехах. Да ты  же сам не хуже  любой нечистой силы работаешь. В тебя самого 
черт вселился. Имей  в виду, что мне такое  соседство совсем не по вкусу. У тебя в 
голове все перепуталось и смешалось, как в доме Облонских. Реальность, в лице тебя 
самого вдруг почему-то превратилась в призрак, мираж, а вместо нее реальностью для 
тебя  стал твой дикий бред. Можешь ты это понять, полоумный, что все эти дни ты 
жил в каком-то квази-пространстве своей собственной головы? Ты как-то спрашивал, 
куда попадает человек, выпавший из  реальности. Вот тебе и ответ на вопрос – он 
живет в своей собственной голове, она у него напичкана всякими иными мирами и 
иными измерениями. Знаешь, сколько таких иных миров существует в пределах 
психушек всего света? И не сосчитать…
Я не верил своим ушам. Что он несет? Ничего не было? Я сам себе 
напридумывал эти изуверские кошмары? Да у меня бы мозгов не хватило на всю эту 
дичь!
--Значит, не было? --  с угрозой переспросил я его.
--Не было,  -- стоял он на своем. – Был город, была деревня. От тебя ушла 
жена, и тебя поперли с работы, а потом тебе напекло головку, и ты пустился во все 
тяжкие… Вот такое вот прозаическое  объяснение – нравится оно тебе или  нет, ты  
должен его принять.
--И троллейбусы  не взрывались? – вызывающе продолжал я допрос.
--Троллейбусы взрывались. Но их взрывали нормальные террористы, а не твои 
милые ребята из какого-то там Ведомства.
--И Сашки Веревкина не было?
--И Сашки не было. Там был совсем другой парень. Я сам видел. Просто 
случайный тезка. А Сашка давно уже не живет в Москве. Он уехал с женой в Америку. 
До чего ты дошел! Лучшего школьного приятеля  сбросил с крыши за просто так, от 
нечего делать!
--И в «Самурайском мече» я тоже  не был? – глумился я дальше.
--Это уж ты, друг мой, на голодный желудок предавался буйствам своей 
фантазии в том клубном зальчике, который тебе с самого начала показался рестораном. 
Два стакана кефира в такую жарищу еще и не то наколдовать могут, дружище. Не 
понимаю только, откуда взялась отборная коллекция холодного оружия? Разве что это 
было зашифрованное желание порубать их там всех в капусту. Но я теряюсь в 
догадках, -- он развел руками.
--А куда же он потом пропал по-твоему? – полюбопытствовал я.
--А он никуда не пропадал. Ты выламывал двери какого-то сарайчика в совсем 
другом районе, случайно показавшемся тебе  знакомым. Чего не сделаешь в таком 
расстройстве чувств!
--И трое со шприцом на меня не накидывались?
Он сделал наивно-удивленную физиономию, как будто впервые слышал об 
этом. Актер из него получился препаршивый.
--Каким еще шприцом? Шпионские детективы тебе покоя не дают? Начитался 
всякой дряни.
	--И гостя из Управления, значит, не было? – гнул я свое.
--Не было, не было. Ты разговаривал с подушкой на кресле. И еще обиделся на 
нее за то, что она пьет  твой кофе. Это была забавная картинка, можешь мне поверить.
Ну сейчас  я тебя прищучу наглядным доказательством, лживый мелкий бес! 
Ты у меня сейчас попляшешь! Как же он мне надоел, лицемер!
--Так может быть и трупа не было? И я никого не убивал? И там, --  я ткнул 
пальцем в прихожую, -- никто не лежит?
Он нагло ухмыльнулся и с издевкой предложил мне:
--Сходи, посмотри.
Я не шелохнулся.
--Ты так уверенно врешь, потому что что-то сделал с трупом, пока я был на 
крыше?
--Нет, ты точно сумасшедший. Как  я мог что-то сделать, если у меня нет тела? 
Мое тело – это ты. Я – часть  твоего сознания, я бесплотен. Видишь?
Он протянул руку к столу и попытался взять телефонную трубку. Но его рука 
прошла сквозь аппарат и через стол, как будто они были сотканы из воздуха.
--Фокусами меня не удивишь. Копперфильд умеет и не то еще вытворять. Если 
ты сумел надеть штаны и рубашку, смог бы и другое. Сейчас я тебе  другую проверку 
устрою, дружок, -- мрачно поставил я его в известность.
--Эй, ты что задумал? – заволновался он.
--Испугался? В штаны наложил? Сейчас мы проверим, правду  ты мне говорил 
или врал.
Я встал, подошел к платяному шкафу и достал снизу моток толстой веревки. Я 
купил его недавно, но не знал зачем. Просто подумал, что веревка всегда может 
пригодиться. Вот она и пригодилась.
--Остановись! Что ты делаешь! – закричал он мне в ужасе.
Но я был неумолим. Я сделал петлю и прикинул, куда бы  ее подвесить. 
Люстра не выдержит. Разве что на карниз для штор?
--Изверг, ты же погубишь меня и себя!
--Как же  я могу погубить кого-то, -- ласково увещевал я его, вставая на стул и 
засовывая голову в петлю, -- если все это – лишь мой бред и галлюцинация? Что-то ты 
путаешь, дружок. Пошел на попятную, а?
--Не делай этого, сумасшедший!
Я взглянул на его жалкую, скособоченную от страха физиономию и 
рассмеялся. Мне вдруг стало очень легко и весело как никогда. Я был почти счастлив 
тем, что сейчас утру этому недоразумению, сидящему на диване, его паршивый нос.
--Сгинь, недотыкомка! – крикнул я ему и пнул ногой стул.
Последнее, что я  услышал, был его протяжный стон и два слова, почему-то 
по-немецки:
--О, Mein Gott!
С ним было покончено. 
А вот со мной творилось что-то странное. Как только я  повис в петле, болтая 
ногами и сдавленно хрипя, я почувствовал, как моя шея вытягивается, удлиняется, 
становясь похожей на шею жирафа. А за ней и все тело начало вытягиваться. Оно 
становилось все тоньше и тоньше, все длиннее и длиннее, пока, наконец, не 
превратилось в тонкую серебристую струну. Она потянулась  к окну, выскользнула в 
форточку и полетела вверх. Ее длинный хвост еще долго волочился из окна моей 
квартиры. Дождь уже перестал поливать город, и в небе сквозь рваные облака 
просвечивали яркие, влажные звезды. Струна летела туда, к ним. Она проскочила через 
одну из брешей в облачном тумане и устремилась к звездам, призывно 
подмигивающим ей издалека. Наконец, долетев до владений Млечного пути струна 
свернулась в серебристый клубок и превратилась в звезду,  уютно пристроившуюся 
среди своих веселых и улыбчивых  соседок…

* * *

Но, наверное, звездой я был недолго. Или она была только частью меня. 
Другая же часть находилась в каком-то странном месте – что это за место, я не мог 
определить, потому что вокруг меня был густой белый туман. Я чувствовал, что от 
него исходит могильный холод, пронизывающий до костей. Моя кровь давно 
заледенела, сердце было сковано льдом,  и все тело превратилось в холодный, 
замороженный кристалл. Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, сколько ни 
старался, как будто был крепко связан. Вдруг из этого  леденящего тумана выплыла 
чья-то фигура. Она приблизилась, и я рассмотрел ее, хотя черты лица были смазаны и 
очень нечетки. Но я понял, кто это, -- это был ангел смерти. Он склонился надо мной и 
поднес к моему лицу свою руку. Она была обжигающе холодна.  Я застонал от 
нестерпимого прикосновения и от догадки о смысле этого жеста. Ангел смерти 
поставил на моем лбу свою печать. Теперь я принадлежу ему и его ледяному воинству. 
Я хотел закричать от ужаса, но не смог выдавить из себя ни звука, я хотел поднять 
руку, чтобы защититься от него, но не сумел. Тогда я захотел расплакаться, как 
испуганный ребенок, которого заперли в темной комнате, но не смог сделать и этого. 
Слезы сразу же превращались в маленькие кристаллы, коловшие мне глаза. И тогда я 
понял, что со мной все кончено, мне уже не спастись. Но когда я был готов отчаяться 
от этой мысли, произошло нечто странное. Ангел смерти уже не был ангелом смерти – 
передо мной была моя жена, Томка, озабоченно смотревшая на меня. Я хотел крикнуть 
ей, чтобы она не пугалась, -- ее ангел смерти не тронет, ему нужен только я. Но крик 
замер в моем горле – я увидел, как из тумана выбирается черт, убеждавший меня 
совсем недавно, что он – это я.  Я не поверил ни единому его слову, как не верил и его 
наглой, гнусной, мерзко ухмыляющейся роже. У меня не может быть с ним  
совершенно ничего общего. И его вранье было абсолютно неправдоподобным. Но вот 
его подлые, черные умыслы не подлежали никакому сомнению. Он хотел отнять у 
меня Томку. За ней он и пришел сейчас из тумана – чтобы убить ее прямо на моих 
глазах. Негодяй! Как паук он приближался сзади к моей жене, злорадно кривя губы в 
мерзком оскале.
Сделав нечеловеческое усилие, я закричал:
--Я спасу тебя, держись! – и задергался всем телом, пытаясь освободиться от 
ледяных оков…
--Тише, тише, Алешка, лежи, не надо вставать…
Я очнулся в  своей квартире, на диване. Значит все это мне только приснилось! 
Но… я не верил глазам --  рядом со мной на краю сидела моя Томка, живая и 
невредимая! Она вернулась ко мне! Блаженно улыбаясь, я сказал ей:
--Том! Я знал,  что ты вернешься ко мне. Ведь ты от меня не насовсем 
уходила? Ты больше не  уйдешь, ведь правда? Ты мне нужна, очень.
--Молчи. Мы потом обо всем поговорим. Ты весь горишь, у тебя страшный 
жар, и вдобавок ты бредил. Кого  ты собирался спасать? Тебя самого надо срочно 
спасать от горячки. Где ты умудрился так сильно простудиться? И чем ты тут вообще 
занимался? Я пришла – дверь нараспашку, по всему полу какие-то грязные разводы, 
черт твой из шкафа валяется под ногами. Ты меня напугал до смерти – когда я вошла, 
ты лежал ничком на полу без сознания, с веревкой в руках. Что у тебя тут творилось, 
скажи мне на милость?
Я ничего не отвечал, вспомнив все до последнего штриха. Если бы я сам 
понимал, что здесь творилось!
--Том, посмотри, там, на кресле… должны быть пятна… только не пугайся, это 
кровь…
--Что! Кровь? Ты поранился? О, боже!.. Но… здесь нет никакой крови, с чего 
ты это взял? Господи, да ты все еще бредишь! Я вызываю «Скорую». Не хватало мне 
еще,  чтобы ты умер как раз в тот момент… Алло, «Скорая»? Примите вызов…
Когда она положила трубку, я взял ее за руку и  усадил рядом с собой.
--Ты не договорила. Какой момент? Говори, иначе я сейчас же  и умру от 
неизвестности.
Но вместо ответа она наклонилась ко мне и  поцеловала.
--Вот  в какой момент.
--Ты… серьезно?
Я вздохнул с облегчением. Значит, я был все-таки прав…
Больше  я ничего не помню. Наверное, опять потерял сознание.

* * *

 Я провалялся в лихорадке три недели. Она-то меня и вытащила с того света. 
Если бы она не скосила меня как раз в тот момент, когда я собирался приладить к 
потолку петлю, был бы я уже  давно хладным трупом самоубийцы, закопанным и 
проклятым. Но этот «сильный галлюциноген» порядком таки попортил мне нервы. В  
такие передряги я действительно еще не попадал. Моя же собственная галлюцинация 
пыталась уверить меня в том, что я сумасшедший.  Да ведь как, подлец, убеждал! Как 
профессиональный психоаналитик-фрейдист – с глубоким запусканием  длинных рук в 
джунгли детских воспоминаний и аравийскую пустыню бессознательного кочевья. 
Всего меня наизнанку вывернул и выпотрошил. Только зачем же он талдычил мне, что 
хочет спасти меня, если ему было приказано как раз обратное – убить меня? Причем 
моими же руками. Очевидно, это тот самый случай, когда противодействие 
радикальным средствам становится наоборот катализатором и ускорителем.  Он и в 
самом деле чуть не свел меня с ума, доказывая, что я бредил наяву и галлюцинировал 
самым непосредственным, самым естественным и самым идиотскими образом, только 
лишь в силу моего зашкаливающего воображения, как он выразился. Поди теперь, 
разберись, что в этой каше было настоящим, а что подделкой, с помощью которой 
меня пытались убить. Верить галлюцинации, хоть и уверявшей, что она – это я и 
наоборот, было бы глупо. Да ведь я  ему и не собирался верить. Однако же, в петлю 
полез, и даже рад был этому, смеялся ему в лицо. Значит, действовала эта штука, в 
самом деле действовала, безотказно и бесповоротно. Кто же  мог предвидеть, что меня 
понесет в тот день на крышу, под ледяной ливень, который спутает им все карты? 
Теория случайностей тоже работает безотказно. Но то, что я все же полез в петлю, 
лишний раз доказывает лживость этой  мерзкой галлюцинации. А красиво и 
философски врать он умеет – в этом я уже убедился еще раньше, на крыше. Может 
быть, это своеобразная  форма черной зависти, которую испытывают галлюцинации по 
отношению к тому, что существует реально? Страстное желание свести все 
окружающее  до своего уровня? Как это он еще меня самого не записал в 
галлюцинацию? Хотя, я знаю, почему он этого не сделал, – ведь я же опередил его. Я 
был призраком и невидимкой, привидением, шатающимся по пустыне огромного 
города. Но теперь  с этим покончено. Первое, что я сделал, выйдя из больницы, -- 
смазал петли качелей около дома. Теперь они не скрипят и не гипнотизируют меня 
своим тоскливым плачем. Они оставили меня в покое. Пьяный маятник внутри меня 
протрезвел и угомонился под напором  малопонятных для меня самого событий.
Конечно, легче всего было бы записать это в разряд кошмаров и наваждений, 
навеянных адской жарой и собственным мрачным состоянием духа. Превратить все 
это в  чистую мысль и голое представление. Кажется, именно про это говорил дед, и 
уж без всяких сомнений именно в этом меня беззастенчиво уверял  последний из моих 
полуночных гостей. Этому-то уж точно Шопенгауэр и субъективный идеализм покоя 
не дают. Да и мне самому было  бы гораздо удобнее, если бы все оказалось так, как он 
говорил. Если бы я на самом деле был тем изувером, какого он  мне нарисовал. Тогда 
можно было бы оставить все это в том странном несуществующем мире, из которого я 
каким-то образом  все-таки вырвался, -- мире, сотворенном скрипеньем музы тьмы, 
музыкой черного космоса, -- и повесить на его дверях большой амбарный замок. Если 
бы  только они сами оставили меня в покое!
Но как бы то ни было, за то время, пока  я валялся на больничной койке, 
попытки прикончить меня, как мне кажется,  не предпринимались. А ведь у них была 
тысяча возможностей сделать это. Подумать только – я  умудрился нажить  себе 
смертельных врагов в лице двух могущественных и разветвленных  криминальных 
структур – и до сих пор еще жив! Уму непостижимо. Может, они и впрямь остались в 
том призрачном пустынном иномире, из которого меня вытащила банальная 
лихорадка? Как это сказал убиенный мною гангстер: «Нас не существует. Мы – бойцы 
невидимого фронта. Призраки и невидимки»? Он еще назвал меня тогда коллегой – 
ведь я тоже был призраком и фантомом. Тогда понятно, почему он исчез вместе со 
своей упаковкой из моих рубашек и плаща и почему с кресла пропали кровавые пятна. 
И достать теперь меня они не могут.
С ума свихнуться можно! Они изничтожают народ толпами, а меня – меня 
одного не могут?! Дурдом. Что-то здесь все же не так. Переселившись из клиники 
домой, я не мог отделаться от малоприятного ощущения, что за мной все-таки 
непрерывно следят. Но  э т о  я  увидел только спустя несколько дней. Минут пять я  
оцепенело рассматривал его, потом спросил у Томки:
--Том, ты не знаешь, как здесь очутилось вот это? – я ткнул пальцем.
--А разве не ты это повесил? Я думала… Во всяком случае тебе не следовало 
приклеивать его намертво. Теперь его и не отковыряешь от обоев.
Так, значит, в моей квартире хозяйничали не только гости из Управления. 
«Самоубийцы» сюда тоже захаживали. Настоящий проходной двор, а не суверенно-
независимая жилплощадь! К стене был плотно приклеен портрет главного  филантропа 
всея земли – мистера Рескью собственной персоной. Тот самый – с добродушной и 
плутоватой улыбкой и лукавыми глазками-щелочками, -- который я видел  в клубе, 
только уменьшенный до размеров журнальной страницы и глянцево поблескивающий. 
А внизу было отпечатано: 
International Centre Rescuerization of all world.
From uncle Peter with love
Еще ниже для вящей убедительности мелким шрифтом  было добавлено: Отпечатано 
по заказу ICR
в Московской типографии № 7 Комитета РФ по печати,
102945 Москва, ул. Карданный Вал, 14.
«Что и требовалось доказать» – промчалось у меня в голове. Но я не стал 
впадать в панику. Я просто отодрал кусками картинку, пожертвовав обоями, спустил 
ее в унитаз и начисто вымыл  руки с мылом.
Больше я  в эти игры не играю. И снова вы меня в них не втянете, ребята.

                                                            * * * 

Прошло уже несколько месяцев. Незваные гости больше не являлись, чему я 
несказанно рад. И теперь я абсолютно счастлив.  Я избавился от кошмара, проклятое 
наваждение прошло, растворившись как дым, ко мне вернулась Томка, и скоро я нашел 
себе подходящую работу, освободившую меня от  избытка  свободного времени. Но 
иногда мне все же снится сон, заставляющий возвратиться в эти июньские дни и 
задуматься о невозможном. Всегда один и тот же сон, он нисколько не меняется от 
раза к разу. Я вижу того старика, живущего в брезентовой палатке на заброшенном  
деревенском кладбище в Рязанской глуши. Сейчас его  там наверняка уже нет, но в 
мои сны он приходит до сих пор. Он стоит на крыше моего дома и смотрит на город. 
Позади него разбита его  палатка. Старик поднимает свою высохшую, морщинистую 
руку, указывает на лежащий перед ним мир и говорит:
--А все-таки он смердит.
В этот момент он напоминает мне Галлилея, отрекшегося от своей истины и 
тут же упрямо взбрыкнувшего: «А все-таки она вертится!»
А я, несмотря ни на что,  все-таки абсолютно счастлив. Может быть 
ненадолго, но зато полностью и всецело. И все эти обманчивые призраки нельзя 
устранить никаким рассуждением разума, как сказал незабываемый  мраколюб Артур 
Шопенгауэр.

1 – 26. 11. 99