© Наталия Ипатько СКРИПЕНЬЕ МУЗЫ ТЬМЫ«Пусть другие предаются миру
Сегодня я не пошел наверх – остался дома один на один с ночной квартирной темнотой и неподвижным, обволакивающим беззвучием, сразу же привычно погрузившим меня в состояние невесомости. В первый раз я изменил своему стародавнему, уже не помню когда установившемуся обычаю прогуливаться на сон грядущий на крыше собственного дома. Почему я выбрал верх, а не низ – крышу, а не землю, объяснить легко: четырнадцать этажей дома, из которых только самый верхний был моим, не будили во мне горячего желания измерять их высоту по ступенькам обмызганных и обшарпанных лестниц. Другим же способом миновать это сомнительное удовольствие было невозможно, потому что лифт на ночь с садистской регулярностью отключался нашим подъездным лифтером, моим соседом по лестничной площадке, чрезмерно озабоченным состоянием своего подопечного, который и недели не мог прожить без того, чтобы не сломаться, -- точно так же хилого и болезненного ребенка чересчур осторожные родители не пускают на улицу после школы, дабы избавить свое чадо от перенапряжения и всяческих уличных случайностей. Крыша была ближе – ее-то я и сделал своей площадкой для выгула. Каждую ночь, и зимой, и летом я забираюсь на чердак, толкаю скрипучую дверцу, ведущую наверх и, скрючившись, перелезаю с шаткой лесенки на крышу. Зачем? Я и сам не знаю. Я могу придумать дюжину правдоподобных ответов на это «зачем?», но какой из них будет ближе к истине – не ведаю. Но самое очевидное это то, что здесь мне никто не может помешать. Я здесь один и это несомненно огромное преимущество. Чаще всего я ищу здесь равновесия, пытаюсь найти приемлемый баланс между собой и всем остальным подлунным миром, угомонить тот пьяный маятник, встроенный внутри меня, который не дает мне ни малейшего шанса обрести устойчивость на грешной земле. Только между небом и землей я получаю возможность приструнить и усмирить его. Только там он становится тихим и безвредным как котенок или ручная белка в парке. Иногда же я забавляюсь там, устраивая аттракцион, названный мною «головокружением от успехов». Его технику исполнения я позаимствовал из одной восточной методики неизвестного происхождения. Это не имеет ровно никакого отношения к тому головокружению и тем успехам, которые имел в виду Великий инквизитор, но эффект, на мой взгляд, получается не меньший. Делается это так: несколько частых полных, до упора, до физического ощущения объема своих легких и осязания ребер вздохов и столь же полных, резких выдохов – и голова тут же отправляется в плавание, а окружающая среда перестает быть столь удручающе неподвижной и тяжеловесной и превращается в театральную декорацию, которую легким нажатием нужного рычажка убирают со сцены, заменяя другой, такой же мишурной обстановкой. Такая гипервентиляция пьянит ничуть не хуже разбавленного спирта – когда я сделал это открытие, радовался как первоклашка, почувствовавший магию доселе неизвестного мира школьной парты и яркого ранца за плечами. Увидеть этот новый, дивный мир, в медленном, почти неуловимом движении хоровода плывущий куда-то вдаль и мимо, можно и с балкона, которым наделено мое однокомнатное пристанище. Но балкон глух и нем, от него не исходят призывные импульсы, его зажатые два с половиной метра не вызывают у меня доверия своей бесконечной фальшивостью и маскарадной убогостью. Я предпочел ему приволье и раздолье родной крыши. Мою жену (до сих пор не могу поверить, что когда-то – наверное, лет сто прошло с тех пор – я был женат, и точно так же сейчас не могу убедить себя в том, что я уже не женат, что моя Тамара променяла меня на какого-то новорусского хлюста в красном «Шевроле»), так вот мою жену несказанно раздражала эта моя несносная, по ее женской логике, привычка к ночным поднебесным проветриваниям. Кажется, она даже немного ревновала меня к крыше, не признаваясь себе самой в этом детском чувстве оскорбленного собственничества. Однажды, после того как я в который раз как бесчувственный чурбан улизнул из ее преждевременных объятий, виновато чмокнув в щеку, поклявшись вернуться через пятнадцать минут и окинув ее многообещающим взглядом дон-жуана, вынужденного срочно улепетывать в окно, Томка, не выдержав и пяти минут, забралась следом за мной наверх. Было лето, ночь благоухала относительной городской свежестью, в воздухе носился на мягком игривом ветру запах прожаренной за день, но уже начавшей остывать крыши. Я стоял на краю, у невысокого бордюра, дополненного металлической конструкцией, не вызывающей доверия, и смотрел на полыхающий разноцветными огнями город, пытаясь удержать равновесие. Не могу сказать о себе, что я из породы альпинистов-мазохистов, но кажется, именно это сочетание острых ощущений неустойчивости, головокружения, нереальности расстилающегося внизу и впереди мира и реального страха на краю обрыва – именно это каждый раз и влекло меня сюда. Звук скрипнувшей за спиной двери галопом пронесся по моему телу от макушки до пят, заставив вздрогнуть и резко оттолкнув назад, подальше от края. Я обернулся и увидел Томку: в каком-то умопомрачительном воздушном одеянии (никогда прежде не видел у нее такого), в приглушенном свете ночи она показалась мне сказочной феей, удивленно озирающейся по сторонам в поисках своего сбежавшего негодника-пажа. --Не понимаю, почему это так уж необходимо каждый божий вечер забираться на эту верхотуру. Это ритуал у тебя такой – прощание с ушедшим днем, да? Расспросы надо было пресечь в корне. Захлестнувшая меня обжигающая волна желания мгновенно выросла до размеров цунами (быть может, это высотный воздух так действует?), и все слова по сравнению с ней казались жалкими мокрыми птахами, случайно оказавшимися на ее пути. Я зажал Томкины губы поцелуем, чувствуя, что во мне начинает закипать кровь и просыпается неукротимая мощь наемника-изувера древних веков, которым я без всяких сомнений был в прошлой жизни. Мы занялись любовью прямо там, на крыше – мысль вернуться домой ради благопристойности и комфорта была смело отринута за ненадобностью. Обиженно вспорхнув и осуждающе покружив в воздухе над нами, она растворилась без следа. Позже, когда мы возвращались в квартиру, Томка в приступе нежности все повторяла, мечтательно прижимаясь ко мне: «Ты сошел с ума. Алешка, ты же сошел с ума». И даже ночью, во сне ее не оставляла эта фраза. Она всегда засыпала, быстрее, чем я, -- для меня бессонница такая же привычная вещь, как для других раннее вставание по утрам, я перестал с ней бороться еще в начальной школе. В ту ночь губы моей жены, сонно причмокивая, убеждали меня в том, что я сошел с ума. Но я почему-то им не верил. Больше таких приключений с нами не случалось. Томка перестала ревновать меня к безликой темной крыше и попыталась примириться с моим «странным капризом большого своевольного ребенка» – кажется, именно так она выразилась однажды. Сегодня я впервые не пошел туда из-за истории, которая приключилась там со мной вчера. Точнее, это даже историей нельзя назвать, потому что внешне ничего не происходило, и только посторонний взгляд мог бы с удивлением задержаться на странной человеческой фигуре, удобно расположившейся на краю высотного дома, свесившей ноги вниз и опирающейся локтями на низенький поручень, опоясавший крышу. После сумасшедшей дневной жары хотелось насквозь пропитаться ночным полупрохладным воздухом, зарядить свежестью мозги, затуманенные одуряющим зноем, -- так, чтобы этого запаса хватило на весь следующий день июньского солнцепека. Поэтому сидел я там на разложенном журнале (для мягкости предпочитаю средней толщины журналы, а не хлипкие газеты) довольно долго, не торопясь покидать свой насиженный пост. Разглядывал разноцветное скопище домов, больших и маленьких, грузных мастодонтов и застенчивых карликов, медленно впадающих в спячку. Часов у меня не было, но время, судя по тому, что число вспыхивающих светом окон уже заметно уступало количеству потухающих квадратиков и прямоугольников, ушло далеко за полночь. Заметив в одном из горящих проемов поблизости кошку я стал наблюдать за ней. Наверное, это был все-таки кот – огромный, раскормленный, жирный кот, по-барски развалившийся на подоконнике и с энтузиазмом надраивающий языком свой бок. В конце концов это нескончаемое умывание мне надоело, и я отключился от кота. На меня накатила беспричинная тоска, раздражавшая и беспокоившая чем-то, что я никак не мог уловить. Источник этой тоски находился вне меня – я это чувствовал. Необходимо было найти его и обезвредить. Но он сам меня нашел: внезапно я понял, что это такое. Это был скрип качелей внизу. Одинокий плач детских качелей во дворе дома. Легко вычленив этот звук из негромкого гула ночной жизни, я подумал, что он уже давно раздается в темноте, но только сейчас он, наконец, обратил на себя мое внимание. Перегнувшись через край, я попытался рассмотреть, кого это тоска выгнала в ночной час из дома, чтобы излить темноте душу, облачив ее в жалобную мелодию скрипящих качелей. Но ближайший фонарь светил далеко в стороне, остальные или были разбиты, или перегорели. Я ничего не увидел, и от этого стало еще тоскливее и омерзительнее. Надо было встать и уйти, но этот звук, преследующий меня со времен безоблачного детства, имеет надо мной какую-то гипнотическую власть, природа которой до сих пор остается для меня полной загадкой. Я остался сидеть завороженный и обездвиженный этой тоскливой музыкой. --Плим-блим. Блим-плим. Скри-пим, -- говорили внизу качели, пытаясь воздействовать на меня грустной бессмысленностью этой фразы. Словно хотели, чтобы я что-то понял, что-то недоступное и неподвластное обычным человеческим словам. Или вспомнить. Сейчас, находясь в здравом уме и твердой памяти, я могу поклясться, что я не сумасшедший. И почти не поддаюсь внушению. Вероятно, во всем виновата эта проклятая жара, плавящая мозги. Как будто преисподняя увеличилась в масштабах и подошла вплотную к поверхности земли. Легкое дыхание ада. Впрочем, Бунин, кажется, имел в виду совсем другое. Так вот, вчера, на крыше я понял, что я конченый человек. Не в смысле пропащий, а в буквальном значении – человек, который кончился. Был, да весь вышел. Нет его. Не существует. Исчез. Именно это и хотели сказать мне качели. Об этом победно кричала вся окружающая среда, красиво задрапированная полутьмой, сквозь прорехи которой врывался в этот нелепый и нереальный скрипучий мир качелей огненный свет фонарей, горящих окон, гирлянд городской иллюминации и ночных вывесок. Об этом же предательски твердил мой внутренний голос. Я знал это, только не хотел верить до поры до времени. В тот момент это стало очевидностью – банальной и глупой. Я вспомнил, что в первый раз услышал это от своей Томки в наш последний день совместной жизни. Она уже все решила, взвесила и подвела баланс, оставалось только ввести меня в курс дела, что она и сделала со свойственным ей женским тактом: --Алексей, нам надо поговорить. Я ухожу от тебя. И пожалуйста не возражай, -- я и не думал возражать – если уж она решила, ее не свернет с пути и бульдозер. – Он прекрасный человек, и я не собираюсь менять своего мнения о нем только из-за того, что тебе он не нравится. И оставь свои ехидные шуточки при себе, если ты не способен понять возвышенность чужой души. Ну да, он предприниматель. Но это не доказательство. В любом деле человек может сохранить свое лицо. Вовсе не обязательно терять его от запаха денег. Вадик, -- о, она уже называла его Вадиком! – в отличие от тебя сохранил свою физиономию. А ты свою давно потерял. Ты посмотри на себя – что ты за человек? Ты не человек, ты какой-то фантом. Облако в штанах. Призрак, который живет на крыше… И собирая свои вещи в чемодан, она повторяла, видимо все-таки чувствуя свою вину и пытаясь оправдаться передо мной, убедить себя в своей правоте: --Ты моя ошибка. Случайность. Я выдумала тебя, нарисовала черт знает какой идеал. Ты моя роковая ошибка, -- ей безумно нравилось это слово «роковой», и когда возникал подходящий контекст, оно использовалось и к месту, и не к месту. Тогда, разыгрывая передо мной этот трагифарс, Томка явно воображала себя трагической фигурой, обольщенной и обманутой злодеем, то есть мной. Но на горизонте уже давно обрисовался в пылающих лучах восходящего солнца герой-спаситель, поэтому слезы были излишни. Мы расстались легко и без претензий друг к другу. И только неделю спустя я понял, что люблю ее, а теперь потерял навечно. Это чувство потери оказалось совершенно неожиданным, потому что я давно решил, что любовь – это не моя стихия, что я не могу полюбить очень сильно, так, чтобы невозможно было расстаться, когда придет время. Стало очевидно, что я занимался самообольщением и потерпел поражение в этой игре. Итак, я стал призраком, к тому же проигравшим. Это было первое предупреждение. Чуть меньше года назад. Но я не обратил на него внимания и все это время пребывал в глупейшей уверенности, что я нормальный, что я как все, ну, может только со странностями – так у кого ж их нет? Ел, спал, читал, работал, даже строил какие-то дурацкие планы на будущее, не замечая, что давно стал отщепенцем, медленно исчезающим с лица земли, распадающимся на бессмысленные закорючки: гайки, болты, шурупы, винтики, шайбочки, заклепки, шнурки, кнопки и петли для пуговиц. Никогда я не придавал большого значения своим снам – большинство из них я просто не запоминал. Иногда они забавляли, иногда озадачивали своей вздорностью. Но вчера я вспомнил один кошмар, приснившийся мне с месяц назад. Я шел по какому-то длинному темному тоннелю – только далеко впереди светилась маленькая точка. Там я рассчитывал найти выход. Но когда я, наконец, подошел к этому источнику света, оказалось, что это не выход. Это было огромное зеркало, перегородившее целиком весь проход. Из него шел яркий свет. В нем отражалась уходящая вдаль темная кишка, из которой я пришел. Но что-то было не так – и скоро я понял, что именно. В отражении не было меня. По эту сторону зеркала я мог видеть свое тело, руки, ноги, но когда переводил взгляд в зазеркальное пространство – там вместо меня была пустота. Я начал кричать, пытался разбить зеркало – но оно только насмешливо дребезжало. Дальше не помню. Когда я проснулся, за окном было яркое дневное солнце, а будильник, который я накануне старательно завел, молчал, остановившись на половине пятого. Позже, на улице я вдруг поймал себя на том, что украдкой ловлю свое отражение в витринах магазинов, в стеклах припаркованных машин и вообще на любых отполированных поверхностях. Затормозив перед зеркальными дверями какого-то банка, я пригладил разлохмаченные ветром волосы и подмигнул самому себе. Наваждение на время прошло. Но несколько часов спустя, придя домой, развалившись в кресле с книжкой и задрав на журнальный столик ноги (моя любимая поза), я не смог сосредоточиться на тексте. Как только глаза доходили до правого края книги, взгляд автоматически продолжал двигаться в направлении руки, лежавшей на подлокотнике, и, убедившись в ее существовании, возвращался обратно. Меня это разозлило и рассмешило одновременно. «Вот я и становлюсь психопатом, -- подумал я и процитировал вслух: -- Шизофрения, как и было сказано», нимало не смутившись предложенной мне перспективой. Кажется, это было второе предупреждение, но как и на первое я махнул на него рукой (все же существовавшей и не думавшей никуда исчезать), а наутро уже забыл о нем. И вспомнил их оба только вчера, под заунывный скрип качелей на детской площадке. Оказалось, что я давно уже не живу в этом мире, который меня окружает, и лишь формально следую его условностям и обычаям, поддерживаю – сам не знаю, зачем, -- видимость своей вовлеченности в его сутолоку. А на самом деле я пребываю в каком-то другом пространственном измерении, которое, впрочем, тоже не существует – я его сам выдумал, чтобы оправдать свое собственное несуществование. Все же интересно: выпадая из реальности, человек должен или не должен впадать куда-то еще, в какую-нибудь эфемерную гиперреальность и может ли он выбраться оттуда обратно без ощутимых для себя потерь? Все эти мысли пополам с воспоминаниями совершенно сбили меня с толку. Исчезло ощущение времени, пространства, реальности и абсурда, точнее, все эти точки отсчета и нити ориентации сбились в кучу в моей голове, и я перестал понимать, где я нахожусь, кто я такой и что надо делать. Поэтому не сразу до меня дошло, что же вдруг случилось. Только что все было прекрасно, замечательно, великолепно, я был призраком, фантомом, сидящим на краю бездны и весело болтающим ногами, готовым легко взмыть в небо и раствориться в темноте, -- а через миг (он казался мне вечностью) все вокруг обрело отвратительную, наипошлейшую окраску бессмысленной бытовой осмысленности. Я вновь стал человеком на крыше, не верящим в собственное земное существование, и с изумлением обнаружил, что надо идти домой и ложиться спать, потому что уже поздно и скоро начнет светать. Просто до меня перестал доноситься скрип качелей. Невидимый жалобщик отпустил меня на волю, и теперь я должен был сам разбираться в том ворохе смятения, который он оставил во мне. Начать проверку своей теории я решил с завтрашнего (вернее, сегодняшнего) дня. * * * Собственно, никакого плана действий у меня не было, слишком уж расплывчатой и все еще не до конца ясной оказалась эта теория моего перевоплощения в призрака. Может, мне вчера все это приснилось и я даже не был ночью наверху? Бреясь сегодня утром, я прекрасно рассмотрел в зеркале свою невыспавшуюся хмурую физиономию – никаких признаков смещенности в потусторонний мир она не выказывала. А рьяные попытки наощупь убедиться в своей настоящести привели к тому, что я чуть не перерезал себе горло бритвой. Тем самым предоставив наглядное доказательство своего бытия. Но радовался обретенной вере я недолго. В голову неслышно, на мягких лапах проползла другая, не менее скверная мысль: а может быть я стал оборотнем и временами из человека превращаюсь в призрак, в привидение? С этой задачей подручными средствами я никак не мог справиться и поэтому решил целиком вверить себя в руки судьбы и случая, надеясь сегодня же отыскать нужный ответ. На кухне я включил радио и услышал последние новости: Москва снова стала объектом террористического внимания. В половине девятого утра, в час пик жертвой террористов стал переполненный людьми городской автобус в районе Восточного Измайлова. Взрывное устройство находилось в центре салона, и автобус разорвало на две половины. Количество жертв уточняется. На месте взрыва работает оперативно-розыскная группа. Подозрение сразу же пало на исламских фундаменталистов, активизировавших в последнее время свою деятельность, но точными фактами следственные органы не располагают. Потом были сообщения о состоянии здоровья Президента, о результатах переговоров очередного премьер-министра с МВФ, о дружеских объятиях двух братских народов России и Белоруссии, о столь же дружеском депутатском мордобитии в Думе, и напоследок прозвучала оптимистичная нота: население земли сегодня должно перевалить за цифру 6 с девятью нулями. Это радостное событие ожидалось в половине седьмого вечера. Но поскольку, сообщалось дальше, неизвестно точно, какой именно младенец станет шестимиллиардным, принято решение всех новорожденных, появившихся на свет в этот час, считать таковыми. То есть пронумерованными. На этом выпуск новостей закончился, и зазвучала жизнеутверждающая музыка, а мое неконтролируемое воображение тут же услужливо нарисовало кошмарную картинку: под аккорды звучащего марша по широкой бетонной дороге строем движется колонна заключенных – в одинаковых бушлатах, с одинаковыми лицами и одного возраста. У всех до единого на левой стороне груди пришит номер: 6 000 000 000. На всех лицах сияют улыбки – чуть вдалеке впереди угадываются сквозь клубы пыли распростертые объятия ворот лагерной зоны. М-да, что-то мрачные у меня сегодня фантазии. Не к добру это… Первым делом мне нужно было забежать в одну из тех двух издательско-редакционных контор, где я зарабатывал на хлеб насущный. Скучноватость работы немного компенсировалась ее очевидной непыльностью, а нестабильная доходность с лихвой восполнялась большим объемом остающегося свободного времени, которое я посвящал поочередно, во-первых, собственному культурному развитию, во-вторых, поиску еще одного непыльного места работы и, в-третьих, блаженному ничегонеделанию. Я всегда знал и не пытался скрывать от себя тот факт, что во мне живет и не умирает несмотря ни на что добрейший Илья Ильич Обломов, поэтому последнему из перечисленных занятий я предавался с размахом, всей душой и всем сердцем, не чувствуя при этом ни малейших угрызений совести. И любые укоры и уговоры с чьей бы то ни было стороны – иногда проведывавшей своего блудного сына матери, Томки или моего собственного совестливого, надоедливого и занудного внутреннего голоса – на меня, увы, не действовали. Аргументы вроде того, которым меня потчевала моя жена («Ты совершенно не умеешь жить. Твоя жизнь превращается в пустой хлам, годный разве что для помойки, а ты этого даже не замечаешь!») оказывались неэффективными. Я был непробиваем, как гранитная доска почета. Говорю это не из бахвальства, а лишь исходя из необходимости объективной констатации фактов. То место, куда я отправился, называлось убийственно вычурно и претенциозно, впрочем, не без фантазии: «Starland» – Звездная земля. Средней руки издательство занималось выпуском переводных художественных и отечественных научно-популярных книжек. Я числился там внештатным редактором, поскольку попасть в штат не было никакой возможности: он был полностью укомплектован и состоял из четырех с половиной человек -- генерального директора, бухгалтера, секретаря, главного редактора и охранника на полуставке. Но зато «штат» внештатных сотрудников был внушителен. Весь редакционный процесс сосредотачивался в руках главреда – ироничной дамы лет около сорока, уставшей бороться с жизнью и неорганизованным потоком производственных проблем, что позволяло ей иногда рекомендоваться по телефону «Тенью отца Гамлета» (я не преувеличиваю, сам однажды был свидетелем подобного разговора – видимо, все-таки с кем-то из близких знакомых). От нее я получал раз в месяц пухлую пачку отпечатанной бумаги, которую следовало привести в божеский, то есть грамотный и читабельный, вид. Ей же и вручал результат своих филологических бдений над текстом, исчерканным до неузнаваемости зелеными чернилами. Сегодня меня ожидал там сюрприз, из числа тех, которые судьба иногда подбрасывает нам, как беспардонный шутник, украдкой кидающий соседу в тарелку с супом дохлого таракана. Иной и не заметит этой выходки, преспокойно вычистив блюдо до дна вместе с «изюмчиком», а другому шутка надолго отобьет аппетит и вообще вкус к жизни. Не застав на месте своей работодательницы, я отправился на ее поиски по тем четырем комнаткам, которые занимало все издательство. Наконец, в одной из них, в закутке свободного от книжных штабелей пространства я обнаружил стол с сидящей на нем сверху девицей, по всем признакам секретаршей. --Простите, я ищу Ирину Владимировну. Не подскажете, где ее можно найти? Я принес ей… Здесь она перебила меня, настороженно хлопнув густо накрашенными ресницами: --Вы редактор? – может мне показалось, что в ее голосе прозвучали радостные интонации, предвещавшие тот самый сюрприз? --Да. --Как ваша фамилия? Мне нужно кое-что уточнить. Я назвал. С минуту она копалась в бумагах на столе, а я разглядывал ее. У девицы был ярко выраженный дурной вкус, а может быть косметикой она пользовалась только для того, чтобы отпугивать своим видом назойливых посетителей: пухлые губы были толстым слоем намазаны иссиня-фиолетовой помадой, веки до бровей покрыты почти что черными тенями, а длинные ногти на руках сверкали тоже черным с перламутром лаком. Наконец, она подняла на меня глаза и корректно-вежливым тоном, который обычно используют воспитанные девушки при общении с недоумками, объяснила, что издательство больше не нуждается в моих услугах, потому что переходит на сокращенный режим работы и уменьшает в связи с экономическими трудностями в стране объем выпускаемой продукции. Я же могу пока рассчитывать на то, что когда во мне снова возникнет необходимость, мне позвонят. Но это будет, к сожалению, не так скоро, как хотелось бы, и им очень, очень жаль, но на время нам придется расстаться, ведь вы же понимаете, и все такое-прочее. В общем, за причитающейся мне мздой предлагалось зайти на следующей неделе, а теперь я был свободен, как ветер. Сюрприз оказался премилым, я не ошибся. Впрочем, нет, как ветер я не был свободен. Оставалась еще редакция справочной литературы в издательском концерне «Вперед». Там находили применение мои литературные таланты: я писал занимательные очерки для многотомного популярного биографического словаря «Кто? Где? Когда?» Филологическое образование позволяло мне по-дружески лихо разделываться с именитыми и не очень писателями, поэтами, художниками, певцами, гуманитариями всех эпох и народов и заодно великими полководцами древности и современности. Но туда можно было не торопиться, я показывался там не так давно и теперь был обеспечен работой на несколько недель вперед. Выйдя на улицу из ворот грязно-зеленого особнячка, где арендовала свои четыре комнаты «Звездная земля», я потоптался на месте, не зная, куда отправиться, и пошел вперед, куда глаза глядели. А глядели они в сторону городского парка, находившегося тут неподалеку. Там усладительно плескались фонтаны, и пышная растительность должна была предоставлять страждущим спасительную тень. Солнце пекло немилосердно, моя рубашка давно уже прилипла к спине и жгла, как горчичники, которые мне в детстве ставила мать. А оторвать ее на более или менее продолжительное время никак не удавалось: раскаленный воздух плотно облегал меня со всех сторон и сразу же прилеплял обратно влажную ткань. В парке я надеялся найти пустую скамейку в укромном тенистом уголке, чтобы предаться на воле грустным размышлениям о том, как нам обустроить Россию. То есть нет, конечно же я хотел сказать – как мне обустроить свою собственную жизнь перед лицом грозно надвигающейся очевидности – моего персонального финансового кризиса. В общем и целом, меня как нельзя более устраивал этот вольготный образ жизни праздношатающегося гражданина мегаполиса. Но таким образом я наполнял только половину извечной потребительской корзины человека со скромными запросами, выражающейся в простейшей формуле: «Хлеба и зрелищ!» Зрелищами я был обеспечен, о хлебе же следовало задуматься. По пути я наткнулся на небольшой магазинчик, удививший меня своим названием: «ГУМ на набережной». Набережная грязного и мутного узкого канала не вызывала никаких сомнений, но аббревиатура ГУМ завлекла меня внутрь – захотелось зачем-то уличить магазинчик в самозванстве. А оно оказалось полным и несомненным: размер торговой площади был не больше, чем у моей однокомнатной квартиры среднесоветской планировки. Все пространство было заставлено холодильниками и этажерками с заморской снедью. Я не собирался здесь ничего покупать, тем более, что и денег с собой почти не было, а просто доставил себе небольшое, чисто эстетическое удовольствие поглазеть на яркоупакованную импортную отраву, пройдясь вдоль полок. Кроме меня в магазинчике не было покупателей, и только у самого входа сидели две полусонные девицы, лениво разгадывавшие кроссворд и не обращавшие на меня никакого внимания. Сейчас я не могу точно сказать, что на меня в ту минуту сильнее подействовало: тупой, разморенный вид продавщиц, нуждавшихся во встряске, или мелькнувшая у меня мысль, что есть хороший шанс устроить проверку моей давешней теории-догадке. Но скорее всего, мне просто хотелось отвести душу после малоприятного разговора с секретаршей «Starland’а» и сотворить какую-нибудь гадость ближнему своему. Я взял с полки какую-то мелочь, кажется, это была шоколадка, и незаметно сунул ее в карман. Меня разбирал смех, как бывало в незапамятном детстве, когда я совершал запретные действия, вроде мелкого воровства или рискованного хулиганства. Смех всегда в таких случаях придавал мне уверенности в себе, защищал от угрызений совести и заодно мог пригодиться, чтобы обратить все в шутку, если дело начинало плохо для меня оборачиваться. Изобразив на лице ухмылку самодовольного болвана, я медленно продефилировал к дверям мимо девиц. Ноль внимания. --Ой, ну и вопросики! Привидение в пустыне. Пять букв. --Мираж, что ли? --Та-ак. Ми-раж. Ага, точно. Решив повторить эксперимент, я прошел мимо них обратно и, уже не скрываясь, открыл холодильник, достал оттуда ледяную банку лимонада и двинулся к выходу, держа добычу в руке. Никакой реакции. «Это уже не смешно» -- подумал я, открывая дверь и выходя на улицу. --Венец природы. Семь букв. --Человек, наверное. --Че-ло-век. Подходит. «Может, это жара на них так действует?» – все еще не желая верить фактам, упрямо не сдавался я. Проснувшееся вдруг самомнение и пребывавшая где-то на подступах к пробуждению покупательская гордость хором потребовали от меня сейчас же вернуться и потребовать жалобную книгу, где бы я мог излить свое негодование по поводу невежливого невнимания к клиентам, которых вынуждают тем самым становиться грабителями. К счастью, голос разума подоспел вовремя, и я отправился восвояси, обуреваемый… нет, только не угрызениями совести. Я смятенно думал о чем угодно, но только не о том, что совершил кражу. Вытащив из кармана шоколадку, успевшую превратиться за эти несколько минут в желе, на мою удачу, герметично упакованное, я выкинул ее в урну, а банку лимонада с жадностью и удовольствием быстро опустошил. В конце концов, призраки тоже могут испытывать жажду. Неторопливо бредя к воротам парка и лениво размышляя, я пытался подбодрить и обнадежить себя: «Что с того, что я стал привидением в пустыне? Эта жара кого хочешь доканает, любой может стать ходячим миражом, -- я все еще винил во всем солнце, поднявшее столбики термометров до отметки 39, зачем-то обманывал самого себя. – И потом, в этом есть свое очарование, изыск, я бы даже сказал. Тебе давно уже недоставало острых ощущений – так вот получай, венец природы. Все для блага человека, все во имя этого, черт его дери, венца природы. Все-таки любопытно, какой он, этот венец – терновый или лавровый, и чью же несчастную голову он венчает? Неужто, отца небесного? Да минует его чаша сия!» -- так предаваясь благочестивым помыслам, я зорко оглядывался по сторонам, пытаясь высмотреть свободную скамейку. По близости от фонтанов это было немыслимо, поэтому я углубился в зеленые просторы, мелко нарезанные на куски парковыми дорожками. Вскоре мне посчастливилось набрести на лавку, которую уже собирались освобождать благообразная бабушка с чинным, прилизанным внучеком. Как только они отошли на пару шагов, я коршуном накинулся на опустевшее место. Конечно, там могли легко расположиться еще человека три, но я был не в том настроении, чтобы благосклонно терпеть присутствие незваных соседей, поэтому приготовился отражать атаки других претендентов своим свирепым видом и недобрым взглядом. Жаль, у меня не было с собой зеркала, чтобы увидеть этот физиогномический шедевр человеколюбия. * * * Этот острый приступ агрессивности вовсе не был вызван неприятными обстоятельствами дня, как могло бы показаться. О, нет. Я уже давно уверился в том, что моя тайная склонность к мизантропии и отшельничеству приобрела характер хронического явления, лишь маскируясь костюмами непостоянства характера и переменчивости нрава. Я даже знаю, от кого я унаследовал этот… недостаток? Порок? Изъян? Впрочем, я бы не стал утверждать столь категорично. Можно ли назвать пороком то, что лежит в основе жизни – конкретно, моей жизни? Перевоспитывать меня уже поздно, да это и не помогло бы: упрямство – достоинство не только ослов, но и темпераментов, не поддающихся переделке, и даже переплавке в огненной печи. Изолировать от общества – благодарю покорно, я и сам с этим прекрасно справляюсь. Что еще со мной можно сделать? Убить? Расстрелять, повесить, зарезать, утопить, отравить. Да нет, не позволяет этого билль о правах человека – человеческая жизнь в этом мире превыше всего. Шесть миллиардов в нем уже этих жизней, и каждая – перво- и само- и пусто-, нет пожалуй, на последнее никто не согласится, так что остановимся на самоцвете. Остается только смириться с моим порочным мироощущением и терпеть его до конца. А, впрочем, все это ерунда – я гуманист, и дело мира мне не чуждо, как представителю породы Homo в меру разумного и в меру добродетельного. А врожденная мизантропия передалась мне по наследству от моего дядюшки – дяди Кости, с которым я виделся всего лишь раз в жизни. Но эта родственная встреча оставила по себе глубокую память в моей неокрепшей тогда еще, не замутненной посторонними влияниями душе. Дядя был философом – и по образованию, и по образу жизни. О нем в нашей семье ходили легенды, он был притчей во языцех, и часто поминался моими родителями то как образец жизненного сверхвезения, то как пример чудовищной глупости, полоумия и сумасбродства. Последнее бывало чаще, поэтому в конце концов я стал испытывать к дяде гораздо больше интереса и симпатии, чем того хотелось бы родителям. Началось все с того, что дяде Косте, маминому брату, тогда еще студенту последнего курса философского факультета сказочно повезло: он выиграл в лотерею автомобиль «Волга». Всем сразу стало известно об этом небывалом событии. Однокурсники начали сходить с ума от зависти, соседи истекали слюной, с покровительственным сожалением обсуждая успехи этого юнца, которому судьба почти с пеленок начинает подбрасывать такие соблазны, вредные для молодого организма. Бабушка с дедушкой (через несколько месяцев их не стало – они умерли почти как в сказке, одновременно, с перерывом в два дня. Сначала бабушка – от опухоли в мозгу, потом дедушка от инфаркта: его не успели откачать, «Скорая» приехала только через два часа с невразумительными объяснениями) устроили на радостях пир на весь мир, в разгар которого их счастливый отпрыск объявил, что машина ему не нужна, потому что после окончания университета он решил вести жизнь истинного философа – в затворничестве и размышлениях о вечном. Поэтому он продаст автомобиль за хорошие деньги, которых ему должно хватить лет на восемь скромной, размеренной холостяцкой жизни. За столом воцарилось гробовое молчание, затем послышался звук упавшего тела – бабушке стало дурно. На этом веселье окончилось, гости один за другим быстро разошлись, ибо праздновать было нечего. Все последующие попытки вырвать у дяди признание в том, что все это неудачная шутка, оказались безрезультатными – он не шутил, он был вполне серьезен. Для меня (разумеется, много лет спустя, потому что в то время я существовал только в мечтах) лишь одно оставалось неясным: как дядя собирался устроить свою жизнь через эти восемь лет, и было ли у него уже тогда готовое решение сделать то, что он сделал, когда исчерпал все свои жизненные, а также финансовые ресурсы, свалившиеся на него с неба. Через полгода, летом произошло сразу несколько событий. Дядя (тогда еще не дядя) Костя получил диплом и начал осуществлять свою жизненную программу, его старшая сестра – моя мама – вышла замуж, а их родители, мои бабушка с дедушкой переселились в мир иной. Большая трехкомнатная квартира была вскоре разменена на две маленькие: в однокомнатной водворился дядя Костя, получивший таким образом возможность осуществить свой идеал затворнической жизни, в двухкомнатную вселились мои родители. Там через год появился на свет я. То есть, конечно же, родился я не в квартире, а в районном роддоме, как и всякий советский человек, обеспеченный правом сделать первый свой вдох в казенном учреждении. А полноправным хозяином дома я стал только три месяца спустя, поскольку доктора серьезно опасались за мою жизнь, с которой я мог легко распрощаться, едва родившись, и держали меня 13 недель в стационаре. Теперь-то я понимаю, что это было первое проявление моего меланхолического своеволия, терзавшего потом всю жизнь мою мать и раздражавшего отца, но ведь тогда я и понятия еще не имел о том, что моя жизнь может быть кому-то дорога, и бездумно водил врачей за нос. А дядя Костя в то время, когда мои будущие родители еще предавались любовным утехам медового месяца, развил кипучую деятельность. Получив, наконец, после долгих проволочек, бесконечных препирательств с чиновным людом и бесчисленных кормлений «завтраками» свою долгожданную «Волгу», он нимало не медля продал ее бывшему однокурснику, единственному наследнику какого-то партийного босса, который ни в чем, естественно, не мог отказать своему излюбленному чаду. Деньги были предусмотрительно положены на сберкнижку, откуда и черпались с тех пор по мере надобности. Теперь предстояло решить главную проблему советского человека с диссидентскими наклонностями – как, не прослыв тунеядцем и не попав в черный список злостных бездельников, порочащих почетное звание гражданина Советского Союза, все же ускользнуть от обязательного трудоохвата советских людей и производственной необходимости стать строителем коммунизма на благо Родины. И хотя дядя был не диссидентом в узко-советском смысле этого слова, а всего лишь человеком с нетрадиционной, девиантной жизненной ориентацией, решил он эту проблему прямо-таки с диссидентской изворотливостью и антисоветской пронырливостью. В общем, с размахом. Потратив какую-то часть своего выигрыша на взятки, он обзавелся внушительной кучей медицинских справок, свидетельствовавших о его полной инвалидности и абсолютной недееспособности, да к тому же дававших право на получение небольшой пенсии. Таким образом, он осуществил свою мечту: заперся у себя дома, свежим воздухом дышал через форточку, а запасы продовольствия делал два раза в неделю, спускаясь в продуктовый универмаг, занимавший первый этаж его дома. Чему он посвящал все свое время, так и осталось загадкой, поскольку позже никаких вещественных доказательств раздумий о вечном у него обнаружено не было. Кроме одного: толстой тетради, содержащей дядины попытки самовыражения в художественном слове. Но об этом я расскажу позже. Моя мать, чувствовавшая ответственность по отношению к своему неразумному младшему брату, считала долгом навещать его несколько раз в году: наводила в его философской обители чистоту и порядок, справлялась о здоровье и не оставляла попыток вернуть блудного сына -- то есть брата -- на путь истинный, и обратить его снова лицом к бушующей за окном жизни. Но все ее усилия разбивались вдребезги о каменную стену дядиного стоицизма и упорствования в заблуждениях. Он неизменно сообщал моей матери, что ничто в этом суетном мире его не интересует и не волнует, что он давно абстрагировался от человеческого бытия и мечтает только об одном: написать философский трактат, который прославил и обессмертил бы его имя и раскрыл бы людям глаза на их бессмысленную и жалкую жизнь. Позже, в той самой тетради я нашел несколько записей, касающихся этого трактата. Он должен был называться несколько неприлично для философского сочинения: «Этот дерьмовый мир». К счастью, дальше заголовка дело не пошло, и человечество было избавлено от узнавания горькой и жестокой (по трепетной мысли моего родственника) правды о самом себе и чтения дядиных мизантропических откровений. На одно из таких свиданий мать взяла с собой меня – мне тогда было шесть лет, -- чтобы познакомить дядю с племянником, как того требовала этика родственных отношений. Не могу сказать, что эта встреча произвела на меня благотворное влияние. По-моему, скорее наоборот, после этого я еще больше испортился, интуитивно почувствовав подвох, который устраивала мне моя судьба и который я с того дня обречен был разгадывать всю свою жизнь. Так на меня подействовала аура дядиного мрачного жилища. Его спартанская обстановка была затемнена царившим в ней полумраком: темные занавески на окнах, плотно зашторенные, пропускали очень немного света – достаточно только для того, чтобы не натыкаться на мебель. --Костя, ты неисправим. Ну где это видано, чтобы целый день сидеть в темноте. Включи хотя бы электричество… Боже, сколько пыли. По-видимому, я обречена быть единственной уборщицей в этом склепе. Алеша, иди сюда. Познакомься со своим непутевым дядей Костей и ни в коем случае не бери с него примера. --Ну, здравствуй, божий человек Алексей, -- дядя протянул мне свою руку, бледную, с худыми длинными пальцами, и я вложил в нее свою потную от волнения ладонь. --Дядя, а почему ты такой лохматый? Ты тоже не любишь тетенек с ножницами? Дядя Костя весело рассмеялся и взъерошил мне волосы на затылке: --Верно. Не люблю, малыш. Ну иди, поиграй пока в комнате. Нам с твоей мамой надо поговорить. И меня оставили одного в этом незнакомом, неприбранном и неприветливом комнатном мире, где я сразу же почувствовал свою заброшенность. Мама с дядей заперлись на кухне, разговаривали, наверное, о чем-то важном для них и совсем забыли о моем существовании. А я, осмотревшись в комнате, заинтересовался двумя поразившими меня предметами. Это были две вырезанные из дерева маски – они висели на противоположных стенах, упираясь друг в друга взглядами. Не знаю, как их описать, потому что детали я запомнил плохо, в памяти сохранилось только общее впечатление уродства этих мерзких физиономий. По-видимому, это были какие-то ритуальные маски, вывезенные из Африки. Вполне возможно, что они принадлежали когда-то каким-нибудь жрецам или шаманам какого- нибудь племени, сохранившего свои первобытные ритуалы до конца второго тысячелетия. Должно быть, предназначались для отпугивания злых духов – более отвратительных демонических рож мне никогда больше не приходилось видеть. А тогда мне показалось, что эти маски подчинили своей могущественной, темной власти всю комнату и все, что в ней находилось: стены, занавески, стол, стул, диван, шкаф, лампу на столе, книжные полки, пол и потолок – все пропиталось их злой волей. И даже… я вспомнил о дяде – он тоже попал в их ужасный плен, подвергая себя по многу раз в день перекрестной атаке их огромных, желтых и злых глаз. И сам я начал испытывать на себе их воздействие: мне стало очень страшно, захотелось забиться в угол и заплакать. И я решил отомстить им – и за комнату с ее несчастными, безответными вещами, и за дядю, порабощенного темными силами зла, и за себя самого, готового самым постыдным образом разреветься в гостях у почти чужого человека. Оглядевшись по сторонам в поисках подходящих орудий мщения, я заметил на столе дядину курительную трубку – она-то и подсказала мне идею изощренной мести. Прежде всего я подтащил стул поближе к одной из масок и снял ее с гвоздя, на который она была нацеплена. Свергнутая со стены, она наполовину утратила свою ужасную власть, и я смог приступить к делу. Открыв дверцу платяного шкафа и покопавшись в нем, я обнаружил, что хотел, -- старый галстук, как раз нужного – черного – цвета. Из него я сделал повязку, закрывшую левый глаз маски. Потом из прихожей стащил мамин шейный платок, синий в белый горошек (была весна) и нацепил его маске на макушку, завязав сбоку. Теперь нужно было обследовать свой арсенал. Вывернув все имевшиеся у меня карманы и быстро оглядев свои сокровища, я отложил в сторону небольшой красный шарик из пластмассы, кольцо с зажимом для штор, коробок спичек и кусок пластилина. Зажим я прицепил к отвратительному уху маски – свободно болтавшееся на нем кольцо вполне годилось на роль серьги. Затем, содрав с пальца полоску лейкопластыря, которым мама утром заклеила мне царапину, я приложил ее к правой щеке маски, под глазом и пожалел об отсутствии второй полоски. Крест-накрест нашлепка смотрелась бы лучше. Огромные толстые губы маски были растянуты в гадкой, омерзительной ухмылке, а может гримасе, так что между ними оказалась широкая сквозная щель. В нее я вставил дядину трубку, закрепив мундштук изнутри пластилином. А внутрь трубки засунул шарик. Такие шарики имелись в хозяйском обиходе почти всех мальчишек нашего двора – если их поджечь, они не горели, а только плавились и давали много вонючего дыма. Я повесил маску обратно на гвоздь – маминым платком пришлось пожертвовать, проделав в нем дырку, – и засунул в трубку зажженную спичку, потом для верности вторую. Слез со стула, отошел подальше и обернулся, мстительно ухмыляясь. Эффект был потрясающим. Мне удалось лишить маску ее потустороннего демонизма, однако взамен эта физиономия приобрела вполне земные, но не менее злобные черты кровожадного пирата: по сравнению с этим страшный Бармалей должен был казаться добрым дядюшкой, пугающим детей погремушками. И только густо дымящая трубка отчасти сглаживала это жуткое впечатление, делая маску похожей на физиономию давно и тяжело больного курильщика, которого пагубная привычка скоро загонит в могилу. В общем, это был, на мой теперешний взгляд, гениальный образец антитабачной пропаганды и рекламы здорового образа жизни. Но тогда я ни о чем подобном не думал и лишь молча ужасался делу рук своих. Между тем, горелая вонь распространилась по всей квартире и всполошила мать с дядей. Ворвавшись в комнату, они, так же как и я, застыли в изумлении, глядя на пирата, лихо дымящего трубкой. Первым пришел в себя дядя Костя: неожиданно для меня он начал хохотать, сотрясаясь всем своим длинным и тощим телом, а через минуту выдавил из себя, заикаясь от смеха: --Ну уморил, племянник! Знатный шалопай вырастет. Весь в меня. Этого мама уже не смогла стерпеть. Не на шутку рассерженная и на меня, и на дядю, и в особенности на его слова, она накричала на нас и принялась уничтожать результаты моего творчества: выдернула трубку и бросила ее в ванную под струю воды, потом сняла все пиратские атрибуты, ужаснувшись дырке на платке, а мне задала трепку, обидно отшлепав прямо на глазах у дяди… А вечером, когда мы возвращались домой, я, все еще дуясь, спросил у матери, что значат слова «весь в меня». --Это значит, что ты и он слеплены из одного теста и что ты можешь стать таким же, как твой дядя. Но мне этого очень не хотелось бы, Леша. Хватит мне и одного сумасшедшего ребенка. Обещай мне, -- тут мама крепко сжала мою руку, -- что ты не будешь брать пример с дяди Кости, никогда. Я пообещал, даже не пытаясь понять, почему маме так не нравится мой смешливый и такой забавный дядя, который к тому же не боится жить в одной комнате с чудовищами. Меня занимали другие мысли. Я думал о том, как я могу быть на кого-то похож, если я – это я, и никто другой? Но при этом я не понимал, почему я – это именно я, вот этот мальчик, которого мама держит сейчас за руку. Почему я не стал каким-нибудь другим мальчиком, ну, хотя бы моим соседом Антошкой или нашим дворовым хулиганом Сюпой (от последнего предположения по мне забегали мурашки)? Как объяснить тот непонятный факт, что моими родителями стали именно мои мама и папа, а не чьи-нибудь другие? А если бы вместо меня родился кто-то другой, где был бы я, и вообще почему я должен был непременно родиться, ведь я же не хотел этого? Окончательно запутавшись в этих странных вопросах и не найдя ответов, я решил, что не остается ничего другого, кроме как свалить всю вину на случай. Я случайно появился на свет и случайно оказался именно мальчиком Лешей, а сейчас, как следствие этого случая, стал племянником дяди Кости, с которого почему-то нельзя брать пример, но на которого я могу стать похожим. Тоже, наверное, случайно. На следующий день я завел разговор об этих дядиных физиономиях на стене и спросил у матери, для чего они нужны. --Ну, наверное, чтобы внушать людям сакральные мысли. --А что такое -- сакральные? – спросил я. --Вот подрастешь, тогда узнаешь. Наверное, я достаточно вырос для этого знания уже через год, потому что именно тогда я узнал – вернее, все узнали – главную дядину сакральную мысль. Его нашли повесившимся. Разумеется, в его квартире. Никаких прямых причин и предсмертных записок – ничего этого не было обнаружено. Мне об этом ни слова не сказали, но я, чувствуя, что что-то случилось, а от меня скрывают, подслушал разговор родителей, ругавшихся в своей комнате. Причиной раздора оказался мой бедный дядя. Узнав о его самоубийстве, я, испуганный и взволнованный, решил все же докопаться до сути и выяснить, наконец, что же это за сакральные мысли, внушенные дяде его чудищами на стене. Выждав время, я подошел к отцу и спросил, что такое «сакральный». --Сакральный? – наморщил он лоб. – Ну, это значит очень важный, священный, внушающий благочестивый трепет, очень существенный. Понимаешь? --Пап, а дядя был благочестивым человеком, да? --С чего ты взял? Твой дядя просто сумасшедший, монах-любитель, шизофреник, -- он повысил голос, чтобы его слышала на кухне мать. – Его лечить надо было, а не нянчиться с ним. Почему-то мои родители были уверены, что я непременно пойду по стопам дяди, стану таким же сумасшедшим, как и он. Поэтому после этой истории они принялись усиленно воспитывать из меня нормального, по их мнению, человека. А заключалось это воспитание в том, чтобы лишить меня совсем свободного времени, наверное, чтобы я не успевал погружаться в раздумья о вечном. Меня записывали в любые подходящие секции и кружки, изобретали мне увлечения, вынуждали знакомиться со множеством неприятного народа. Я усердно посещал кружки рисования, пения, юных техников, бальных танцев, секции легкой атлетики, лыжного спорта, баскетбола и еще многие другие. Но нигде не задерживался более трех-четырех месяцев, и только на баскетбол у меня хватило немного больше терпения – я ушел оттуда через полгода, получив мячом по носу во время игры. Задумавшись о чем-то постороннем, я не заметил, что мне пасуют. В результате, все старания моих родителей дали диаметрально противоположный желаемому эффект и увенчались абсолютным неуспехом. Я вырос законченным мизантропом и меланхоликом, избегающим по мере возможности общества себе подобных. * * * Итак, я сидел на скамейке в тенистой аллее и размышлял о своем прискорбном status’е quo. Но в одиночестве мне все же не дали долго наслаждаться этими думами: двое молодых парней в гавайских рубашках и зеркальных очках, не обращая на меня ни малейшего внимания, уселись рядом. Один даже плюхнулся чуть ли не на мою ногу, как это бывает обычно в метро. Я отодвинулся, но уходить не хотелось. Пришлось поневоле слушать их разговор. --Рвануло отлично. Чистая работа. Как минимум минус пятнадцать. Но это мелочевка. Ты как думаешь? --Ясно, мелочевка. Такими темпами далеко не уедешь. Это Управление чего-то мудрить стало. Заявки на крупные объекты блокирует. Мне Толяныч информацию подкинул. Он присмотрел своей группе высотку, так его послали взашей. Этого добра, говорят, и так выше крыши. Все одно и то же пробивают, как будто других точек нет. Мозги у тебя, спрашивают, есть. Вот и думай. Разнообразие им, гнидам, подавай. Вот и подключился Витек к транспорту. Послезавтра у них троллейбус утвержден. Если так дальше пойдет, скоро и маршрутке рад будешь. Я насторожился, и на всякий случай отодвинулся на самый конец скамьи. Но эти двое, кажется, ничего не скрывали: говорили в полный голос. О чем, черт побери, они толкуют? --Точно. А все-таки авто хорошо разорвало. Витек профи высшего класса, в армии подрывником служил, в Чечне. Его и на перепрофилирование не посылали. Побольше бы таких, а то набирают какую-то заваль. --А ты сам-то кем до этого был? --Я-то? Если так уж интересно, я свой первый шухер устроил во втором классе. Три окна на этаже вылетели. Меня потом чуть из школы не поперли. Военрук заступился – я у него был любимчиком в кружке юных защитников родины. --А в Ведомство как попал? --Да как попал. Как все туда попадают. Вышли на меня. Предложили. Вежливо так, деликатно. Мол, если этот род деятельности противоречит вашим нравственным принципам, имеете полное право отказаться. Знали ведь, падлы, что не откажусь. Ну я решил их сначала, как барышня кисельная, потомить, чтоб не сразу соглашаться. А не боитесь, спрашиваю, что сообщу о вашей распрекрасной организации куда следует? А они мне: где следует, там уже знают. И ваше геройство ни к чему не приведет, кроме как максимального сокращения вашего жизненного пути. Отныне и навсегда вы подпадаете под контроль Управления. А мне-то что. Согласился, конечно. Работа как работа. Платить могли бы побольше, да что возьмешь с казенщины… и уйти-то нельзя, контракт пожизненный. Они замолчали, расслабленно потягивая из пластиковых бутылок «Спрайт». Я не верил своим ушам. Что происходит, кто-нибудь может мне объяснить? Эта сладкая парочка во всеуслышание заявляет, что утренний взрыв автобуса – это дело рук какого-то Витька, а за всем этим стоит неизвестное людоедское Управление? Какой-то бред. Погодите-ка. Вокруг скамейки не было ни души, дорожка в обе стороны пустовала. Поэтому эти двое говорили, не таясь. Но я-то ведь был там, сидел в метре от них, а они даже не сочли нужным убавить звук! Я встал и медленно прошелся перед ними, как подиумная модель перед публикой. С той только разницей, что мои зрители мне не аплодировали. Они вообще меня не заметили. Я подошел ближе и, не сдержавшись, пнул одного из них ногой. Тот даже не шелохнулся. Я пинал его еще и еще, пока, наконец, не вспомнил об украденной два часа назад шоколадке. И тогда заставил себя перевести взгляд на очки парня. В них безмятежно отражалась пустая дорожка. Без меня. Дальнейшее я помню плохо. Кажется, я дал парню оплеуху и куда-то побежал, ничего не соображая. Потом ходил по каким-то незнакомым переулкам, обливаясь потом и не обращая внимания на усиливавшуюся жажду. Как я оказался у своего дома, не знаю. Наверное, сработал условный рефлекс автоматической ориентации. Поднявшись к себе я выпил до дна графин с водой, залез под холодный душ, а после душа свалился на диван и проспал до вечера… Проснулся, когда уже начало темнеть, а уличные крики и суета быстро утихали, растворяясь в сумерках. Голова прояснилась только после второй чашки кофе. Больше ничего не хотелось: один только вид еды вызывал тошноту и гадливость. Мысль о том, чтобы пойти куда-то, хотя бы наверх, тоже была нестерпима. Поэтому я остался дома один на один с ночной квартирной темнотой и неподвижным, обволакивающим беззвучием, сразу же привычно погрузившим меня в состояние невесомости. Надо было что-то делать с собой. Не мог же я спокойно и равнодушно наблюдать за собственным превращением в привидение, в тень от пустоты. Человеку-невидимке, помнится, Уэллс предуготовил плохой конец. Но на то он и писатель, чтобы свободно и без зазрения совести распоряжаться судьбой своего персонажа. Я-то ведь не персонаж романа, я живой и не позволю никому вертеть мною, превращая меня в фантом. Я сам себе писатель, сам себе автор и могу сам за себя отвечать. Но ведь если это так, думал я дальше, если это действительно так, и эта самоуверенность имеет под собой твердую почву, если это не только самомнение, но и реальность, значит это я в ответе за то, что со мной сталось, я и никто больше. Значит, это я захотел стать пустотой, тенью, призраком, фантомом. Привидение в пустыне. Это я. Отныне и навсегда. Но ведь я этого не хочу, я не могу сознательно этого хотеть, я же не сумасшедший. Я хочу быть человеком, быть как все, с двумя руками, ногами и головой на плечах. Но, кажется, с головой-то у меня и непорядок. Одним словом, шизофрения, как и было сказано. Ах, да, это я уже говорил… Но что же мне теперь делать? Я начал думать о том, надо ли мне пойти в милицию, или нет, лучше в ЗАГС и сообщить о своем новом гражданском состоянии, и что за этим может последовать. Нет, не надо никуда идти. Сам попытаюсь вытащить себя за волосы из этого болота. Почему-то вспомнился старина Мюнхгаузен, и я честно позавидовал его правдивому образу жизни, за который ему не нужно было отчитываться перед самим собой. Я встал и задернул занавески. Абсолютной темноты все же не получилось и избавиться от навязчивых предметных очертаний мне не удалось. Но на это можно не обращать большого внимания, главное было достигнуто: моя отдельно взятая городская квартира стала отдельным миром, путешествующим в невесомости по просторам Вселенной. Вот она прорвала стены человеческой реальности, и ее приняла в свои крепкие объятия Реальность Вытесненных Предметов и Явлений. Мир, которого нет. В нем любое движение совершается незримо для глаза, со скоростью часовой стрелки, а любой звук распадается на тысячи частей, вязнущих в пространстве и времени. Чтобы понять смысл и значение звука, нужно собрать все его части воедино, не перепутав при этом их последовательности. Вот и сейчас до меня пытается добраться какой-то резкий, судя по его бестолково суетящимся составляющим, громкий звук. Когда, наконец, все его части собрались вместе и слепили в моей голове целое, звук прекратился. Я с запозданием понял, что это был телефонный звонок, пробившийся ко мне из брошеной и оставленной далеко позади человеческой реальности. Брать трубку было уже бесполезно, но что-то заставило меня подойти и поднять ее. Странно, но там была тишина, никакого гудения. Вслушавшись, я понял, что тишина эта обманчива: она была беременна какими-то шорохами, всплесками, тихим гулом и невнятным шепотом эфирного пространства. Где-то очень далеко в это тихое телефонно- эфирное поскрипывание клином врезалась приглушенная расстоянием разгульная музыка и тут же смолкла. Я хотел положить трубку на место, как вдруг она заговорила. Вернее, говорил громкий мужской голос. Слышимость была такой ясной и четкой, как будто человек находился рядом, в комнате, а не прятался в телефонном проводе. --У него на следующей неделе рейс ТУ-134 Москва – Хабаровск. В районе Ангары должно сработать. Автоматическое включение тормозного двигателя с блокировкой переключателя. 30 секунд падения на сверхзвуковой скорости. Уже все зафиксировано. Это минус полторы сотни, не считая экипажа. Ему отвечал другой голос: --Да, неплохой кусок отхватил. Он у начальства на высоком счету. И премию каждый раз оттяпывает. --А ты не завидуй. Пословицу знаешь? Меньше зависти – больше сладости. Работать надо, а не на чужие куски рот разевать. Как там дела с терактом в автобусе, фотороботы сработаны уже? --Это утрешний взрыв-то? Готовы портреты. В жизни не видел таких тупых рож. А куда деваться: против свидетельских показаний не попрешь. И где только этих свидетелей отыскали-то, на блошином рынке что ли? Завтра эти морды по всей столице висеть будут. Тэк-с. Где же это? А, вот. Гасанов Ринат Ахмедович, 1973 года рождения и Тамиров Алишер Бесланович, 1968 года рождения, разыскиваются по подозрению в совершении террористического акта в городе Москва… ну и так далее, все по форме. Так что наши доблестные органы обеспечены работой. Надолго им хватит. --Ты там очень-то не веселись. Расслабляться будешь с бабой в койке, а не на рабочем месте. С этими терактами будет теперь заваруха. Те еще мудрецы в Управлении сидят. Зачем надо народ зря полошить – чтоб все еще сильнее от страха тряслись? --А чтоб не скучно жилось. А то все несчастные случаи, да техногенные катастрофы. Сплошное неисправное оборудование и утечка газа… Надо же и сознательного элемента добавить, нельзя все списывать на индустриальные ширли-мырли. --Ладно, в общем понял, да? Даешь по всем спецгруппам экстренную информацию. И чтоб до каждого рядового агента довели, под расписку… Я слушал весь разговор, затаив дыхание. Уже во второй раз за сутки я каким-то фантастическим образом оказывался посвященным в жуткие планы этого неведомого Управления, развернувшего крупномасштабную террористическую кампанию против мирного населения. И не только в городе, но и как оказалось по всей стране. На широкую ногу, сволочи, поставили дело. И никто об этом даже не догадывается. Люди спят спокойно в своих постелях и не ведают, что их жизни ставятся на карту вот этими подонками, которых я подслушиваю. И моя собственная жизнь… Кто они такие, черт побери, так уверенно и казенно, будто на государственной службе, распоряжающиеся чужими жизнями? Во мне начинала закипать ненависть, поднявшаяся волна протеста оказалась физически ощутимой: меня трясло мелкой дрожью, я расслабленно опустился на стул, не в силах стоять, в носу что-то защекотало. Не выдержав, я чихнул прямо в трубку и замер. Разговор тут же прервался, послышались короткие гудки. Я быстро положил трубку на место и чертыхнулся. Надо быть осторожней, раз оказался втянутым в чужую игру. Иначе раньше времени отправлюсь к праотцам. Как же все-таки я сумел вклиниться в их разговор, если и пальцем не притронулся к диску телефона? Только если они зачем-то подсоединились к моему номеру. И значит, они знают обо мне. А теперь им известно, что я подслушивал их. Я понял, что погибель моя близка. Пока не поздно, надо бежать в милицию и поднять там всех на ноги. Стоп! А что мне, собственно говоря, известно? Какими фактами и аргументами я располагаю? Два случайных разговора, которые существуют только в моей голове, -- вот и все мои доказательства. С таким багажом меня пошлют куда подальше, и будут правы. И тут в памяти всплыла фраза, услышанная в парке, на скамейке: «А не боитесь, спрашиваю, что сообщу о вашей распрекрасной организации куда следует? А они мне: где следует, там уже знают». Так. Спокойно. Значит, то, во что я имел несчастье вляпаться, -- это общегосударственный заговор, правительственный геноцид, только в скрытой подпольной форме. Но с какой целью? Одно из двух: либо это я сошел с ума, либо они. Звонок. Я вздрогнул. Опять телефон. Подошел и снял трубку. Как и в первый раз на меня обрушилась гулкая тишина телефонного эфира. Ждать пришлось недолго. Кто-то произнес, обращаясь, явно не ко мне: --Это он. Я засек его. И сразу же в ухо мне полетели слова, произносимые каким-то хриплым, резким голосом и развязным тоном, мне даже почудился запах винного перегара, идущий из трубки. --Слушай сюда, придурок. Тебя разве мамочка не учила в детстве не встревать, куда не надо? Или ты, падла, не в курсе, что подслушивать нехорошо и за это можно схлопотать невзначай? Хочешь получить вне очереди место на кладбище? Я решил молчать до конца и не отвечать на этот не слишком вежливый допрос. --Короче, ты меня понял, мудило. Еще раз засечем, считай, что ты труп. И слушайся мамочку, говносос. Отбой. Последнее слово, по-видимому, относилось не ко мне, потому что сказано было куда-то в сторону. После него зазвучали гудки. Не знаю, почему я не положил трубку сразу: теперь у меня было такое чувство, будто я всласть повалялся в выгребной яме. Пришлось снова залезать под душ. Нет, какова наглость! Подключились к моему телефону, звонят мне, да еще и угрожают, милостиво даруя жизнь до «следующего раза»! Подонки. Мерзавцы. Бандиты с большой дороги. Я был сильно взбудоражен и не находил себе места, слоняясь из угла в угол. Как я могу остановить их, не имея на руках фактов и доказательств, не зная никого в лицо? Тех двух парней я рассмотрел плохо, тем более, они были в солнечных очках. Позвонить на телефонную станцию, узнать, кто ко мне подключен? Завтра же позвоню из автомата – мой наверняка прослушивается. И еще надо предупредить… А, черт! Я же не знаю, какой аэропорт и дата вылета, не говоря уже о времени. Я представил себе этот звонок доброжелателя: «В одном из самолетов ТУ-134 рейса Москва – Хабаровск неисправный тормозной двигатель. На следующей неделе в районе Ангары он создаст аварийную ситуацию. Прошу принять меры». Глупее ситуации не придумаешь. Кажется, они еще что-то говорили насчет троллейбуса послезавтра. Но сколько в Москве сотен и тысяч троллейбусов! А взрывное устройство могут подложить только в последний момент. Финита. Я ничего не могу сделать, я бессилен. Единственное, что я могу – это ждать. Пока меня вновь не сделают ненужным свидетелем бандитских сговоров. * * * Чтобы настроить себя на боевой лад – ведь с утра я собирался начать вести шпионскую деятельность и по мере сил и возможностей спасать невинных людей от грозящей им гибели – я решил почитать что-нибудь вдохновляюще-детективное, со шпионским уклоном. Лучше всего подошла бы классика – Иан Флеминг и агент 007 -- но ее у меня, кажется, не было. Библиотеку мы с Тамарой собирали когда-то вместе. Я больше специализировался по гуманитарщине, Томка – по художественной литературе широкого диапазона: от Гомера до современных поп- жанров. Значит где-то здесь, на книжных полках можно было, хорошенько покопавшись, наткнуться и на шпионское чтиво, может быть даже и на Джеймса Бонда. Я с энтузиазмом принялся за работу. Через полчаса на полу выросла средней величины стопка книг, однозначно квалифицированных мной как остросюжетные детективы. Этого вполне хватило бы, и даже не на одну ночь, но я по инерции продолжал перебирать и переставлять тома. Добравшись до второго ряда на самой верхней полке, я с удивлением обнаружил здесь свои старые тетради с конспектами лекций – я совершенно забыл, что засунул их когда-то сюда, решив сохранить на память. Восторженно предавшись ностальгии по филфаковским временам, я начал вынимать эти тетрадки одну за другой и пролистывать их, совершая обряд поминовения своих сокурсников и преподавателей. Вытащив очередной талмуд, по внешнему виду отличавшийся от других – он был откровенно старше своих соседей и выглядел солиднее, как заслуженный ветеран, -- я сначала не узнал его, а когда открыл – во весь свой долговязый рост передо мной предстал в памяти мой незабвенный дядя. Это был та самая тетрадь – единственное оставшееся после него свидетельство его литературных упражнений и философских изысканий. После дядиного самоубийства все его вещи были распроданы или свезены моими родителями на свалку, но кое-что мать сохранила. К моему великому – то ли облегчению, то ли сожалению, я тогда не мог разобраться в своих чувствах, ритуальные маски, столь поразившие мое воображение, ее не заинтересовали и были проданы какому-то любителю африканской экзотики. Но вот эту тетрадь она решила спасти от уничтожения, как память о непутевом философе. Долгие годы этот вещдок хранился в личном мамином архиве – среди старых газетных вырезок, ненужных документов, почетных грамот, писем и брошюр марксистско- ленинского содержания, и я ничего не знал о нем. Но когда мне стукнуло лет четырнадцать, я однажды залез за какой-то надобностью в этот склад макулатуры и, разумеется, заинтересовался тетрадью, окруженной ореолом дядиной истории и его таинственной – для меня – смерти. Помню, первая фраза из этой тетради, написанная на обратной стороне обложки, наверное, в качестве эпиграфа ко всему дальнейшему, страшно меня развеселила и наполнила предвкушением: «Жизнь прекрасна и удивительна, за исключением того, что она полное дерьмо». Радикализм этого утверждения вселил в меня уверенность в том, что дядина тетрадь станет для меня орудием приобщения к миру чего-то запретного, инструментом моей инициации. Я стащил у матери это сокровище и читал его в тайне от взрослых. Оказалось, что кроме встречавшихся кое-где афоризмов, изречений, цитат и коротких заметок в самом конце, тетрадь содержала длинную и довольно скучноватую повесть с нудными философскими отступлениями. Называлась она очень поэтично: «Сказание о Великом Изувере», а эпиграфом ей была предпослана цитата из Шопенгауэра – в то время это имя мне ничего не говорило, да и мысль сама по себе показалась невразумительной: «И все эти обманчивые призраки стоят перед нами в нашем непосредственном воззрении, которого нельзя устранить никаким рассуждением разума». Повесть была обставлена каким-то средневековым антуражем, хотя и смонтированным вполне современными деталями и инструментами. Главный ее герой, некий записной интеллигент в некоем тридевятом царстве, тридесятом государстве страдал врожденным наследственным пороком: что-то у него такое было то ли с органами чувств, слишком чувствительными, то ли с нервной системой, слишком уж нервной и расшатанной, но ему повсюду чудились какие-то химеры. Глаза-рентгены, не задерживаясь на поверхности предметов, легко высвечивали все их внутренности, далеко не всегда соответствующие благообразной внешности. В людях он видел исключительно ходячих скелетов, с намотанными на кости кишками, жиром и всяческими малопривлекательными сосудистыми ответвлениями. Когда пред его взором представало прекраснейшее произведение искусства, к примеру, картина, он видел в ней только толстый слой жирной краски, нанесенной на грубые волокна ткани. Красота являлась ему вывернутой наизнанку, разложившейся на отдельные уродливые элементы, малоаппетитные кучки и совсем уж неприличные виды. Тоже самое и с запахами, и со звуками. Даже тончайший аромат французских духов отдавал ему в нос запахом гнили, и повсюду он улавливал тошнотворный смрад разлагающейся плоти. Самая изысканная и усладительная музыка величайших композиторов мира казалась ему ужаснейшей какофонией и бессмысленным грохотанием. Жизнь была для него сплошным мучением, а мир представал перед ним во всем своем неприкрытом уродстве. Что такое красота, о которой столько говорили вокруг, он просто не знал и не мог понять чужих восторгов и восхищений. Так он дожил до тридцати трех лет, когда волей судьбы этот страдалец стал вдруг правителем своей страны, узурпировавшим трон и превратившимся в страшного диктатора с неограниченной властью. Тут-то он и решил показать людям, что такое настоящая красота. Спасти их от неведения и кошмарного безобразия, в котором они жили. В его перевернутом с ног на голову восприятии мира красота стала смертью, уничтожением всего того, что люди считали прекрасным. В разрушении уродливых ликов мира диктатор видел истинную красоту. Смерть была для него идолом поклонения. По стране запылали костры, в которых горели произведения искусства, а вместе с ними и сами люди, которых диктатор отправлял на смерть ради красоты и эстетики. Население страны жгли сотнями ежедневно, в школах ввели для учеников новый предмет – Эстетику смерти, изящные искусства были запрещены. Публичные казни абсолютно невинных подданных, на которых обязаны были присутствовать толпы народа, стали привычным, почти ежедневным ритуалом. И вот однажды этот диктатор сам оказался при смерти: опасная болезнь уложила его в постель. И он понял, что сам он не хочет умирать, смерть была ему страшна, она ужасала его своей неотвратимостью. Она являлась ему в бреду под видом безобразной старухи в черном плаще с накинутым на голову глубоким капюшоном, из под которого она скалила все свои тридцать три зуба – на удивление белые и крепкие. Она издевательски хохотала и звала его в свои объятия, обещая подарить ему все блаженство мира. Она была отвратительна и безвкусна. И познал он, что жизнь прекрасна, несмотря ни на что – ни на ее уродство, ни на ее бессмысленность, возводящую это уродство в ранг красоты. Он понял наконец-то, почему люди не хотели умирать и ему приходилось силой подчинять их эстетике огненной смерти. И почему они проклинали его – его, освободителя человеческих душ – и ненавидели. А он, ведь он почти любил этих несчастных и неразумных младенцев, цеплявшихся всеми силами за свои безобразные человеческие игрушки. Он понял, лежа на смертном одре, чего он лишал людей: самого бесценного, самого щедрого дара – их жизни, возможности ощущать эту жизнь и благословлять ее, какова бы она ни была. И тогда он заплакал, жалея этих несчастных и себя самого, запоздало раскаявшегося и умирающего. И угодно было судьбе избавить его на этот раз от смерти. Он выздоровел и восстал с ложа смерти. Но править по-прежнему уже не мог. Он раскаялся и чувствовал величайшую вину перед своими подданными за свои жестокости. Народная мудрость верно гласит, что нет государя хуже, чем тот, который чувствует себя виноватым пред своим народом. Ибо вина – чувство непредсказуемое. И от нее один шаг до ненависти. Вот и диктатор наш, помучившись виной и раскаянием, воспылал лютой ненавистью к мучителю его совести – к своему народу. И захотел он отомстить людям за то, что чувствовал себя перед ними виноватым. И готовились уже снова запылать по стране огромные костры. Но… Не смог он. Рука не поднималась отдать последнее распоряжение. Ибо знал он теперь, что такое смерть. Горя ненавистью и мщением, не в силах он был ни излить их на своих подданных, ни избавиться от них. И довел он себя до такого изнеможения, раздираемый ненавистью и любовью, что жизнь стала ему в тягость. И удалившись однажды во внутренние покои, вспорол он себе живот коротким и острым мечом. А нашедшие его вскоре слуги были заворожены картиной смерти своего правителя, одетого в белые одежды и истекающего багряной кровью на золоченом полу. В смерти обрел он, наконец-то, вожделенную красоту. Когда я закончил читать повесть, показавшуюся мне очень затянутой и не оправдавшую моих ожиданий, первой реакцией на нее были два только слова: «Сам дурак!», естественно, относившиеся к главному герою. Примирило меня с ним, правда ненамного, только его запоздалое харакири, которое, как я считал, надо было сделать еще в самом начале, когда ему только предложили стать диктатором. Вот это был бы достойный, интеллигентный ответ. Изучив всю тетрадь и не найдя в ней больше ничего заслуживающего внимания, я потерял к ней всякий интерес и забыл о ней напрочь. И теперь, снова держа ее в руках, я не мог понять, как она оказалась в моем книжном шкафу вместе с конспектами лекций. Полистав страницы и перечитав некоторые сцены, я вдруг подумал, что мой дядюшка был одержим сразу несколькими комплексами и навязчивыми идеями. При всем своем стойком отвращении к жизни он страдал ярко выраженным комплексом облагодетельствования человечества, развивавшемся на фоне садо-мазохистских влечений и суицидальных пристрастий. Наконец-то мне открылась страшная тайна моего дяди. В главном герое своей повести, диктаторе- самоубийце, он вывел самого себя, со знанием дела разложив по полочкам детали своего мироощущения и обрисовав свою жизненную философию, в которую, без всяких сомнений, вписывался и эффектный финал – добровольный уход со сцены. Значит дядино самоубийство было не результатом импульса, а глубоко продуманной концепцией, и сейчас я мог только позавидовать его стоицизму, твердости жизненных принципов и способности самому устанавливать правила игры в жизнь. Из всех этих заключений я сделал единственно возможный вывод -- дядино затворничество и самоизъятие из жизни было благородным поступком и несомненным благом и для него самого, и для всего остального человечества. Я поставил тетрадь на полку, навел в шкафу порядок и перенес отобранные книги поближе к дивану. Ночь уже давно вступила в свои права, но спать не хотелось, поэтому, вытащив из стопки наугад один из детективов, я приступил к познавательному чтению… Проснулся я оттого, что лицо мне заливало светом яркое солнце, а в спину упиралось что-то очень жесткое, не похожее на мой мягкий диван. Это оказался «Киллер на доверии», в обнимку с которым я заснул под утро. Лампа на стене горела, но ее свет весело и жадно поглощался лучами солнца, уже проделавшего по небу треть своего ежедневного летнего пути. Вытащив из-под себя книжку, я хотел перевернутся на другой бок и проспать как минимум до обеда. Но в голову уже успели предательски проникнуть воспоминания о вчерашнем дне и снова заснуть я не смог, терзаемый глубокими предчувствиями грядущих неприятностей. Приведя себя в порядок и боевую готовность, я спустился на улицу. Чтобы начать действовать, мне нужен был телефон-автомат, и я отправился на его поиски. Давно подмечено, что автоматы, равно как и урны для мусора и некоторые другие блага цивилизации общего пользования, попадаются на глаза исключительно тогда, когда в них нет никакой необходимости. Но стоит только этой необходимости появиться, как искомые блага моментально исчезают из пределов видимости на несколько кварталов в округе. Объяснить причины подобного явления, кажется, еще никому не приходило в голову, не говоря уже о том, чтобы противодействовать ему. Поэтому я терпеливо обошел все окрестности дома, обнаружив автомат только на ближних подступах к метро. Я позвонил на АТС и попытался выяснить у грустного женского голоса не подключен ли к моему телефону кто-нибудь посторонний и если да, то нельзя ли узнать кто конкретно. --Мы проверим ваш номер. Перезвоните завтра. Я взмолился: --Девушка! А пораньше? Мне очень, ну очень нужно. Дело идет о жизни и смерти. --Так уж и о смерти? – недоверчиво переспросила телефонистка. Она оказалась любопытной барышней и решила поинтересоваться моими намерениями с воспитательной целью: -- Вы что, хотите убить того, кто к вам подключился? Это же негуманно, молодой человек! --Нет, это, кажется меня хотят убить, -- я не стал добавлять, что и ее участь, к сожалению, тоже находится под сомнением. --О-о! Искренне вам сочувствую, -- в ее тоне послышалась жалость, прозвучавшая погребальной молитвой. – Через час вас устроит? --Премного вам благодарен. Из автомата я направился к метро – обследовать газетные киоски и лотки, потому что вчера твердо решился найти себе, наконец, постоянное место работы и покончить с моей экономической нестабильностью. Высмотрев среди газетно-журнальных россыпей три-четыре названия, обещавших мне трудоустройство, я остановился на «Вестнике безработного» – он выглядел солиднее остальных за счет своей пухлости и глянцевой обложки. Рядом со мной какой-то человек в темных очках и со стрижкой-бобиком покупал журнал «МК-трактир», приложение к газете «Московская коммуна». В нем печатались всяческие непроверенные слухи и дружеские сплетни о звездах шоу-бизнеса, бесконтрольно расплодившихся до такой степени, что они уже переставали вмещаться на небосклоне мировой поп-индустрии, засиженном ими, словно мухами. Но удивило меня не то, что этим простодушным приложением, оказывается, кто-то все же интересуется, хотя на мой, каюсь – непросвещенный, взгляд, он годился лишь на то, чтобы убивать им тех самых мух. Удивило же меня то, что человек, купивший его, молодой парень, попадался мне на глаза уже во второй или третий за сегодня раз. Я от природы вообще подозрителен, а тут мои подозрения имели под собой достаточно оснований, чтобы я перестал сомневаться, – за мной установили слежку. Хотя ее непрофессионализм был бы очевиден и для младенца. Я даже огорчился, что мои потенциальные противники принимают меня за полного идиота и не ставят ни в грош. Что ж, тем лучше. И пусть они потом пеняют на себя, что недооценили своего врага. Врага! От того, что я вдруг стал кому-то врагом, твердым и неподкупным, и у меня появились противники, мое чувство собственного достоинства возросло до небывалых размеров, я ощутил свою значительность и уже почти что гордился собой – тем, что в одиночку бросаю вызов могущественному преступному клану террористов-диверсантов. Я чувствовал себя Джеймсом Бондом, Робин Гудом и комиссаром Каттани одновременно. Оглядываясь по сторонам и останавливая взгляды на прохожих – спешащих куда-то и неторопливо гуляющих, я молча обещал им, что спасу их чего бы мне это ни стоило, избавлю их от зловещих козней этого проклятого неведомого Управления и его приспешников. Я уже забыл о том, что еще вчера я был призраком, фантомом, своим собственным бредом – сейчас не было никаких сомнений в том, что я есть. И наглядным, убедительнейшим доказательством тому явилась установленная за мной слежка. Я почти обрадовался ей, поняв, что она -- мой последний шанс в этом мире, который протягивает мне таким образом руку. Ровно через час я снова позвонил из того же автомата на телефонную станцию и узнал, что к моему номеру никто и не думал подключаться, так что я могу быть совершенно спокоен на этот счет. --Девушка, милая, вы уверены в этом? Ошибки быть не может? --Молодой человек, я уверена в этом так же, как и в том, что вы задаете некорректные вопросы. Ошибки быть не может. Убитым голосом я поблагодарил ее и безнадежно повесил трубку. Теперь у меня нет никаких связующих нитей, которые помогли бы выйти на этих бандитов. Телефонный разговор, подслушанный мной вчера, оказался чистой случайностью. В парке – тоже самое. Оставалось только одно – поменяться ролями с парнем, который следил за мной, и установить свою собственную слежку за ним, не подавая вида, что я вычислил его. Поймать его на удочку, притворившись ничего не подозревающим идиотом. Эта мысль показалась мне гениальной идеей, тем более, что я сам до нее додумался, не прибегая к помощи книжного арсенала шпионских романов. Когда-нибудь этот парень должен будет смениться другим «хвостом», вот тогда-то я и займусь им, голубчиком. А в том, что он обязательно должен навести меня на одну из диверсантских штаб-квартир, я не сомневался, уверовав в свою гениальность шпиона- вундеркинда. Чтобы удостовериться в слежке, я применил классический прием: остановился около витрины и сделал вид, что рассматриваю ее оформление. Через четверть минуты я увидел его – он перешел на противоположную сторону улицы и остановился у фонарного столба, заглядевшись на объявления. Удовлетворенно кивнув самому себе, я двинулся вперед, ведя парня за собой, словно на поводке длиной в три десятка метров. Я собирался где-нибудь удобно устроиться, чтобы просмотреть газету, поэтому конечной целью пути избрал небольшой, но очень зеленый сквер, разбитый через два квартала от метро. Выбрав удобный наблюдательный пункт между двумя клумбами, обильно цветущими и благоухающими, словно женщина, которая злоупотребляет парфюмом, я расположился на скамейке, раскрыл «Вестник» и, глядя поверх него, установил местоположение условного противника. И даже испытал удовлетворение от того, что все идет по продуманному мной плану. Потом, углубившись в чтение, я начал штудировать объявления о работе, которые на разные лады кричали о том, что страна остро нуждается в менеджерах различного калибра, секретаршах приятной внешности, бухгалтерах со стажем, целеустремленных торговых представителях, рекламных агентах, желающих чего-то там добиться в этой жизни, а также всевозможных риэлторах, рекрутерах, логистиках, бренд-менеджерах, криэйторах, промоутерах и мерчендайзерах вкупе с дистрибьюторами – и все это без вредных привычек. От такого изобилия вакансий в эпоху тотальной безработицы у меня закружилась голова, но когда я осознал, что из всего этого разнообразия я гожусь разве что на должность уборщицы в супермаркете или расклейщика объявлений без опыта работы, эйфория прошла и я помрачнел. В туманном будущем вырисовывались довольно неприятные перспективы. Надо было выбирать. Я раскрыл «Вестник» на разделе «Работа для всех», зажмурил глаза и наугад ткнул пальцем. Это оказалось стандартное, ни о чем не говорящее объявление о «бизнесе для всех желающих», но его пункты насчет свободного графика и высокой зарплаты меня вроде бы устраивали. Покорившись судьбе, я пошел звонить по указанному телефону. Автомат нашелся невдалеке, в зоне видимости, и мой «хвост» не шелохнулся, старательно делая вид, что заснул в тенечке. Демонстративно отвернувшись от него, я с легкой дрожью в пальцах набрал номер. Ответившая женщина пригласила меня приехать завтра в полдень за подробной информацией, продиктовала адрес и назвала свою фамилию. Наверное, в качестве пароля. Она еще что-то говорила, но из-за протарахтевшего рядом бульдозера я ничего не расслышал. Выйдя из будки автомата и отправив вслед рычащему динозавру абсолютно непечатное мысленное послание, я хотел вернуться на свое насиженное место. Следить за «хвостом», удобно устроившись на скамейке, было гораздо комфортнее – не надо таскать его за собой, слоняясь по прожаренным улицам города, истязуемого дневным светилом, и нервно озираться в поисках предмета слежки, делая при этом вид заблудившегося туриста. Сиди себе тихонечко и наслаждайся видом своего подследственного, прочно приклеенного к скамейке долгом службы. Но мои надежды на сладкую жизнь оказались самым беспардонным образом разрушены. Кинув взгляд на лавку, где пять минут назад сидел парень в темных очках, я обомлел: она была пуста. Я поискал стрижку-бобик на других лавках, прошелся глазами по кустам – напрасный труд. Парень исчез – я упустил его, как последний дилетант, недоучка, выгнанный из шпионской школы за неуспеваемость. А других претендентов на роль «хвоста» я не находил – на скамейках восседали мамаши с колясками, отцы семейств, влюбленные парочки, замученные сессией студенты, резвились дети и собаки да соревновались в вязании чулок две самоотверженные старушки. Прохлаждаться в сквере больше не имело смысла, и я грустно побрел обратно к дому, все еще не теряя надежды заполучить сопровождение «хвоста». Неужели я им так не интересен? Может они решили, что я безобиден, как домашний хомячок, и не смогу им помешать, даже если очень сильно захочу? Я был возмущен до глубины души подобным ко мне отношением. * * * С подпорченным настроением, разочарованный в своих успехах шпиона-любителя я вернулся домой, где просидел за письменным столом до вечера, углубившись в перипетии судьбы Роберта Луиса Стивенсона. Попутно я обнаружил в себе желание перечитать его рассказы, которыми увлекался когда-то в юности. Историю о докторе Джекиле и его темном двойнике мистере Хайде я ставил на голову выше «Острова сокровищ» и куда менее надуманной и искусственно нафантазированной, чем залихватские приключения юнги Джима. В наследственного же принца Богемии Флоризеля я влюбился настолько горячо и простодушно, что даже счел себя оскорбленным и жестоко обманутым, когда в конце автор разжаловал своего блистательного персонажа в пошлого торговца табачной лавки. А «Клуб самоубийц» заворожил меня тогда своей мрачной оригинальностью, хотя эффектность идеи была все же, на мой взгляд, подпорчена неистребимым гуманизмом и жизнелюбием автора, в данном случае совершенно излишними. Закончив свои литературные экзерсисы, я достал с полки первый том коричневого пятитомника и заглянул в содержание. Там меня ждал, уютно расположившись между страницами, сюрприз – фотография, с которой, мечтательно улыбаясь, смотрела моя жена, Томка. Я не видел ее с того самого дня, когда она, надев мне на палец свои ключи от квартиры и скользнув губами по моей щеке на прощанье, ушла от меня к этому нуворишу Вадику, ждавшему ее у подъезда в вызывающе красном кабриолете марки «Шевроле». Этот тип, этот Вадик-Гадик был мне отвратителен не только потому, что увел у меня жену и к тому же принадлежал к враждебной и агрессивной социальной группировке. Но этот Джаггернаут в человеческом облике имел наглость, сделав Томку своей любовницей, так и не жениться на ней, а ведь обязан был, подлец, сделать это, хотя бы ради своей репутации честного человека (но я-то все равно бы ему не поверил!). Я не имел никаких известий о развитии их отношений, а это простейшее логическое заключение вывел на основании двух посылок: во- первых, предложения о разводе я так и не получил, а, во-вторых, подозрения в двоемужестве были бы не только безосновательны, но и оскорбительны – прежде всего для меня самого, поскольку я не желал иметь никаких родственных связей с этим субъектом. Этого я ему простить никак не мог, чувствуя себя ответственным за будущее моей жены, хотя и понимал, что если Томка до сих пор не развелась со мной, значит у меня есть шанс – маленький, но ведь шанс! Значит, не все еще мосты сожжены, и она сохраняет за собой законное право вернуться, прекрасно зная, что я ни в коем случае не буду возражать против такой рокировки, а напротив буду счастлив. Я даже иногда подумывал о том, что вся эта акция с уходом к другому – лишь изощренный воспитательный прием, которым Томка хочет крепче привязать меня к себе. Для меня в этом не было ничего удивительного – моя жена всегда отличалась своими экспансивными выходками, а я никогда не был уверен в том, что знаю, что у нее на уме и что она выкинет в следующий момент. Тайной, покрытой мраком, до сих пор остается для меня история моей женитьбы. Мысля себя деструктивным элементом общества, я не мог даже и подумать о том, чтобы заняться в жизни каким-либо созидательным трудом, к каковому несомненно относится и создание семьи. Ясно только одно – инициатором всего выступала Томка, загипнотизировавшая меня невинным взглядом своих больших зелено- голубых глаз. Я тогда заканчивал филфак и писал диплом, а Томка после книготоргового техникума работала в нашей академической книжной лавочке. Там мы и познакомились, когда я зашел за какой-то ерундой. Путь от первого поцелуя до первой брачной ночи был максимально укорочен Томкиными стараниями и к тому же пройден на спринтерской скорости. Когда я пришел в себя от всего этого переполоха, оказалось, что финишная черта, за которой начинались суровые семейные будни, благополучно преодолена, а я приобрел новый статус счастливого обладателя юной прелестницы-жены и своей собственной квартиры. Она досталась нам с Томкой от моей троюродной тетки, умершей как раз к тому времени, но успевшей перед смертью приватизировать свое жилище и завещать его мне, поскольку других наследников у нее не имелось. Да воздастся ей на том свете по доброте ее! А ведь я даже не подозревал о ее существовании. Сейчас эта фотография у меня в руках, как осколок, оставшийся от той идиллической поры семейной жизни, выглядела воплощенным укором моей вялой жизненной позиции и напоминанием о том, что счастье было так возможно, так близко. Впрочем, я всегда считал, что счастье – это не более, чем быстро преходящее эмоциональное состояние, а полностью и всецело счастливы могут быть только клинические идиоты. Поэтому возводить достижение счастья в ранг цели и смысла жизни, по-моему, так же глупо, как выращивать из муравья крокодила в лабораторных условиях. Себя же я отношу к той породе несчастливцев, которые вслед за неугомонным Печориным считают, что счастье – это всего лишь «насыщенная гордость» и ничего более. Хотя и не скрываю, что мои амбиции по насыщению собственной гордости идут вразрез с моим индифферентным мировоззрением и кардинально противоречат моей активной позиции самоустранения из чего бы то ни было. Покончив с сеансом жалости к самому себе и протяжно вдохнув-выдохнув, я засунул фотографию обратно в книжку и поставил Стивенсона на место – читать мне расхотелось. Вместо этого я, дождавшись самого восхитительного и упоительного времени суток, когда на землю неумолимо надвигается, спускаясь с чернеющих небес, власть тьмы, -- дождавшись этой сумеречной поры, я поднялся наверх, на мой капитанский мостик, где я могу владычествовать над миром, превращаясь в его верховного властелина, сокрытого тенью и ночью – моими верными слугами. Подобные мысли часто посещают меня здесь, на крыше, да, наверное, и всякий, кто забирается на высоту, чтобы окинуть взглядом расстилающееся внизу раздолье мира, должен ощущать волнительное упоение своим могуществом и всесильностью, невесть откуда взявшимися. Так действует на людей высота и высокогорный воздух, кружащие голову и не дающие покоя. Я сел на край и спустил ноги вниз, опершись локтями о… черт побери, как же все-таки называется эта конструкция, которая на корабельном языке зовется леером? Мое филологическое образование постоянно напоминает о себе – кроме всего прочего оно снабдило меня еще и этой страстью: к поименованию любых незнакомых или лишенных названия предметов, которые в обиходе обычно обзываются «штуковинами», «хреновинами», «загогулинами», «фиговинами» или каким-нибудь общим родовым словом, ничего не говорящим о сути предмета. Эта дотошность мне самому порой становится поперек горла, и не единожды я пытался искоренить в себе это пристрастие. Но каждый раз, когда безымянная вещь или ее беспаспортная часть попадает в поле моего зрения, она взывает ко мне молчаливым и строгим укором, напоминая о своем жгучем желании обрести имя. Что ж, это ее право, и даже обязанность. Если уж ты пришел в этот мир – будь добр, обзаведись именем. Я сидел на краю и безучастно смотрел, как город зажигает огни и как он их гасит, словно ослепляя самого себя или, может быть, просто закрывая глаза. Не знаю, сколько времени прошло в наблюдении за этой игрой в жмурки города с ночью, но я вдруг почувствовал, что все начинается заново. Опять меня окутывает прозрачной пеленой позавчерашнее наваждение. Меня вновь куда-то затягивает и засасывает, в какую-то черную дыру, где я уже буду не я, а только тень моего я. Я прислушался. Так и есть: внизу опять скрипели качели, посылая повсюду свои тоскливые позывные. Смотреть вниз, чтобы разглядеть моего мучителя, было бесполезно – я уже знал, что там никого нет. Качели, ставшие на время флейтой Гамельнского крысолова, манящего меня за собой, были безнадежно пусты. Но почему он выбрал именно меня – этот вопрос не выходил у меня из головы. Что я ему сделал? Или, может, наоборот, он хочет меня от чего-то спасти, уведя отсюда далеко-далеко? Да и одного ли меня – может быть в городе живет много таких попутчиков Гамельнского крысолова? Качели никогда не были для меня просто детским развлечением. Они вошли в мою жизнь с самого раннего детства чем-то большим, чем просто маятник, на котором весело и интересно раскачиваться. В первый раз я услышал этот плач качелей в детском саду. Будто бы они о чем-то просили, не смея перевести свои рыдания в понятные для людей слова. Сама мелодичность этого скрипа меня настолько околдовала, что я подолгу мог стоять рядом и слушать, а если никто не качался, то я сам раскачивал их, не решаясь оседлать. Когда я уже учился в школе, первом или втором классе, качели появились и во дворе нашего дома – раньше этот главный атрибут любой детской площадки почему-то у нас отсутствовал. К перекладине были подвешены сразу три сиденья, и все равно у качелей постоянно собиралась очередь желающих покачаться. Я тоже не избегал этого удовольствия, но кроме него у меня появился дополнительный аттракцион, от которого я испытывал истинное наслаждение, не понятное другим мальчишкам, не говоря уже о девчонках. Расстояние между двумя соседними сиденьями качелей было не очень велико – чуть больше ширины детских плеч. В этом и заключалась вся суть. Надо было только дождаться, когда два человека посильнее раскачаются, и тогда неторопливо пускаться в путь между двумя параллельными траекториями. Конечно, риск минимальный, если держаться прямо, руки по швам, но дух все же захватывает, когда ежесекундно ожидаешь жесткий и резкий удар в спину – хотя бы только в воображении. Эффект получался максимальным, когда сиденья двигались в противоположных направлениях. Для меня эта узенькая дорожка между двумя тяжелыми и быстрыми маятниками была переходом. Я воображал, что перехожу по ней в какой-то другой мир, где все по-иному, все приобретает новые качества и способности. Эта дорожка была символом иной реальности, и она же была путем в этот иномир. Словно я, отправляясь в это междукачельное путешествие, порывал со всем, что окружало меня в жизни, разрушал все привычные связи и держал путь в неведомое, растворяясь в нем и исчезая для всех остальных. Естественно, что я очень ревниво относился ко всем попыткам других мальчишек следовать моим путем. Я не хотел, чтобы они нашли этот другой мир – он был моим и только моим, делиться им с кем-то у меня не было никакой охоты. Однажды – этот день отчетливо врезался мне в память – какой-то незнакомый мне пацаненок, наверное, он еще и в школу не ходил, глядя на меня, решил повторить мой коронный номер. Я даже не обратил на него поначалу внимания – настолько он был мал, что вряд ли мог что-либо понять и уловить смысл Перехода. На одном из сидений раскачивался наш дворовый хулиган Сюпа – ему было лет четырнадцать и он был знаменит еще и тем, что умел крутить на качелях «солнце» – делать на перекладине полный круговой оборот, стоя на сиденье. И вот когда этот несмышленый хлюпик прошел уже больше половины, Сюпа, решив пугнуть его, выставил на полном ходу руку. Малыш в испуге отшатнулся в сторону и сразу же угодил под удар. Он пришелся ему по верхней части спины и шее – я видел, как мальчишка пролетел вперед почти на метр и упал на живот без сознания. Сразу же поднялся переполох, чьи-то испуганные мамаши начали кричать, суетиться вокруг лежащего на земле, побежали звонить в «Скорую». Я был растерян и взволнован не меньше других. Но кроме испуга я, как это ни странно, а может быть и жестоко, испытывал и тайное удовлетворение. Глядя на струйки крови, вытекавшие из носа и из ушей сбитого мальчишки, я думал о том, что он не выдержал испытания Переходом. Переход не принял его и закрыл перед ним свою дверь. Он сам пожелал оставаться только моим. Отныне я мог быть спокоен, видя как другие проходят через качели, -- теперь я знал, что они далеки от открытия Перехода. А тот, сбитый, вплотную подошел к разгадке моей тайны и должен был поплатиться за это. Больше я его не видел, но, кажется, он все же остался жив, -- говорили, что он больше года лежал в больнице. Выйдя из детского возраста, я вполне естественно потерял интерес к качелям. Переход канул в прошлое, превратившись в воспоминание. А те ощущения, которые я испытывал, проходя по нему, то чувство, будто я нахожусь на границе двух противоположных миров, мне все же иногда удается уловить и удержать в себе на какое-то время. Это случается на разделительной полосе автодорог – когда пройдена только половина пути через улицу, а светофор уже поменял цвета. С обоих сторон меня охватывает плотный поток машин, мчащихся в противоположные стороны, и я оказываюсь в пограничной зоне, ощущая, как расползаются и растворяются зыбкие грани мира, а реальность рассыпается в прах… А теперь этот скрип внизу – как навязчивое напоминание о чем-то, что я давно забыл. Сейчас это что-то снова вошло в мою жизнь и куда-то меня зовет, нестерпимо манит за собой. Что-то должно случиться, вот сейчас, прямо сию минуту, надо только… --Здесь не занято? От неожиданности я вздрогнул и резко повернулся. Я не заметил, как он подошел – он был едва различим, хотя мои глаза давно уже привыкли к темноте и все предметы на крыше обрисовывались четко и ясно. Шагов или других звуков я тоже не слышал. Еще один любитель ночного высотного воздуха? Я хмуро оглядел его фигуру и ответил: --Нет, -- и даже абсурдность ситуации не могла меня развеселить. Этот незваный пришелец прервал меня на чем-то важном, жизненноважном, а теперь из-за его идиотского вопроса я был сбит с толку и потерял нить своих мыслей и ощущений. Черт бы его побрал! Он осторожно сел рядом и тоже спустил ноги вниз. Кое-как я рассмотрел смутно вырисовывавшиеся черты его лица, но оно было мне незнакомо. --Отличный отсюда вид, -- начал он. В его намерения явно входило втянуть меня в бессмысленнейший разговор. --Да, красиво. --А не страшно вот так – на краю сидеть? --Вы ведь сели. --И правда сел. В компании оно как-то веселее. Один я бы не рискнул. А вы, значит, не боитесь? И голова не кружится, когда вниз смотрите? Вот пристал, банный лист. --Нет, не кружится. --Я-то в общем тоже высоты не боюсь, но как-то все-таки не по себе становится, знаете ли. Начинаешь представлять себе всякие жуткости – и не хочешь, а представляешь. Как срываешься вниз и начинаешь падать. Падаешь, падаешь, а земли все нет. У вас такого никогда не бывает? --Иногда бывает. Преимущественно во сне. --А наяву никогда не хотелось испробовать это ощущение – свободного полета над землей? Я-то, признаюсь, частенько об этом думаю. Говорят, где-то даже такие аттракционы есть. Американцы, наверное, придумали. Привязывают человека за ноги к длинному тросу и сталкивают вниз с большой высоты. А почему сталкивают? Потому что хоть и знаешь, что крепко привязан, а все равно страх берет. Только с тросом это совсем другое. Не по- настоящему. Фальшиво получается. Вот если бы взаправду… Размечтался. --Можно еще с парашютом. И лететь дольше и видом наслаждаться. --Э-э, нет. Все не то, не то, -- он даже вздохнул с сожалением. --А что же то? Таранить собой асфальт? --Гм, -- он помолчал, потом снова начал свой допрос: -- Значит, вы абсолютно уверены в том, что вас это не прельщает, не тянет сделать вот это самое, что вы столь изящно определили? --Я пока еще не сумасшедший. Он как-то странно на меня посмотрел и сказал: --Для этого вовсе не нужно быть сумасшедшим. --Я не собираюсь бросаться с крыши, если вы это хотите знать. Он опять искоса взглянул на меня. --Что ж, могу вас поздравить. Я, признаться, не очень-то уверен в этом. --В чем? – не понял я. Он не сразу ответил. --Что со мной этого не случится, -- голос прозвучал глухо и сдавленно. В его интонации я уловил недоверчивость. Сам себе он что ли не верит? И потом, что он хотел этим сказать? Что на уме у этого парня, черт его побери? Навязался на мою голову, самоубийца несчастный. Вот для чего он сюда пришел. А я, значит, то ли помешал ему, то ли он решил напоследок облегчить душу разговором. И теперь мне надо сделаться его нянькой? Принесла же его нелегкая! --Я вас раньше не видел. Вы где живете? --Я-то? – он отвечал с явной неохотой. – Да здесь я живу. Где же мне еще жить? Живу здесь, а помирать буду там. --Где там? – уточнил я. --Да где, на том свете, разумеется. --Ну-у, насколько мне известно, на тот свет пускают только тех, кто уже… не совсем жив, так скажем. --Очень распространенный предрассудок – думать, что туда переселяются только уже умершие. Покойник не в состоянии преодолеть этот переход. Это может сделать лишь живой. Но живой определенного сорта. Как вы это верно определили, тот, кто уже не совсем жив. --Что-то я не пойму. --А чего тут понимать. Между тем светом и этим нет четкой границы, а есть, как бы это выразиться поточнее, буфер, переходная зона, накопитель. --Чистилище, что ли? --Вроде того. Только с другими функциями. Тот, кому пришла пора, ну, кому вышел срок в этой жизни, -- он ведь не сразу помирает. За ним приходит ангел смерти… --Старуха с косой? Или скелет в балахоне? --Человеческое, слишком человеческое, -- поморщился мой собеседник. – Ангела смерти нельзя лицезреть. Даже после смерти. Он – из когорты Невоплощенных. Он приходит за тем, кто уже отдан в его власть, и открывает перед ним двери этого буфера, а потом закрывает за ним. Но человек ничего не знает об этом – он думает, что он еще жив. А на самом-то деле он уже занесен в книгу мертвых и отштампован. --Что? Как это? --Печать смерти. Она ясно читается на лице обитателей буфера. Только людям она недоступна. Очень редко они ее различают. Пребывание в буфере может быть коротким, а может длится очень долго, и в конце его происходит то, что у людей принято называть смертью. А так как буфер-то этот подлежит юрисдикции того света, то и выходит, что помирает человек именно на том свете, а не на этом. Явный сумасшедший. Интересно, он на почве самоубийства свихнулся, или хочет сигануть с крыши, потому что псих? --А вы, милейший, на каком сейчас свете живете – том или этом? --Хотелось бы думать, что на этом. Но что-то мне подсказывает… -- он замолчал, не договорив. Ну конечно. Вот оно что. Этот ненормальный стал жертвой собственной идиотской теории – он думает, что уже переведен в этот его буфер и скоро отдаст концы. А зачем же тогда лезть на крышу? --И вы решили ускорить свой конец? Сократить свое пребывание в буфере? Вот черт! Комедия абсурда. И мне досталась в ней самая кретинственная роль – я должен разыгрывать психиатра. Меня же сейчас стошнит от этого. --Я? – с наигранным, как мне показалось, удивлением он повернулся ко мне. – С чего вы взяли? Я не хочу умирать. Ну вот и славно. Случай не такой уж запущенный, как я думал. --Скажу вам по секрету, -- начал он доверительным тоном. – Я серьезно опасаюсь за свою жизнь. Ага. Ангел смерти хорошо его обработал. Придется продолжить терапию. --Что так? --Когда добровольно входишь в буфер, всякое может случиться. Значит, все-таки самоубийца. Только зачем он мне голову морочит? --А кто вас заставлял добровольно туда входить? --Вы сами знаете это. Нет, у этого сумасшедшего положительно не все дома. Не знаю я и знать не хочу! Ладно, попробуем с другой стороны зайти. --А что же, буферный человек абсолютно не догадывается о том, что живет уже на том свете? Что-то он ведь должен ощущать при этом? Неординарная ведь ситуация. --Согласен. Ситуация из ряда вон. Догадываться-то он не догадывается. А вот насчет ощущений… Бывает иногда такое. Вот, например, живет такой человек, живет, а потом вдруг начинает думать, что и не человек он уже, а призрак, привидение, что не существует его вовсе… Я насторожился. Стало холодно, и в ушах почему-то зазвенело. --…он не знает, что ему делать с этими мыслями, начинает устраивать всякие проверки самому себе. Потом вспоминает, что такое уже с ним случалось когда-то в детстве. Когда он любил воображать себя избранным и посвященным в рыцари какого-то другого мира, о котором знал только он. А попасть в этот другой мир можно было только по Переходу… У меня закружилась голова, и я крепче сжал руками железку перед собой. --…и вот теперь он опять начинает чувствовать, что Переход где-то рядом и двери его открыты. Нужно только сделать легкое движение. На последней фразе я вскочил. Мерзавец. Как он посмел. И откуда ему все известно? Еще сумасшедшим притворялся, подлец. Мне хотелось избить его сию минуту, прямо здесь, на крыше. Наброситься с кулаками, опрокинуть его и затоптать ногами, чтобы живого места на нем не осталось. С минуту я стоял неподвижно, сжимая и разжимая кулаки и смиряя свою кровожадность. Кое-как совладав с собой, я произнес: --Мне пора идти. --Пора так пора. Не смею задерживать, -- он даже не обернулся. – Еще встретимся. Я отошел на несколько шагов и повернулся. --У меня к вам один, только один вопрос. Ведь вы думаете, что вас хотят убить? --Совершенно верно. --Кто? --Это уже второй вопрос. Но извольте, я отвечу, -- он выдержал театральную паузу и сказал: -- Это ты. Я повернулся и бегом бросился с крыши к себе домой. * * * На следующий день я проспал как убитый до одиннадцати и чуть было не опоздал к назначенному часу. Наскоро придав себе благообразный деловой вид и запив церемонию утреннего туалета двумя стаканами кефира, я выскочил из дома. Метро располагалось метрах в пятистах, а время поджимало, но бежать не было никакой возможности: солнце, не щадя сил, испепеляло все вокруг с энтузиазмом отличника стахановского движения. Поэтому мне пришлось сочетать короткие перебежки со спортивной ходьбой, так что со стороны я, наверное, был похож на человека, страдающего перемежающейся хромотой. Но и эти маневры не помогли: под землю я спустился взмыленный, как фаворит лошадиных скачек. И только в вагоне смог отчасти прийти в себя, прочно обосновавшись на мягком сиденье и отправив свои мысли мирно пастись на воле. Лениво подпрыгивая в такт качаньям поезда, они расслабленно пережевывали траву впечатлений последних дней. А я пытался отыскать в этой жеванной массе хоть один завалящий цветочек на десерт, чтобы подсластить себе жизнь. Но тщетно: все было настолько серо-зеленым и тошнотворным, что меня обуяло стойкое отвращение к себе и к тому, что со мной происходило в последние двое с половиной суток. А уж сегодняшний ночной разговор не влезал ни в какие ворота. Наверное, поэтому я не мог о нем думать и предпочел перевести его в разряд ночных кошмаров, от которых наутро обычно остается только туманное воспоминание, больше похожее на маленькую тучку, быстро тающую в небе. Выйдя из метро, я отправился искать нужный адрес и через пять минут стоял у зеленой металлической двери с надписью «Бизнес-центр», ведущей внутрь небольшого двухэтажного домика. На часах была одна минута первого. Меня впустил молодой охранник в униформе и на вопрос, куда идти, махнул рукой. Впрочем, в этом не было необходимости: домик был полон людей, входивших и выходивших в основном из одной двери. За ней был небольшой коридорчик, и уже из него открывался вид на просторную комнату. Больше всего это походило на дешевый ресторанчик средней руки, где в обеденный перерыв всегда бывает аншлаг: помещение было тесно уставлено круглыми столиками, за которыми размещались по пять- шесть человек. Только вместо тарелок с едой и прочих столовых принадлежностей, на столах были разложены бумаги, папки и ручки. За всеми столиками шла оживленная беседа: в атмосфере зала разливалось мерное гудение человеческих голосов. На одной из стен висел большой плакат с изображением какого-то толстяка, добродушно-хитро улыбающегося всем собравшимся. Его глаза-щелки смотрели на происходящее весело и снисходительно, как будто говоря: «Уж я-то знаю!» Плакат был прикреплен в таком месте, что, входя в зал, невозможно было не встретиться глазами с хитрым взглядом этого тайного доброжелателя. На столиках кроме всего прочего стояли таблички с фамилиями и именами. Я вспомнил, что вчерашний женский голос назвал мне кроме своей фамилии еще одно имя человека, который мне сейчас и был нужен. Оглядев таблички, я отыскал свой столик и подошел к нему. За ним сидели двое: женщина со следами ушедшей молодости и мужчина в галстуке, но без пиджака. Взглянув на него, я вдруг испытал острое чувство узнавания. Сопоставив фамилию с чертами его лица, я понял, что вижу перед собой своего бывшего одноклассника Сашку Веревкина, только сильно изменившегося и заметно потолстевшего. А ведь в школе был завзятым спортсменом, брал какие-то там призы на городских спартакиадах. Почему-то мне часто встречаются толстяки из числа бывших спортсменов, что и позволило мне как-то раз вывести заключение: спорт – он как оскорбленная властная женщина, оставишь его – будет мстить всю жизнь. Не сумев определить, насколько вся эта обстановка располагала к дружеской встрече старинных приятелей, не видевшихся лет десять, я решил повременить с этим, тем более, что и приятель мой меня, кажется, не узнал. Или сделал вид, что не узнал. Не сморгнув глазом, он спросил: --Вы к Веревкину? Это я. День добрый. Располагайтесь. И давайте сразу же познакомимся. Меня зовут Александр Владимирович. Я назвал свою фамилию. Он записал в блокнот, никак не среагировав. Ладно, конспиратор. Может здесь правила такие, как в колонии строгого режима. Потом с этим разберусь. Вслед за мной к столику подошли еще два человека, и церемония повторилась слово в слово. Покончив с этим, Веревкин приступил к делу. После краткой вступительной речи о том, что он рад приветствовать нас в деловом клубе «Филантроп» («Что за дурацкое название!» -- отметил я про себя) и надеется, что мы станем его полноправными членами, тем более, что работа эта – весьма достойная современного человека и достойно же оплачивается, к чему мы все, несомненно, и стремимся, -- после этого предисловия он раскрыл на столе свою папку и начал разъяснять по схеме устройство и способ функционирования этого делового клуба, одновременно пускаясь в исторические разъяснения. Оказалось, что созданием этого клуба, сотни филиалов которого работают по всему земному шару и аналоги которых есть во многих цивилизованных странах, мир обязан тому самому толстяку-хитровану на стене, известнейшему филантропу и миллиардеру, завещавшему свои деньги до последнего цента людям всех стран и народов без различения расы, национальности и вероисповедания, если только они пожелают вступить в основанный им клуб «Филантроп». Звали этого благодетеля Питер Рескью, а клуб его был создан лет 20 назад. Членство в клубе обеспечивает постоянный еженедельный доход в 200 долларов США с одним только принципиальным условием (оно оговорено лично мистером Рескью в его завещании). Каждый участник клуба должен вовлечь в организацию еще пятерых человек (Ага, так вот для чего та женщина в телефоне назвала мне свою фамилию. Веревкин при «знакомстве» записал ее рядом в своем блокноте). Но деньги он начинает получать уже после первого своего «вовлеченного», поскольку процесс собирания пятерки может затянуться, а первейший принцип клуба – доверие. Пройдя этот начальный этап своей клубной жизни, каждый член автоматически переводится на вторую ступень. С этого момента, как я понял, начинается райская жизнь. Выдается серебряная карта члена клуба, которая обеспечивает всевозможными экономическими благами и льготами в пределах страны проживания. Кроме того открываются широкие перспективы для активного участия в предпринимательской деятельности, которую ведет клуб. Тут я не совсем разобрался, что к чему, -- тягой к предпринимательству я никогда не отличался. Но это еще не все. Еженедельные выплаты на этой ступени увеличиваются до 400 долларов, при том, что нередко возможны и премии. Переход на третью ступень происходит тогда, когда «шлейф» вовлеченных, автоматически тянущийся за каждым членом, увеличится до 50 человек. О! Это уже райская жизнь в квадрате: золотая карта клуба, имеющая статус международной, зарплата опять же удваивается, а уж бизнес-возможностям на этой ступени нет пределов (я снова не разобрался, в чем там дело). И вот когда цепочка числящихся за участником клуба «вовлеченных» достигнет 100 человек – тут Веревкин сделал значительное и торжественное лицо, так что все замерли в ожидании чего-то неслыханно сказочного, в духе небылиц про Али-Бабу или графа Монте- Кристо, -- он становится владельцем алмазной карты члена клуба. Какие права и привилегии она дает – это известно только ее обладателям и никому больше. «Но уверяю вас, -- чуть дрогнувшим голосом произнес Веревкин, -- эта карта стоит того, чтобы добиваться ее, и даже более того». Сидящие за столом – кроме женщины и меня там были рыжий парень в очках и футболке и мужик лет пятидесяти с потрескавшимся портфелем на коленях – заинтригованно слушали лекцию, внимая каждому слову. Было видно, что их эта идея увлекла. (О себе не говорю – как только я услышал о «вовлечениях», интерес к делу тут же пропал. Нутром я чуял, что здесь непременно должен быть подвох, и не ошибся). Горя желанием поскорее вступить в этот расчудесный клуб, женщина спросила Веревкина, что для этого нужно. О, совершенный пустяк – символический взнос в размере 100 долларов, который оформляется (чтобы вы видели, что все честно и верили нам, ведь главный принцип клуба – вы помните – доверие!) как договор о страховании жизни – вашей и вашей семьи – сроком на один год. Вот и все формальности. Слушая эту тираду все трое несколько сникли, но после того, как Веревкин уверил их, что, взяв эту сотню долларов в долг, они уже через пару недель смогут вернуть ее, так что беспокоиться тут совершенно не чем, аудитория воспрянула духом. И сразу же начала закидывать оратора вопросами на засыпку, которые тот ловко отбивал с методичностью и сноровкой теннисиста международного класса. Наконец, после того, как вся троица заверила лектора в своем непременном желании стать членами клуба и откланялась, мы остались за столиком вдвоем: я и Сашка Веревкин. --Узнал? --Еще бы тебя не узнать, ты ни на грамм не изменился. В отличие от меня, -- Сашка скорбно вздохнул и посмотрел на свое округлое брюшко. – Ты все такой же флегматик, витающий в облаках. Без работы сидишь? --Халтурю понемногу. А ты, я гляжу, хорошо устроился. В том, что ты сейчас здесь врал хоть капля правды есть? --Все по-честному. Игра идет по правилам. --Да ну? Вот так и обсыпают тебя дензнаками ни за что? Прямо коммунизм. Золотой век. А я-то, дурак, думал, что деньги зарабатывают. Ну, в крайнем случае, грабят банк. А тут они с неба падают, как рождественский снег? Колись, Сашок. Не жеманься. Авось, я передумаю и тоже вступлю в ваш сказочный клуб. Моя речь подействовала на Веревкина очень странным образом. Он посмотрел на меня каким-то умоляющим, затравленным взглядом, потом оглянулся по сторонам, сложил свои бумаги в кейс, нервно потарабанил по нему пальцами и, наконец, выдавил из себя: --Вот что, -- он облизал губы, -- на сегодня я свободен. Пойдем-ка мы посидим с тобой в какой-нибудь ресторации. Вспомним детство золотое, заодно и дела обсудим. --Боюсь, что ресторация мне не подойдет. --Брось, не жеманься. Я приглашаю, я и плачу. Поехали. --Поехали так поехали, -- я не стал больше возражать. Что-то было не так с моим приятелем. Очень уж нервничает – раньше за ним такого не водилось, всегда был непробиваемым крепышом. Что-то здесь нечисто в этом распрекрасном клубе. Ну, берегись, однокашник. Вытрясу из тебя все до последнего слова. А может ты и сам горишь желанием исповедаться? Вон как озираешься по сторонам. Да не дергайся же ты так! Через полсотни метров от клубного особнячка виднелась автостоянка. Туда мы и направились. Идя вдоль ряда сплошных иномарок, я подумал, что, возможно, был отчасти неправ в своих подозрениях и райской жизнью в этом клубе действительно обеспечивают. Веревкин остановился возле серебристого «Понтиака», посверкивающего на солнце. --Да уж, убедительное доказательство. Ну, коли так и дальше пойдет, придется мне брать свои слова обратно. --Не спеши. А хороша игрушка, верно? Даже у тебя глаза на лоб полезли, хоть ты и был всегда скромником и постником. По дороге, в усладительной атмосфере кондиционерной прохлады мы наскоро ввели друг друга в курс событий личной жизни за последние десять лет. Сашка оказался стойким и принципиальным холостяком, жил один в апартаментах размером с три моих квартиры, а отпуск проводил во Франции, на Лазурном Берегу. Моя история звучала не столь красиво, но схоже: не разведен, но и не женат, живу один в довольно скромных апартаментах, но зато имею в своем распоряжении всю обширную крышу дома, отпуск провожу на берегу речки Лазурки, в деревне, за полторы сотни километров от Москвы (последний раз я там был, дай бог памяти, года три назад). Ресторация, куда привел меня Веревкин, называлась странновато для заведения общественного питания – «Самурайский меч». Однако ничего японского ни в меню, ни в физиономиях официантов обнаружить мне не удалось. Но верность духу названия в заведении все же поддерживалась – опять-таки очень своеобразно. Видимо, для усиления аппетита и улучшения пищеварения клиентов стены ресторана были украшены коллекцией отборного декоративного холодного оружия. А кое-где виднелось и огнестрельное, века семнадцатого или восемнадцатого. --Впечатляет, -- поделился я с Сашкой своими наблюдениями. – А эксцессы здесь не случаются? Соблазн уж очень велик. --Мечи и ножи тупые, не беспокойся, сам как-то раз попробовал. А пистоли не стреляют. И охрана по первому сорту. Хозяин с этой коллекцией как с младенцем носится. Наш столик в быстром темпе заполнился замысловато оформленными блюдами, к которым Веревкин заказал две бутылки коньяка, графин водки и белое вино. У меня мелькнуло подозрение, что либо он стал хроническим алкоголиком, либо собирается хорошенько надраться, чтобы легче было изливать мне душу. --Приятного аппетита, -- пожелал нам невозможно вежливый официант, и мне захотелось послать ему в ответ сладчайшую улыбку в духе Дейла Карнеги, рекомендующего для пользы дела искренне любить ближнего своего. Но официант уже повернулся к нам спиной, а мой желудок, с утра залитый одним лишь кефиром, велел мне не стесняться и немедленно приступать к его насыщению всем этим изобилием яств. Сашка наполнил рюмки. --Ну, за встречу, Леха! Будь здоров. --И тебе того же. Он скривил губы. --Не обо мне речь. Я, считай, уже конченый человек. Мне здоровьем вроде бы ни к чему надолго запасаться. Тебя хочу остеречь. Хоть одного, а спасу в подлой моей жизни! Видишь ли, ты сейчас сидишь за одним столом с подлой мразью, которая, спасая свою шкуру, три сотни человек уже втравила в это дерьмо, из которого только один выход – вперед ногами. Ты понимаешь? – Сашка был сильно возбужден, но говорил вполголоса, переходя временами на натужный шепот. --Нет, не понимаю. Давай по порядку. Дерьмо – это ваш клуб? --Он самый. От него и хочу тебя остеречь. Гиблое это место. Ты знаешь, что это за хрен, американец этот, Рескью, чтоб его черти в аду зажарили? --Понятия не имею. От тебя впервые о нем услышал. --Эта свиная рожа, этот филантроп ё….й – он был психом, натуральным шизом, только бабки его несчитанные всем глаза замыливали. Как же – супермиллиардер, всю Европу с Азией впридачу купить мог с потрохами. Добро, если б был простым денежным мешком, акулой капитализма, так ведь нет – свихнулся на идее облагодетельствования человечества. Мессия хренов. Ну, разные там фонды, благотворительность крупномасштабная – и тому подобные феньки. Пока в один прекрасный день его ко всему впридачу не шарахнуло молнией. Буквально говорю, молния самая настоящая была, жаль только слабоватая. Жив он, гаденыш, остался. Только с тех пор у него совсем крыша съехала. Он написал секретное завещание – такое, чтоб после его смерти стало бы известно только нескольким доверенным лицам. Распорядился, значит, сука, деньжищами своими и пустил себе пулю в лоб. Такая вот мелодрама, понимаешь. Рассказывая, Веревкин больше налегал на спиртное, чем на еду, поэтому мне пришлось потребовать у него повременить с этим питейным удовольствием, иначе я рисковал не услышать его интригующую историю до конца. Сорок градусов спирта, наложенные на сорок градусов жары, могли дать непредсказуемую реакцию. --Услышишь, -- мрачно ответил он. – Хрен с ней, с водкой. Слушай дальше. По условиям завещания все его миллиарды шли на финансирование этого клуба, который должны были организовать его доверенные. Сначала только в Америке, потом уж эта зараза расплодилась по всему миру. Официально об этом клубе известно то, что ты уже слышал. Все эти ступени, взносы, карты членов клуба, льготы, бабки, бизнес, вся эта пирамида – это все официальная часть, так сказать. Цветочки это все для властей и для дураков, которые вступают в клуб. Для непосвященных, короче. А посвященные – это человек пять высших попечителей – распорядителей состояния мистера Рескью, да два-три человека во главе каждого отделения клуба. --Так ты один из них? --Нет. Уж не знаю, к счастью или несчастью, на погибель свою. Рядовой я член, только с дополнительной нагрузкой. Менеджером подвизуюсь, сам же видел. С оплатой, разумеется. Все чин по чину. А уж как я все это узнал – то, что ты сейчас от меня слышишь, -- не спрашивай, это касается только меня и тебе я об этом ни слова не скажу. Ты знаешь, как они между собой называют клуб? --Разумеется, не знаю. --Клуб самоубийц. Я поперхнулся и закашлялся. --КАК?! --Как слышал. Всякий, кто в него вступил, обречен разделить с мистером Рескью его участь. То есть, конечно, сам мистер Рескью считал это не участью, а величайшим благодеянием человечеству – его самоубийство. В этом я с ним, пожалуй, могу согласиться, только ведь этого психа следовало пристрелить еще в пеленках. В завещании своем он пространно разглагольствует о пользе самоубийства, о том, что убивая себя человек делает мир чище, а человечество лучше. --Ты шутишь? --Какие тут шутки. Говорю тебе, молнией его шарахнуло, так что мозги совсем набекрень сдвинулись. Там он еще утверждает, что самоубийство – это акт милосердия – и по отношению к самому себе, и по отношению к другим. Помогая себе – помогаешь обществу. Во как повернул, свиной хрящ. Самоубийца – самый добродетельный член людского сообщества, и христианская церковь – дальше он там церковь ругает – поступает абсолютно неверно, причисляя этот благороднейший акт к числу смертных грехов. --Ты что, читал это завещание? --А хоть бы и читал. В переводе, конечно. Ну так вот, каждому члену клуба условиями этого чертова завещания предписывается совершить самоубийство. Только никто об этом, конечно, и не догадывается до поры до времени. В этом и весь фокус, как ты понимаешь. И вот за это-то, за будущее самоубийство там и платят такие бабки. Пересчитывают жизнь на доллары. У этого канальи действительно были филантропические замашки – он считал, что дарит людям год, два, ну там максимум три – три года роскошной, обеспеченной жизни перед смертью. Целых три года купаться в довольстве – это что ли не счастье, не к этому что ли стремится большинство населения мира! С-ссука! И за это извольте расплачиваться собственной жизнью! --Да разве можно заставить человека вот так просто убить себя? --У этих сук все можно. Помнишь, я говорил про алмазную карту члена клуба? Эта карта – черная метка. Она и означает смертный приговор. То, что я врал там вам про неслыханные привилегии, которые она дает, -- все фуфло. По долгу службы, так сказать, приходится Санта Клауса изображать, будь оно все неладно. Как только ты ее получил – отсчитывай последние денечки и пиши завещание. Никто этого в натуре, конечно, не делает, потому что не знают, какой их сюрприз ожидает. А сюрприз занятный – вызывает этого счастливчика руководство клуба, якобы обсудить его светлое будущее, а вместо этого и выкладывает ему всю вот эту историю, что я тебе рассказал. Про то, что суицид – величайшая из ценностей, дарованных человечеству, и долг каждого порядочного гражданина, а тем паче члена клуба «Филантроп» совершить акт самоубийства. У «счастливчика», разумеется, глаза на лоб лезут, он пускается в крик, брань, орет, что этого пункта не было в условиях договора, что он будет жаловаться в милицию, ну и все такое в том же духе. А как иначе – жизнь-то своя, да к тому же одна она, родная. А уйти он уже не может – перед разъяснительной беседой его угощают кофе, куда всыпана какая-то парализующая дрянь замедленного действия – ни рукой, ни ногой, ни языком от нее шевельнуть нельзя, к тому же блокируется оперативная память. Как в компьютере: стирается запись за последние несколько часов. Вот тут-то «клиента» и берут тепленьким. Вкалывают ему еще одну дрянь. Вот это уж я совсем не знаю, что это такое и как она действует. Скорей всего, наркота какая-то, сильный галлюциноген. Скоро действие парализатора кончается, человек приходит в себя, только вспомнить ничего не может, что с ним было. Уходит он домой, а там – либо сразу, либо на следующий день, зависит от комплекции – любым способом сводит счеты с жизнью. И заставлять не надо, чуть ли не с ликованием накладывает на себя руки. В каких-то засекреченных лабораториях эта наркота производится, уж не знаю из чего. А финансируются они из того же источника – наследства дядюшки Питера. Вот такая вот филантропия, Леха. С-ссволочи! От всего услышанного, да еще от выпитого у меня голова пошла кругом. Ничего более невероятного я в жизни не слышал. Какая-то дичь несусветная. В мозгу бестолково толпились вопросы, настоятельно требовавшие ответов. --А почему ты мне это рассказываешь, почему не пошел, к примеру, в милицию? Веревкин, и без того бледный, от моего вопроса покрылся мертвенной зеленоватостью. --Боюсь я, Леха, -- прохрипел он. – Не знаешь ты этих гадов, как я их знаю. Вычислят в момент. У них в прикорме целый штат бандитов и мелких шестерок, да и в ментовке наверняка своя лапа есть. --Так ведь если не сейчас, то через год-два уж точно тебя спровадят на тот свет, сам же сказал – все члены клуба обречены. Он нервно хихикнул и облизал губы. --Это те, кто не знают. Но я-то знаю. Там правила строгие – до получения алмазной карты – ни-ни. А момент ее получения можно и оттянуть, если приложить усилия. Затормозить наращивание своей «цепочки». Я пока что числюсь на второй всего лишь ступени, моя команда – 32 человека. А в клубе я уже два с половиной года, -- он снова хихикнул. – Механизм я тебе раскрывать не стану. Ни к чему тебе это. --А если просто сбежать? --Найдут. От них не скроешься. На них же мафия работает. Естественно, в курс дела они ее не вводят, используют просто как поисково-силовой аппарат. Даже если сменишь имя, пол и гражданство – все одно отыщут. Хоть к пингвинам переселись. Только убивать погодят – пока не наберутся у тебя те самые 100 человек, а это происходит уже без твоего участия, почти что автоматически, другие тебя к краю теснят. Система отлаженная. И деньги к тебе бесперебойно поступать будут в любом случае. --Так какого же черта ты хотя бы из менеджеров не уйдешь? Других в это дело втравливаешь? --Не я, так другой. Это без разницы. А так я могу отслеживать свою «цепочку» и тормозить ее. Еще несколько лет жизни мне не помешают. Ты пойми, Леха, остановить я их не могу, хоть и очень хочу. Здесь работают большие деньги, какие тебе даже и не снились в самых радужных снах. Здесь все повязано деньгами. Это мир денег, в нем уже никакие другие силы и стимулы не работают. Иногда я начинаю думать, что самый честный выход из этого мира денег – тот самый, который там всем и предлагают. А оставаться жить в нем – подлейшая подлость. Отвращение к самому себе берет. Пропади оно все пропадом! --А много в этом вашем клубе народу? --По всему миру не знаю. А в нашем отделении тысяч пять наберется. Четыре года оно у нас уже работает. --И… сколько за это время погибло людей? --Вот это я не в курсе. Не знаю. Там ведь все не так просто устроено. Члены клуба по большей части и в лицо-то друг друга не знают, а уж у кого какая карта – серебряная, золотая или тем более алмазная, это только компьютер знает, а доступ к файлам засекречен. Все происходит автоматически – и перевод со ступени на ступень, и увеличение выплат и даже премии там всякие – всем этим заведует компьютер. Но по моим личным раскладам, на вскидку – на тот свет они отправили уже сотни три-четыре точно. --И что, каждый раз – без сучка, без задоринки? В отчетах милиции – стопроцентное самоубийство? Не шерстила еще ментура ваш клуб? --В том-то и дело, что стопроцентное, где-то свидетели подтверждают, где-то просто никаких улик. А откуда им взяться, если эта отрава не дает никаких следов пребывания в крови. Вместо нее обнаруживают при анализе большое содержание алкоголя. Уж эти кудесники лабораторные дело свое знают. Изобретатели! Вундеркинды, паршивые… Веревкин снова потянулся к коньяку, но неожиданно замер с вытаращенными глазами и протянутой рукой. Я обернулся и посмотрел по направлению его испуганного взгляда, но ничего особенного там не увидел. Только у стойки бара два человека смеялись чему-то вместе с барменом. --Это они, -- просипел мой собеседник. Он резко достал из кармана бумажник и бросил на стол несколько крупных банкнот. Потом схватил свой кейс и бросился вон из ресторана. Я поспешил за ним, по пути окинув взглядом парней у стойки. Парни как парни. Они даже голов не повернули, когда Веревкин пронесся мимо них, и продолжали свой веселый треп, потягивая из стаканов. Я догнал его на улице. Оставив «Понтиак» на стоянке у ресторана, он быстро шел по тротуару в направлении метро. Его слегка качало: графинчик он все же опустошил. --Ты уверен, что не ошибся? --Вот что, Леха. Про клуб ты теперь все знаешь. Не вздумай туда соваться. И вообще подобные дела обходи за километр, не то опять нарвешься на криминал. А сейчас я пойду своей дорогой, ты – своей. Как друга тебя прошу, оставь меня, не ходи за мной. --Что ты собираешься делать? --Я знаю, что мне делать. Прощай, Лешка. Не поминай лихом, -- он нырнул в подворотню и быстро исчез из виду. Я пошел дальше. * * * Нервы были взвинчены до предела, хоть я и старался делать вид, что спокоен. Домой я решил идти пешком – «Самурайский меч» располагался далеко не в центре и примерно в часе ходьбы от моего квартала. Этим часом я и хотел воспользоваться, чтобы упорядочить разброд в голове и попытаться классифицировать все услышанное от Веревкина. Поверить в это безоговорочно было совершенно невозможно, уж очень все это походило на первоапрельский розыгрыш, хотя на дворе давно стоял полыхающий солнцем июнь. В школе Сашка увлекался одно время театральной самодеятельностью, играл в спектаклях хулиганов и проходимцев. Вообще, ему почему-то всегда доставались роли отрицательных персонажей, хотя и героя- любовника он легко мог бы изобразить. Так что артистическими способностями он не был обделен и вполне мог разыграть передо мной этот фарс. Его нервные озирания, дрожь в пальцах, заговорщицкий шепот и хрип, испуг во взгляде -- чем больше я вспоминал все это, тем сильнее уверялся в том, что весь этот реквизит вытащен на свет божий из бутафорского арсенала Сашки. Отлично разыгранный спектакль. А завтра он позвонит мне и со смехом признается, что решил всего лишь подшутить надо мной. Потом еще будет уговаривать меня сознаться в том, что я ему поверил и действительно испугался. Хорошо, что я не подавал виду, как сильно меня его рассказ взбудоражил. Можно будет сказать, что я с самого начала догадался о его вранье и решил подыграть ему. Тоже для смеха. Кстати, наполовину это будет правдой. Я уже не верю ни единому его слову и не собираюсь больше ломать над всем этим голову, и так набитую черт знает чем. Последние трое суток совсем измочалили мои умственные способности. Но с другой стороны, чтобы придумать весь этот бред, который он мне навешал на уши, нужно время, а его у Веревкина почти не было. Или он настолько поднаторел в розыгрышах, что это ему все равно, что анекдот рассказать? От безделья мается в этом своем клубе. Брюхо отрастил, алкоголем злоупотребляет, сидячая работа – от такого нездорового образа жизни у любого морда позеленеет. Но артист превосходный. Браво маэстро! Я готов был рукоплескать. По пути мне встретился магазин электротоваров, и я зашел туда, чтобы купить лампочек. Последнюю запасную я вчера вкрутил в туалете взамен перегоревшей. Почему-то именно в этом месте они вылетали у меня с завидной быстротой. Сложив покупку в пакет, я еще потоптался у прилавка, прицениваясь к выстроенным за ним в ряд телевизорам. Все они были включены и настроены на один и тот же канал, демонстрируя качество своего цвета и звука. Пошла заставка шестичасовых новостей, и на экране появилась обворожительно-ослепительная телеведущая. Правда, цвет ее волос, а также костюма я не смог точно определить из-за разнообразия колористических решений десятка экранов. Но ее слова подействовали на меня, словно удар тока: в пять часов десять минут вечера в Москве снова прогремел взрыв в общественном транспорте. На этот раз жертвами террористов неизвестного пока происхождения стали пассажиры троллейбуса в самом центре города в районе метро Арбатская. По предварительным данным мощное взрывное устройство было того же типа, что и заложенное позавчера в автобусе, так же уничтоженном террористами. Из-под обломков уже извлечено семь обгоревших трупов, но на этом число жертв, по-видимому, не ограничивается. Видеосюжет цинично демонстрировал то, что осталось от пострадавшего транспортного средства и заодно наглядно убеждал меня в том, что позавчерашний разговор в парке мне не приснился. Я остервенело сжал кулаки и вышел на улицу. Зачем они это делают – этот вопрос сидел у меня в голове, точно острый и длинный гвоздь, все глубже и глубже впивающийся в мозг. Здесь что, тоже работают бешеные деньги, которые мне и в самых радужных снах не могут присниться? Но, кажется, один из тех двоих в парке говорил, что платят им не так уж много. Большие деньги могут испортить рядовых исполнителей, поэтому их держат на сухом пайке, так что ли выходит? Абсолютный бред. Но для чего им без разбора уничтожать мирное население и технику? Обычные террористы таким образом заявляют о себе. А эти-то что хотят сказать??? Я совершенно запутался в клубке своих мыслей, неразрешимых вопросов и этих чертовых загадок, которые сыпятся на меня в последнее время, как из рога изобилия. Придя домой, я прямиком направился в ванную, залез под холодный душ и долго отмокал под ним от впечатлений дня, облепивших меня толстым, липким и тошнотворным слоем. Удовлетворившись, наконец, водной процедурой, я закутался в полотенце и пошел в комнату. А на пороге замер от неожиданности. В моей квартире присутствовал чужеродный элемент. Незнакомый мне человек сидел, развалившись, в моем кресле, держал в руке мою чашку и беззастенчиво прихлебывал мой кофе. Это я уже по запаху определил. Увидев меня, он заговорил: --Не пугайтесь. Я не убийца и не грабитель, и прошу прощения за свое непрошеное вторжение – для этого имеются веские причины. А состоят они в том, что у меня к вам есть дело, требующее конфиденциального разговора. Простите, что разрешил себе воспользоваться вашим кофе, -- пришлось долго вас ждать, а чашка хорошего кофе, как известно, коротает время… --Кто вы такой, черт побери? – резко перебил я его болтовню. – И как сюда вошли? --О, не горячитесь так, уважаемый Алексей Георгиевич. Попасть сюда не составляло большого труда. Я надеюсь, вы все же простите мне эту вольность. А насчет моей персоны… Я представляю то самое Управление, о котором вы уже наслышаны. Следовательно, в общих чертах с родом нашей деятельности знакомы. Имя мое вам ничего не скажет, и пока вам ни к чему его знать. Зовите меня, ну допустим, Олегом Васильевичем. Для удобства. Вот оно. Началось. Будет либо запугивать, либо вербовать. «Только без паники!» – приказал я себе и спросил: --Ну хоть одеться-то вы мне дадите? --О, ради бога. Я даже могу отвернуться. И вообще, чувствуйте себя как дома, наша встреча не носит официального характера. --Благодарствуйте, милостивый государь, -- съерничал я. Еще и издевается. Продувной тип. Ему было около сорока лет. Одет с иголочки – при галстуке и пиджаке. И это почти в сорокаградусную жару! Хлипкое телосложение, но ростом, пожалуй, выше меня будет. Темные зализанные волосы, тонкий нос, цепкий, острый взгляд, почти бескровные губы, растянутые в вежливой полуулыбке – в зависимости от обстоятельств она могла означать и примирение, и угрозу. Одним словом, самый настоящий гангстер. Одевшись, я устроился на диване и устремил вопрошающий взгляд на моего визитера. --Итак, я к вашим услугам. --Отлично. Может быть кофе?.. --Нет, спасибо, -- кто из нас, черт возьми, здесь хозяин – я или он? – Давайте поскорее закончим с этим вашим делом. --Как вам будет угодно, досточтимый Алексей Георгиевич. Итак, вам известно, чем занимается наше Ведомство… --Убивает людей. --Совершенно верно. И заметьте: не единицами, а десятками, сотнями и даже тысячами. --Чего ради? – не сдержавшись, закричал я. --Только не надо так волноваться. Вы все узнаете. Но по порядку. Имейте терпение. Ну же, стервятник. Говори! --Ведомство наше создано пять лет назад на базе одного из департаментов Министерства внутренних дел и Главного управления по вопросам народонаселения и демографии. Разумеется, Ведомство строго засекречено и деятельность его не подлежит ни легализации, ни официальному узаконению в рамках государственной структуры управления. О нас знают по долгу службы лишь единицы на соответствующих ступенях этой иерархической лестницы. Организации, подобные нашей, есть во многих странах мира, преимущественно крупномасштабных государствах с большим приростом населения. В Китае, к примеру, их даже две. И представьте себе, даже конкурируют друг с другом. Это абсолютно верная информация, хотя никакого обмена мнениями по столь щекотливому вопросу между представительствами этих стран не происходило и в ближайшее время не будет происходить, по моим сведениям. Именно на основе этой информации и было создано наше отечественное Управление по борьбе с неконтролируемым приростом населения. Выражаясь проще, мы способствуем планомерному сокращению числа народонаселения в стране и в мире. Вам, надеюсь, известно, что такое демографический взрыв? Вы должны были проходить это еще в школе. Я не отвечал, сжав зубы и буравя эту мразь ненавидящим взглядом. --По глазам вижу, что известно. Вам также известно, что общее число жителей земли перевалило уже за 6 миллиардов. Это огромный показатель. А темпы роста населения увеличиваются с каждым годом. И поскольку природные ресурсы планеты не безграничны, точно так же как не беспредельны и ее просторы, пригодные для жилья человека, проблема эта давно перешла в разряд первоочередных и жизненноважных. Условно говоря, если не предпринимать никаких экстренных мер, то через каких-нибудь полсотни лет на земле яблоку негде будет упасть, без того, чтобы оно не попало кому-нибудь на голову. А головы эти, как вы сами догадываетесь, не будут головами Ньютонов. --Это чистой воды фашизм. --Ну, ну, давайте обойдемся без эмоций, Алексей Георгиевич, и будем смотреть на этот вопрос с рациональной точки зрения. Не спешите с наклейкой ярлыков. Этим вы ничего не добьетесь. Фашизм – это расовая в своей основе теория превосходства людей одной породы над представителями другой – расы, национальности, вероисповедания или даже политической системы. Да что там политика! Тут даже умственные способности могут служить камнем преткновения. Один умный, другой глупый. Но умный фашист считает себя вправе решать, есть ли какой-нибудь смысл в жизни глупого или же она абсолютно бессмысленна, пуста и никчемна и поэтому ею можно легко пожертвовать на благо всем умным. Тоже самое с сильным и слабым. Сила решает, что имеет все права распоряжаться жизнью слабого, ставя себя мерилом ценности. Вот это, Алексей Георгиевич, и есть фашизм чистой воды, а вернее одна из его сторон, хоть я и далековато ушел от его традиционного определения. Мы же, в нашем Управлении не делаем никакого различения, для нас все люди равны. Беда только в том, что их очень много. И если раньше миссию сокращения человеческой популяции брала на себя мать- природа, посылавшая на людей моровые язвы, всяческие холерные и чумные эпидемии, то сейчас, в век науки и прогресса нам приходится самим позаботится о своей благоразумной численности. На то нам и дан разум. --И поэтому вы считаете себя вправе распоряжаться жизнями людей якобы на благо будущих поколений. Не вижу разницы между фашизмом и вашей благотворительностью в кавычках. --Бог с ним, с фашизмом. Не в том дело, как это называется. Я продолжу с вашего позволения. Способы, какими мы проводим тотальное, но прошу заметить: в границах разумного, не превышающее определенного процента сокращение населения – вам тоже немного известны. В основном это технические катастрофы, которые и без нас случаются довольно-таки часто: крупномасштабные городские пожары, промышленные аварии, крушение самолетов и поездов, городского транспорта, зданий. Что еще? Сейчас, как вы знаете, мы приступили к имитации террористической деятельности. Помните прошлогодние подрывы жилых домов? Кажется, в Москве их было два или три. Да, точно две высотки сравняли с землей. Наши ребята работали. Какие вам еще примеры привести? Пожар в городском театре в Оренбурге месяц назад. Взрыв в торговом центре в Питере на прошлой неделе. Через несколько дней разобьется пассажирский самолет в Сибири. Впрочем, это уже и без меня довели до вашего сведения. Конечно, все это капля в море, но капля, как известно, камень точит и рубль бережет. Хотя нет, бережет копейка, а не капля, но это все равно – смысл тот же. В будущем, несомненно, понадобится увеличивать масштаб нашего вмешательства в дела демографии. Что поделаешь – человеческая инфляция растет. Да еще как! Работы много, результаты почти каждодневные, это как конвейер: кончили одно, тут же начинается подготовка к следующей операции. Непосредственно исполнительской работой занимаются три десятка спецгрупп по всей стране. В каждой по пять человек. Инициатива в выборе объектов исходит частично от руководителей этих групп, но в основном разработкой этих вопросов занимаются специалисты Управления. Все предложения проходят всестороннее рассмотрение и официально утверждаются высшим руководством, так что никакой самодеятельности. Господствует суровая дисциплина, и нарушители ее строго наказываются. --Так вы утверждаете, что все катастрофы, о которых каждый день слышишь по телевизору, -- это все ваших рук дело? --Преимущественно, -- в его голосе послышалось самодовольство. Чудовище. – Нет, конечно, не за все мы несем ответственность… Природные катаклизмы – землетрясения, наводнения и тому подобное – это не в нашей компетенции… --А в чьей? – я бы не удивился, если бы природными катаклизмами тоже кто-нибудь заведовал. --Это уж, Алексей Георгиевич, в компетенции Господа Бога, не в нашей, можете мне поверить. К сожалению. Ведь если мы научимся вызывать искусственные землетрясения большой силы – насколько легче станет работать! Меньший объем работ, меньше затрат, меньше рабочей силы – а все за счет того, что одно такое землетрясение перевыполнит весь наш годовой план! Но это уже из области мечтаний и научной фантастики. Хотя… нет ничего невозможного для человеческого разума, ведь так, Алексей Георгиевич? Да, кстати, войны и горячие точки тоже не входят в сферу нашей деятельности. Этим занимаются наши добровольные помощники. --Какие еще помощники? --Да сами же люди, Бог мой. Им становится скучно жить, поэтому они начинают истреблять друг друга в виде развлечения. Только называют это почему-то межнациональными конфликтами. Но на самом-то деле им просто становится тесно на их земле. Опять же, проблема сугубо демографическая. --А скажите, милейший, -- я еле сдерживал в себе бурлящий поток ненависти, готовый вот-вот прорвать все заслоны и обрушиться на эту сволочь, спокойно сидящую тут и уверенно разглагольствующую о массовых гибелях ни в чем не повинных людей, -- Чернобыльская авария – тоже ваша работа? --Вы невнимательны, дорогой Алексей Георгиевич. Я говорил вам, что мы начали всего лишь пять лет назад. Но мы занимаемся только людьми. Техника и объекты архитектуры уничтожаются лишь постольку поскольку. Акции, за которыми следует нарушение экологического равновесия в природе, ее глобальное загрязнение или неблагоприятные изменения, у нас категорически запрещены. Природа для нас святое, на нее мы не покушаемся. Но поверьте, положа руку на сердце, я был бы горд за свое Управление, если бы это громкое дело числилось в его списках. Подобный размах и масштаб человекосокращения сделал бы ему честь и сразу вывел бы на первое место среди всех аналогичных ведомств других стран мира. Но, повторяю, мы не одобряем экологических катастроф. Какова скотина. Положа руку на сердце! Но чего же он все-таки хочет от меня? --Если у вас вопросов больше нет, будем считать разъяснительную часть нашей беседы законченной. Перейду к непосредственной цели моего визита. --Сделайте одолжение. --Не ерепеньтесь, Алексей Георгиевич. Все это не столь уж невообразимо и неслыханно, как вам хотелось бы думать. Государственная политика контроля над рождаемостью, разрешенные аборты, усиленная пропаганда контрацепции – все это из той же оперы, только менее эффективно и более цивилизованно, так сказать. По принятой терминологии. И если вы хорошенько покопаетесь в себе, не обманывая себя и не закрывая глаза на очевидности, вы поймете, почему вы попали в зону внимания Управления. Это высокое доверие, учтите. Не всякому, далеко не всякому оказывается эта честь. Те два разговора, якобы случайным свидетелем которых вы стали, -- это лишь часть той тотальной проверки, которой вы подверглись. Мы давно взяли вас под контроль и тщательное наблюдение. Ваше мировоззрение, ваши убеждения, склонности и пристрастия, ваши нравственные приоритеты скрупулезно проанализированы и нашими психологами, и компьютерами. Результат – стопроцентное попадание, вы идеально подходите нам по всем характеристикам и параметрам. Вы понимаете, что это значит? Это значит, что вы абсолютный человеконенавистник… --Я? – мне даже стало смешно от подобного предположения. – Абсолютный нонсенс. Вы не имеете права… --Успокойтесь. В вашем случае это безопасно. Вы совершенно безвредны. Ваша потенциальная агрессивность подавляется вашим пассивным жизневосприятием и активизированной позицией наблюдателя. Вы не человек действия. Вас больше волнуют ваши мысли и ощущения, чем дела и поступки. Для активного вмешательства в окружающую вас жизнь вы слишком вялы и апатичны. Поэтому, повторяю, для человечества вы совершенно безвредны. Ваша ненависть к нему не может материализоваться в прямом действии. --И на том спасибо. И все же… --Не за что, -- он снова перебил меня. – Но дело все в том, что наше Управление нуждается не только в рядовых исполнителях. Нам нужны вдохновители, аналитические умы, способные генерировать идеи и просчитывать ситуации на много ходов вперед. И вот здесь вы могли бы проявить себя на все сто. Ваш изворотливый, агрессивный ум – вот, что нам нужно. Мы предлагаем вам должность штатного сотрудника в отдел прогнозирования и аналитической информации. Начав с низшей позиции в этом отделе, вы имеете все шансы быстро сделать у нас карьеру, может быть даже встав во главе отдела, а в будущем… Впрочем, не будем загадывать. Вам нужна работа. Мы ее вам даем. Разумеется, с испытательным сроком – мы должны присмотреться к вам вблизи, так сказать, на производстве. Проверить, насколько вы действительно соответствуете характеристикам, имеющимся в нашем распоряжении. Хотя, не скрою, возможность ошибок у нас минимальна. На том и стоим. Только должен вас сразу поставить в известность: вы заключаете с нами пожизненный контракт, и даже выйдя на пенсию будете находиться под контролем – это входит в условия договора. Затем, наша организация финансируется из госбюджета, поэтому на большие деньги рассчитывать, к сожалению, не приходится. Но зарплату выше средней мы обеспечиваем. И еще одно: вы даете подписку о неразглашении, нарушение которой жестко карается… --Смертью? – я чувствовал, что у меня внутри все переворачивается верх дном: желудок подскочил чуть ли не к горлу, а сердце съехало куда-то вниз и громко бухало в животе. --Буду откровенен: да, смертью. Вы понимаете, насколько это щекотливое дело. --А вы не думали о том, что я ведь могу и отказаться? Что тогда? Тоже убьете? Или дадите подписать бумажку о сохранении тайны? --А сами как думаете, Алексей Георгиевич? --Я думаю, незаинтересованные свидетели вам не нужны, -- глухим голосом выдавил я из себя. --Совершенно верно. Да не волнуйтесь вы так. Я не предлагаю вам прямо сейчас соглашаться. Мы даем вам время все обдумать, проанализировать, сопоставить ваши принципы и потаенные мысли с тем, что я вам здесь наговорил. Ровно неделя. Этого вполне достаточно. Ровно через семь дней я буду вас ждать в этой комнате в это же время. И предупреждаю: сбежать вам не удастся, отвертеться тоже, слишком многое поставлено на карту – и у вас, и у нас. Это чтобы вы не делали по глупости лишних телодвижений. – Он поднялся с кресла, застегнул пиджак и направился к двери. – До встречи через неделю, Алексей Георгиевич. Не провожайте, я сам. --Постойте, один только вопрос. --Я весь внимание. --Что же эти ваши акции диверсионные… они что же, ни у кого никаких подозрений не вызывают? Все шито-крыто, без следов, без улик? Он даже усмехнулся моей наивности. --Все операции максимально имитируют условия несчастных случаев. И не забывайте, что у нас есть серьезная «крыша». Да дело и не в этом. «Крыша» не могла бы обеспечить защиту на всех уровнях. И информация все равно бы просачивалась во все щели. А дело-то в том, что нас не существует. Мы – бойцы невидимого фронта. Призраки и невидимки. Адью, коллега, -- он лихо повернулся на каблуках и скрылся из виду. ? * * ? (продолжение следует)
зла своими делами и самой
своей жизнью, -- думал я. – Я же
погружусь как можно глубже
в тот мир зла, который
недоступен глазу»
Ю. Мисима