1. Я люблю Москву.
Я начинаю нечто такое, чего, вероятно, делать бы не стоило. Но жизнь требует своего. Чтобы меня правильно поняли, мне кажется, что я должен написать еще и об этом. Иначе они решат, что я окончательный людоед и человеконенавистник. А это далеко не так. Если бы все было так просто... Может быть, я был бы этому рад. Но дело обстоит совсем по-иному.
Скажу сразу: я люблю Москву. Когда я иду по улицам, и над ними желтеют пресловутые московские тополя, а умершая листва их, медленно скользя, покрывает тротуары, когда белесое солнце, которое, как известно, светит, да не греет, своими лучами заливает эти казарменно-фабричные улочки, мне все время кажется, что этот город был где-то там, во вселенной вечных символов заранее создан, как российская столица. Это город-знак, он древнее Вавилона и Рима, древнее павшего на землю ангела, который зачем-то восстал, он почти равен по возрасту самой вечности. Вечность проступает здесь повсюду, как очертания погибшего города сквозь песок пустыни. Это, конечно, суррогатная вечность. Какая-то музейная. Но другой нам и не дано. Да и не найти другой.
Здесь уже чувствуется суровое северное дыхание, но город этот не принадлежит ни северу, ни югу. Это какой-то истинный пуп земли русской - одновременно провал и гора, неопределенная смесь влияний. Любой южный город опознается по стройным рядам пирамидальных тополей. Их в Москве почему-то не любят, хотя они здесь вполне могут расти - и доказательством тому район метро "Добрынинская" и улица Удальцова, там они вымахали не хуже киевских или кишиневских. Тем не менее москали не занимаются разведением пирамидальных тополей. Порыв к небу, выраженный готическими соборами и пирамидальными тополями, не свойственен скромным и приземленным москалям. Видимо, их смутно-северной душе милее какие-то ярославские или вологодские пейзажи. На север, однако, Москва тоже не похожа - достаточно съездить в любой северный город, например, в Архангельск. Дело тут даже не в архитектуре, которая в Архангельске или Мурманске попросту отсутствует, а в каком-то совершенно ином воздухе. Воздух севера - чистый и прозрачный. Воздух Москвы - пыль, взвесь, слякоть, обжаренный гравий, придорожный песок. Здесь нет горячих ароматов юга и нет холодной и жестокой северной простоты. Это коктейль, напоминающий поддельный джин с тоником, привычный вкус и запах подмосковной электрички, железнодорожная вода. И мы дышим этим воздухом, мы пьем этот загадочный напиток. И он даже нам нравится.
Я люблю Москву. Странною любовью провинциального человека, то есть родившегося в городке в десяти километрах от кольцевой дороги. С детства мы привыкли к тому, что там, за светящейся пеленой автомобилей, существует совершенно другая, настоящая жизнь.
Вот в этом-то и была главная проблема. Мы искренне верили, что реальность находится там, а не здесь. Истинно русская черта - верим, что хорошо там, где нас нет. Оказавшись там, мы выясняем, что хорошо где-то в другом месте. Отсюда все русские штучки вроде западничества и славянофильства, народничества и толстовщины. Как в поезде. Одни требуют ехать дальше, другие кричат, что на прошлой станции было лучше, так что пожалуйте назад. И никому не приходит в голову, что нужно осваивать полученное пространство. Вероятно, русская колониальная политика выросла как раз из этой своеобразной черты. Одни стремятся на Запад, другие - на Восток, в тибетский хлам и индийское философическое разложение. Странно, что западные страны не так активно противостоят русским иммигрантам. Исторический опыт учит - беглецы строят поселения, превращаются в казаков, потом идут на службу к Белому Царю. Нынешний период "русской мафии", это, конечно, раннеказачья история. И быть, наверное, Нью-Йорку центром нового Войска - Гудзонского.
Впрочем, все это бред футуролога. Я не к тому. Я переживаю странную раздвоенность - с одной стороны, я человек Москвы до мозга костей, с другой, моя "ментальность" совершенно не москальская. Я скорее провинциал по натуре. Жители Москвы интересуют меня, как объекты исследования. Я пытаюсь понять этих людей, объяснить их поведение, разобраться, чего же все-таки они хотят. Это трудно. Но мне этого хочется.
Да не обидятся на меня москвичи за постоянное употребление слова "москаль" или его более архаического синонима "московит". Я вовсе не считаю их обидными. Так воспринимает нас - всех без исключения - Европа. И с этим ничего не поделаешь. А я добавлю, что особенности психологии москаля настолько удивительны, что странно, почему до сих пор никто не писал на эту тему злых записок. Ведь москаль представляет собой доминирующий тип русского народа. Дело даже не в том, что он превосходит остальные типы численно. Нет, к психологическому типу москаля принадлежит, в лучшем случае, примерно четверть населения России. Но зато она самая активная. Она формирует лицо страны. И политика России - политика москаля. Быт русских - по преимуществу быт москаля. Культура России - москальская культура.
Я думаю, что этот психологический тип возник где-то в начале 14 в. Один из наиболее великих и наиболее типичных москалей - конечно, Сергий Радонежский. Почитайте житие, сами убедитесь. Затем этот тип начал преобладать в смысле активной деятельности и получил власть в России.
Петербургский период был смелой попыткой превратить москаля в парижанина или берлинца. Или, что скорее, в современного латыша. Собственно, московит пытался сбежать от самого себя и завести, наконец, "цивилизацию", как в Европе. Эксперимент не удался, в конце концов, москаль рассудил, что государство-кочевье, вечная мука, томление духа, размазанность пейзажа и незавершенность форм ему милее, чем прямые проспекты и казенно-православные кирхи царя Питера. И все вернулось на круги своя. Распадающееся и местами гниющее бытие москалю приятнее райского совершенства. Отсюда, из москальской души происходят и все эти спальные районы с их казарменным пейзажем. Никто не обращает на это внимания, но разве в московских картинках не проявляется ультрапуританская трудовая этика их жителей? Мир, считают они в душе, состоит из внешне одинаковых, скучных и серых клеток, но внутри каждой клетки течет цветущая сложная жизнь. Боже вас упаси проявлять здесь эмоции! Никакой общественной жизни! Все клетки одинаково серы, у них нет внешности, и поэтому Москва не верит слезам. Настоящая жизнь протекает внутри замкнутого сознания. Плачет иноземец. Плачет хохол или сибиряк. Москаль знает, что его последнее прибежище - невидимые миру слезы. Каждый день эти люди просыпаются и бредут по своим делам. Они угрюмо перемалывают окружающую среду, медленно, но верно делая ее иной. Вода камень точит, и камень этот превращается в новые казармы. Но спросите москаля, чего он хочет больше всего, и он ответит - хочу райской жизни, хочу не работать и иметь все. Отсюда москальская вера в существование рая на земле. В Америке ли, в прошлом ли, в новом ли религиозном учении, в душе или в сексуальных оргиях... Правда, те, кто не способен создать собственный всемирный рай, строят его филиал внутри своей маленькой серой клетки и стремятся никого туда не пускать. Москаль супериндивидуалистичен. Он стремится окружить непроницаемым забором даже сортир в чистом поле. С одной стороны, он знает, что все кругом - воры и потенциальные враги, и забор необходим. С другой стороны, забор расширяет москальский рай и замыкает его в себе. Рай - частное дело, он должен быть заперт от посторонних. Эта идея влечет за собой глубокую убежденность в том, что стоит огородить какое-то пространство, как на нем сам собой образуется рай. И они строят - заборы, железные двери, непроницаемые ворота, решетки на окнах.... Что за ними - бог весть. Рай. Наверное. Но разве эта страсть к огораживанию и самоогораживанию не впечатляет? Каким стремлением к внешнему порыву надо обладать, чтобы насильно запирать самого себя в тюрьмы и клетки?
Впрочем, в замкнутом раю все равно довольно скучно. И вот москальская душа через сложную систему психических фильтров выплескивается на улицу, выражаясь в архитектурных ансамблях. Возникает город из государственно-поселенческих казарм, огороженных личных и корпоративных "райков" и красивой исторической части, где, впрочем, основным ядром также является огороженный супер-рай с красными каменными башнями, в которых живут пьяные привидения стрельцов. Вне казарм и загородок расположился пошлый и веселый мир московской торговли. Идеальная модель рынка, прямо как в учебниках по "экономикс". Абсолютный либерализм, доведенный до абсурда.
Надо сказать, что архитектурная деятельность московского городничего последних десяти лет мне очень даже нравится. Она вполне антимоскальская, не очень соответствует психологии москаля и тем самым оказывается весьма полезна. Москали получают объекты ненависти и насмешек, тем самым их жесткая консервативная психология делается более гибкой и активной, но и более определенной. Безобразный памятник железному царю-экспериментатору великолепно вписывается в московский пейзаж - он тут просто необходим, как необходим в Питере страшный чугунный петропавловский сиделец, изготовленный Шемякиным. Каждый уважающий себя народ должен иметь свое собственное великое пугало. Храм Спасителя, который москали в 19 веке обзывали византийской чернильницей, встал на старом месте и тоже вполне вписался в московские пейзажи, сделав из города не то Киев, не то Софию, не то Новгород. Короче, славянский город, а не евроазиатский Сарай-Бату-Кердык. Особенно это заметно с высоты птичьего полета. В любом случае, белокаменные соборы в строгом византийском стиле для Москвы не характерны. Это что-то южное...
Я думаю, что внесение в московские пейзажи таких инородных тел идет только на пользу москальской психологии. Великая ассимиляция, плавильный котел империи может работать только при этих условиях поглощения "иного". Усвоение, адаптация, растворение, бесконечная имитация и изощренная пародия - вот истинный, но тайный дух Москвы. И это хорошо.
Я живу в этом странном призрачном мире, где нет "да-да" и "нет-нет", а есть только золотое молчание от лукавого. Мне нравится город трущоб и заборов, пушистых приземистых тополей и растворенной в воздухе кирпичной пыли, мне нравятся его извращенно-суровые и углубленно-тупые жители, вечно стремящиеся за пределы собственного бытия. По вечерам, когда солнце еле-еле освещает стены домов центральной части города, возвышающихся над развороченными двухэтажками, как загадочные горы с прорубленными в них электрифицированными пещерами, мне кажется, что едва ли не главной удачей моей жизни стало то, что я здесь живу. В любом Париже можно умереть от определенности. Здесь будешь жить хотя бы назло безразличной к тебе толпе.
Тем не менее этот город так и не принял меня. Я все равно остаюсь здесь чужим - то ли по духу, то ли по какой-то едва заметной ментальной разнице. И это интереснее вдвойне.
Я люблю Москву. Я люблю ее, потому что хочу понять. Таков мой научный интерес. Я люблю ее, как инженер любит сложную компьютерную систему, как зоолог - популяцию сусликов, а врач - утренний анализ мочи. Она отвечает мне тем же. Впрочем, не я первый начал, это она первая сунула меня под микроскоп, навела свой старомодный лорнет, свой сундучный бинокль на оси, пропахшей нафталином. Что ж, теперь мы сочтемся...
2. Они.
3а волшебную грань кольцевой дороги я начал делать вылазки еще в детстве. По самой простой, самой идиотской причине - за мясом и колбасой. Купить что-либо в моем подмосковном городке было практически невозможно. Но в получасе езды автобусом лежал великий город Москва, где можно было, простояв в очереди час-полтора, обрести еду на ближайшие две недели.
Это и отличало нас от москвичей. Для них не существовало такой проблемы. В худшем случае, их доставали вечные, бесконечные имперские очереди, любимое развлечение русского человека времен технотронной цивилизации и пассионарного порыва к далеким голубым звездам. Но в том, что создаются "хвосты", москали обвиняли провинцию. Мол, деревня со своими грязными валенками мешает людям жить. И вообще, "если у народа нет денег на хлеб - пусть ест пирожные..."
Правда, я не был представителем "провинции". Я происходил из самого ближнего Подмосковья. То есть мне казалось, что большой разницы между "нами" и "ними" нет. В принципе, я был прав - "москаль" есть распространенный тип, и его географическое проживание ничего не меняет. Но в Москве и в России этот тип полностью диктует стиль жизни. Именно поэтому наша столица такая, какая она есть.
В "провинции" же хозяйничает "протомоскаль", так сказать, зачаточная форма московита. На мой взгляд, провинциальные жители Руси представляют собой, в социологическом смысле, некую переходную форму. Грубо говоря, это люди, вышедшие из распавшегося мира деревни и пока что не пришедшие никуда. Точнее, находящиеся в пути. Они покинули деревенскую псевдообщину и начали свое сложное путешествие. Поскольку главной мечтой типичного русского крестьянина - как, впрочем, и всех крестьян мира - была праздность, якобы свойственная аристократам (на стадии разложения она им действительно свойственна), то понятно, что освободившись от власти земли, народец и у нас, и в "неведомых европах" попытался пожить в свое удовольствие. В качестве реакции на это на Западе получилась реформация и жуткие религиозные войны, уничтожившие половину населения, а в России - сначала революция, потом сталинская попытка загнать обнаглевший плебс обратно, впрочем, попытка не вполне удачная. Процесс гибели "почвы" все это время продолжался, и, понятно, вековые мечты крестьянства о праздности могли воплотиться только в криминальном мире. А из криминала выросла советская интеллигенция. Теперь я попробую более подробно разъяснить эту мысль, так как многим (в особенности, типичным и непроходимо дремучим москалям) она, вероятно, показалась бредовой.
Итак, значительная часть крестьян мечтала о праздности. Образец праздного человека - городской интеллигент, который ничего не делает, только книжки читает и что-то вещает с кафедры, да еще иногда скрипит гусиным пером. Делов-то! Учтем еще, что в деревне чтение практиковалось в двух случаях - они читали либо Библию, либо какие-нибудь лубки, тогдашние книжные сериалы. Правда, сталкиваясь с реальностями городской жизни наш герой делал вывод - оказывается, чтобы стать праздным профессором, надо учиться и полжизни что-то делать. Все это было сложно и вдобавок обставлено всякими рогатками, специально придуманными интеллигенцией, чтобы "не пущать народ"... Крестьяне становились купцами или рабочими: фабричными, извозчиками, дворниками и так далее. Ну, и, понятно, самые большие и неисправимые романтики шли воровать. Когда же купечество накрылось медным тазом, а рабочий класс превратился в "трудовую армию", то криминал и вовсе стал восприниматься, как глоток "свободы". Белый человек ворует, негры пашут на дорогое и любимое государство. Посему мечта раскрестьяненного москаля, не прибившегося к "высшим сферам" - стать вором. Причем удачливым вором. Вором в широком понимании этого слова, то есть не "мужиком", не "пахарем", не работягой и не "гегемоном". Короче, блатным. В советской жизни было только две сферы, где можно было безнаказанно впаривать лажу и фуфло "лохам" - политическая пропаганда и гуманитарная наука. Так и родилась советская интеллигенция, впоследствии произведшая Высоцкого с Окуджавой в качестве своих трубадуров "справа" и "слева".
Но вернемся к нашим москалям. Если Питер был полным отказом от "почвы", и этот Великий Отказ кончился великим крахом, то Москва после революции стала чем-то иным - Великим Компромиссом. Вроде как и от "почвы" не ушли, и "цивилизацию" себе завели. А коли ты живешь здесь, говорят они, будь добр, совмещай в себе эти две жизненные струи. Если уйдешь весь в "почву" - обзовут лаптем, увлечешься "цивилизацией" - запишут в "жиды". А посему москаль обречен навеки быть жидом-лапотником, такой яркой, колоритной фигурой - евреем, который лапти плетет. Отсюда, от москальской психологии, частично происходит и столь большой процент смешанных русско-еврейских браков в столице "империи".
Таков дух Москвы во всем. Двойственность, двуличие, постоянный "восток - дело тонкое"... Поскреби "цивилизацию" - найдешь иррациональную "почву". И наоборот, стоит хорошенько ткнуть в "почву", как оттуда посыплются сверхсовременные микросхемы. И так до бесконечности, слоями и по спирали.
Но я отвлекся. Времена, когда я начал "познавать" Москву, были весьма своеобразны. Провинция тех времен жила той самой жизнью, которая в Москве уже кончилась лет двадцать назад. Это был мир криминальных дворовых компаний, бесконечных стычек и разборок, то, с чем москвичи столкнулись в послевоенные годы. Москва же к тому времени "устаканилась", обуржуазилась и жутко гордилась этой своей высшей цивилизованностью. Московские детки учились играть на пианинах, в школе читали про Мастера с Маргаритой и готовились поступать в МГИМО. Их мир был, с нашей точки зрения, слишком чистым. Чистеньким. Мои сверстники из провинции, понятно, стремились нагадить в этот чистоплюйский прудик. Я отличался от них, я был "интеллигентнее" (тьфу, ну и слово...), что ли. Мне нравилась московская жизнь, отталкивало лишь одно - москальское высокомерие, смесь тупого рационального индивидуализма с излишней экзальтированностью. В этой их психологии не было определенного стиля - вот что меня раздражало, как я теперь понимаю. Экзальтированно-рациональный москаль был для меня чем-то неправильным, жуткой смесью, вроде эсэсовца в черном мундире, но с бородкой, с дрожащими руками и в чеховском пенсне, или ленинского броневика, плавающего кверху колесами в бассейне с жигулевским пивом. При этом москаль торжественно провозглашал, что так и должно быть. Де, "в этом-то и состоит сермяжная правда жизни".
Посему, наполнившись такой правдой, москальская жизнь потрясающим образом отличалась от идиотизма "русской глубинки". Чем? Вот об этом я и собираюсь поговорить в следующих главах. А для общего описания ситуации сказанного здесь, думаю, вполне достаточно.
3. Школа и психика.
Разница между москалем и немоскалем начинается со школы (заранее прошу прощения за постоянные длинные отступления от этой темы - но без них мне просто не обойтись). Тут я обязан сказать, что школьное учреждение может быть либо москальским, либо не москальским. Никаких переходных форм и полутонов нет. А критериев, по которым школу можно отнести туда или сюда, тут всего два, и я постараюсь объяснить разницу подробно.
Собственно, школ в советские времена было два типа, в зависимости от сложившихся там учительских коллективов. Дело это крайне хитрое и сложное для анализа, многое зависит от группы учителей, которая начинает доминировать в той или иной школе, но обычно получались два варианта. Назовем их "романтическим" и "пофигистским", особо отметив, что оба они еще не делают школу москальской. При гегемонии "романтизма" в школе действительно чему-то учат, причем всерьез. Тут сами учителя превращаются в каких-то небожителей и пророков, которые заинтересованы в будущем своих учеников и которым их работа интересна сама по себе. Не могу сказать, что таких школ в стране было много, но они существовали все же в не столь малых количествах, чтобы вообще не приниматься в расчет. Были отдельные учителя-романтики, вокруг которых складывались коллективы "единомышленников". Или не складывались, что чаще - и тогда получался типичный советский "гадючник", как в большинстве учреждений. Но как раз в таких школах царила приятная атмосфера, там было интересно учиться и, что удивительно, их выпускники даже получали какие-то знания.
"Пофигизм" царил в значительно большем количестве школ. Традиционная картинка - зевающий учитель с головой, трещащей с похмелья, спящие или болтающие ученики, полная профанация на контрольных и экзаменах, в общем, главный принцип такой школы был прост: исполняем формальные обязанности, и все. Учителя бубнят положенные часы у доски, школьники делают вид, что им это интересно. Но вот прозвенел звонок, заброшены учебники, ученики устраивают футбол, учителя отправляются в пивбар или по магазинам. Все довольны.
Сразу скажу: я не считаю, что "пофигистская" школа была менее результативна, чем "романтическая". Скорее наоборот, люди здесь (а я учился именно в "пофигистской") быстрее понимали смысл советского общества: все официальное делается для показухи, а свои дела надо решать в свободное время, и они существенно важнее. И в этом - "сермяжная правда" (об этом лозунге воинствующего москализма я буду еще вынужден говорить отдельно). "Романтические" выпускники страдали от влюбленности в культуру, в "прекрасное и высокое", и поэтому их воспитание, наталкиваясь на советские реальности, неминуемо делало их неудачниками и диссидентами.
Что касается школы москальской, то тут все было не совсем так. Для москалей, как я заметил еще в детстве, всегда характерно стремление обособиться. Отсюда такое потрясающее количество спецшкол в столице. Все это разнообразие создавалось лишь для одной цели - отделиться от "быдла", провинции, немоскальских влияний. Вспомним, что стремление к строительству глухих непроницаемых заборов и есть одна из важнейших характеристик психологии москаля. И, естественно, перегородки с заборами он строил в школьном деле тоже - а молодежь этот стиль осваивала. Строила, так сказать, мост в обеспеченное будущее.
Москальский архетип разворачивался здесь еще более явственно и зримо. Как известно, за забором полагается быть раю. Москаль строил свой рай сосредоточенно и тупо, как будто навеки. В раю есть все - и его суровый хозяин-демиург тащил туда любые предметы внешнего мира. Москалю, по его природе, нужно обязательно сделать так, чтобы внешнего мира не существовало или чтобы этот внешний мир никакого влияния на него не оказывал. Отсюда вечное стремление к автаркии и закрытости. Я вовсе не считаю, что это "плохо". Просто это данность, с которой следует считаться. Она определяет москальскую политику на протяжении веков. Хуже того, выражаясь псевдофилософски, москаль создает какую-то черную дыру, в которую стягивает всю окружающую материю. У материи должен быть свой резервуар, мир следует освободить от нее и сделать чистой "иллюзией" - такова гностическая истина, которую москаль воплощает в жизнь. Потом, замкнувшись в своем гравитационном раю, московит будет наблюдать это внешний мир, чистую виртуальность, "зрелище", на телеэкране.
В школе москаля создается потрясающий синтез "романтизма" с "пофигизмом" и рационалистическим индивидуализмом. Получаются романтические реалисты с элементами пофигизма или слишком реалистичные романтики (понятно, не святы ни церковь, ни кабак; и, кстати, именно поэтому так скучно смотреть русское кино, но об этом скажем отдельно). Москаль, окончивший спецшколу, навеки получает унылую печать интеллигентской экзальтированности, за которой кроется чисто индивидуалистическое стремление к бытовому успеху, обычная пролетарская банальность, метафизическое "еще парочку" (пива, естественно). Москаль образован, но к своей образованности относится двойственно. С одной стороны, он ею гордится и при каждом удобном случае выставляет ее перед "быдлом". С другой же, он искренне считает, что образованность - это "лишнее", и лучше быть обычным "полудебилом". В последние 10-15 лет стремление к "положительным знаниям" получило в среде москалей презрительную кличку "ботаника" (когда я учился в школе, понятия "ботан" еще не было; в его последующем создании особенно проявился характер москаля - обзывать людей "культурного типа" именно "культурными определениями", ведь понятно, что прозвище "ботаник" заимствовано в "Горе от ума" Грибоедова). "Ботаник" слишком увлекается содержательной стороной культуры или науки, а москальская психология утверждает, что культура есть маска на лице бушующего инстинкта. И истинный мир, по мнению нашего героя, лежит за границами культуры, сама же культура - просто форма взаимного объегоривания. Поэтому москаль преклоняется, даже пресмыкается перед "деловыми людьми", "блатным миром" или "народом", при каждом удобном случае намекая, что он сам тоже "деловой", "блатной" или "простонародный" - все зависит от случая. Правда, встреча с реальными "деловыми" или урками повергает его в мрачные комплексы. Поэтому реальный мир, отличающийся от его сознания, москаль немедленно обзывает "быдлом" и "чухломой". И моментально прячется за свою образованность, уходит за нее, как за традиционный забор. Вообще, москаль обладает ярко выраженным чувством избранности, почти как еврей, но оно у него, в отличие от простака-еврея, извращено до предела. Себя он считает пупом земли и "элитой". В этом смысле характерен мой недавний разговор с одной девочкой-сослуживицей, типичной москалькой, кстати, смешанного прибалтийско-русского происхождения. Когда речь заходила о "элите" ельцинского периода, она обязательно причисляла к ее рядам себя и свою семью. Хотя ни материально, ни интеллектуально этого не было заметно. Семейство ее находилось явно в низах среднего класса, глава семьи служил мелким чиновником при очередном "Логовазе" и ездил на БМВ пятнадцатилетней подержанности, мама была вполне отстойной советской школьной учительницей. Девочка тоже не отличалась умом и сообразительностью, да и средствами особыми не располагала. Но при этом о себе и своих родственниках она всегда говорила в возвышенных тонах, восхищаясь собственной тупостью - вот, мол, какие мы "деловые" и близкие к преуспевающему в современной жизни "народу". Мои попытки в рабочее время рассуждать вслух о том да о сем с целью развития языка комментировались ее фразами "какой туфтой люди занимаются, а надо деньги делать". Сама она при этом сидела на одном месте целыми днями в кабинете, выходя лишь пообедать, и играла в компьютерную игру.
Иными словами, в москальской школе царил особый дух. "Образованность" ценилась как маска для отношений с "быдлом", как тот же забор. За этой маской, как я понял, скрываются обычные индивидуализм и жажда наживы, а то и просто самый дешевый разврат. Этим довольно примитивным вещам москаль пытался придавать некий шарм, который особенно раздражал "провинциалов". Бодун и головные боли с утра им преподносятся, как великие интеллектуальные страдания, а гонорея, подхваченная на новогодней пьянке - как романтическое гусарское приключение. Москаль пытается жить внутри мифа, который он постоянно сам создает. Это была бы очень хорошая и полезная черта, если бы не звериный индивидуализм москаля. Этот мифотворец никого не пускает в свой миф, делая это, похоже, с единственной целью - чтобы потом искусственно страдать от непонятости и неразделенных чувств. Москаль мазохистичен, он любит мучаться, и любит, чтобы ему сочувствовали. Все это начинается в школе, с осознания своего превосходства над "быдлом". Мне, говорит москаль, свойственны сложные, малопонятные толпе страдания и переживания. При этом я весьма рациональный человек, крепко стоящий на ногах, я проще пятака, а это надо скрывать, чтобы к скотам не причислили. Иными словами, я превосхожу быдло в его скотстве, но одновременно утончен и образован до крайности. Вот такой я великий.
Таким образом, москаль-школьник может преспокойно пинать ногами того, кто послабее, цитируя вслух стихи Вергилия или подлинные тексты песен первого альбома "Битлз". Если его после этого заберут в ментовку, то там он будет заламывать руки, горько плакать и страдать, доказывая, что его несчастный рассудок помутился на некоторое время из-за чтения какого-нибудь там Булгакова, от слушания Deep Purple или по причине слишком затянувшегося секса - зависит от культурного ценза.
Еще одна важная черта москаля, которую он получает в школе - это стремление обособиться от "быдла" не только физически, но и, так сказать, текстуально. Имеется в виду, что группа москалей выбирает для себя культовый текст или фильм, который они изучают досконально и общаются фразами из него. "Митьки", в этом смысле, типично москальское явление. Когда я прочитал "Трех товарищей" Ремарка, я подумал, что герои книги жили существенно скучнее нас - они просто развлекались, как обычное чухонское "быдло", не сочиняя себе мифов и не переживая культовых текстов. Так себе, бытовушка плюс порнушка, как у троечников из города Анапа. То есть москальская жизнь в любом случае казалась культурно напряженнее и интереснее. Опять же это было бы очень хорошо, если бы не индивидуализм и попытки совместить миф с бытовухой. То есть москаль неспособен отдаться иррациональному потоку мифического существования - что из этого получается, хорошо показано в поэме Ерофеева "Москва-Петушки": "они вонзили мне шило в самое горло" (образы реального мира, конечно). Поэтому вся его жизнь есть попросту сумрачно-дерганные попытки совместить миф с логикой, опьянение с трезвостью, дионисийство с аполлонизмом, душу с материей. Отсюда и вечная неопределенность, измотанность, синяки под глазами от бессонных ночей. Переживаемая москалем кускообразная оргия "истинной жизни" выматывает и истощает. От нее хочется бежать - а потом вернуться, поскольку на этот наркотик "подсели конкретно". Нет ни одной четкой линии в москальском поведении, ибо наш герой хочет схватить и удержать все, одновременно быть всеми - бандитом и полицейским, Богом и чертом, писателем и торговцем, царем и клоуном, небом и землей... Насмотревшись на эти выходки, типичный ассимилированный белорус Достоевский грустно изрек: "широк русский человек, я бы сузил..."
В качестве примера москальской жизни, переживаемой оргиастически-рационально, приведу простой пример. Все видели фильм "Ирония судьбы, или С легким паром". На мой взгляд, именно здесь москальская психология показана зримее некуда. Посмотрим: главный герой, врач, страдает от непонимания окружающими. Он влачит жалкое существование в состоянии "псевдолюбви", причем, в общем-то, ему это нравится. Немоскаль давно бы уже прекратил отношения с женщиной, которая не вдохновляет. Но наш герой внушил себе, что надо "плыть по течению" и "быть как все", как "крутые", у кого есть жены, любовницы и полный набор советской развлекухи. Тем не менее это "течение" обрекает его на страдания, которые ему приятны. 3атем наступает момент священного опьянения, в котором он резко меняет свою жизнь, пусть и случайным образом. Ибо в моменты дионисийского пьянства в наглухо замкнутый мир москаля проникает Провидение (это, естественно, особое Провидение. Такой ветхозаветный Бог из книги Иова. Он способен строго наказать или насильно изменить жизнь подопытного, "исправить стези его" - но не более...). После чего его жизнь либо меняется, либо просто наполняется новым опытом. В данном случае Бог вмешался круто, заставив героя в состоянии опьянения поменять все.
Героиня фильма, в исполнении польки Брыльской, тоже типичная москалька. Она страдает и радуется этому - а как еще назвать многолетнее сожительство с женатым человеком, очевидно ее не уважающим и не ставящим ни во что. Она не стремится к опьянению, ее задача - "просветлиться" путем страдания, что и происходит. Мучения, ломки, бессонные ночи, ложь всем и обо всем - и вот наконец ее страдания получили награду. Любовь дается свыше и в заслугу за оргиастическую выдержку.
Еще один москаль - Ипполит, точно такой же страдалец, но с имиджем советского "крутого". Все его поведение - образец крайней извращенности, хотя очевидно, что в этом извращенном мире поведение как раз таким и было бы.
В других условиях и в другой среде герои вели бы себя совершенно по-иному. Главный герой давно бы женился и преспокойно занимался врачебной практикой, иллюстрируя рассказ Чехова "Ионыч". Раз в неделю он пил бы пиво с сосисками и друзьями, и был бы вполне счастлив (никакого "ерша"!). Героиня вела бы жизнь светской дамы, скорее всего, журналистки, периодически то подкладываясь под ведущих теленовостей, то навещая личных психолога и венеролога. Ипполит набил бы морду "новому хахалю" и отправился домой ждать от своей Нади бурных извинений - и в самом деле, формальная правда полностью на его стороне. В принципе, такой сюжет был бы ничуть не менее мыльным и даже комедийным. Но он был бы уже не москальским - немецким, украинским, сибирским, мексиканским, каким угодно, но не москальским. Вот и все.
Итак, попробуем в первый раз "закрепить материал", свести наши наблюдения воедино. Психология москаля характеризуется следующими чертами: стремление к обособлению и автаркии, мифологема личного рая, текстуально-дискурсивная изоляция, демонстрация превосходства над "внешним миром", грубый реализм, прикрываемый романтизмом, попытки совмещать противоположности, любовь к страданию, склонность к ритуальным оргиям, вера в "истинную реальность", существующую за рамками огороженного рая.
Эти черты - а я перечислил далеко не все - в значительной степени формируют москальскую психологию и москальскую политику.
Здесь мы не сказали об одном важном элементе - о роли алкоголя в москальской жизни. Русских традиционно считают пьяницами, но это не так. Насколько я знаю, по проценту алкоголиков мы находимся на обычном европейском уровне. При таком состоянии психики, когда на всех этажах общества воспроизводятся самоизоляционизм и болезненная избранность, возникает проблема коммуникации и "дискурса". Единственное средство пробить брешь в глухо закупоренном москальском сознании - это водка. Важно, что москаль пьет именно водку, а не виски, не горилку и не самогон. Алкоголь у московита не должен иметь вкуса (что, по западным понятиям, ужасно и греховно) - ведь для москаля это не "пищевой продукт", а средство заставить себя говорить, и как всякое медицинское средство, оно не должно восприниматься в виде некоей пищи. Река алкоголя заливает замкнутые ячейки московского мира, на время растворяя их стенки. В сущности, водка - просто среда для передачи информации, как вода, которая проводит электрический ток. Увеличение потребления водки связано с тем, что общественные и личные ячейки-соты с годами замыкаются все сильнее, их границы все больше отвердевают. Инволюция, что вы хотите... С этим ничего не поделаешь - таков процесс. И посему уровень продаж водки в России будет расти пропорционально распространению психологического типа москаля. А этот тип и есть, похоже, русский ответ на постепенное погружение человечества в историческую тьму.