"Первый университет" России оказался и первым ее относительно приемлемым стихотворцем. Все предшествующие ему авторы, наподобие Феофана Прокоповича, напоминали "вокально-инструментальные ансамбли" 60-70-х гг., попросту подражающие плохо понятым западным образцам. Ломоносов впервые попытался писать стихи, исходя только из глубинных ресурсов русского языка. И язык этот, как прилежный леший, начал "блукать" Михайло Васильича по своим дебрям. Ведь Ломоносов был первопроходцем, и многие его ляпы, клоунские репризы, подаваемые, как высшие духовные достижения, вполне простительны. Вдобавок, Михайло Васильич был человеком веселым и, как сейчас говорят, без тормозов. Об этом целую монографию написал в 1991 г. Владимир Киприянов. Называется она "Беспорядки Ломоносова" (!) и вышла в свое время, к 280-летию со дня рождения Ломоносова, в Архангельске. Ныне, похоже, она стала дикой библиографической редкостью (у нас в редакции, правда, пара-тройка экземпляров имеется). Так вот, со страниц монографии наш герой предстает как вечно пьяный и склонный к богемному времяпровождению дылда-профессор, который гоняется за надоевшими ему немцами, держа в руке бутылку вина, а в письмах обзывает тогдашнюю "Систему" вполне по-современному: "академическая жидомордия и управленческие шишиги". При этом, несомненно, гений...

За холмы, где паляща хлябь
Дым, пепел, пламень, смерть рыгает,
За Тигр, Стамбул, своих заграбь,
Что камни с берегов сдирает;
Но чтоб орлов сдержать полет,
Таких препон на свете нет.
Им воды, лес, бугры, стремнины,
Глухие степи -- равен путь.
Где только ветры могут дуть,
Доступят там полки орлины.
Пускай земля как понт трясет,
Пускай везде громады стонут,
Премрачный дым покроет свет,
В крови Молдавски горы тонут;
Но вам не может то вредить.
О россы, вас сам рок покрыть
Желает для счастливой Анны.
Уже ваш к ней усердный жар
Быстро проходит сквозь татар,
И путь отворен вам пространный.
Скрывает луч свой в волны день,
Оставив бой ночным пожарам;
Мурза упал на долгу тень;
Взят купно свет и дух татарам
Из лыв густых выходит волк
На бледный труп в турецкий полк.
Иной, в последни видя зорю,
Закрой, кричит, багряной вид
И купно с ним Магметов стыд;
Спустись поспешно с солнцем к морю.
Что так теснит боязнь мой дух?
Хладнеют жилы, сердце ноет!
Что бьет за странной шум в мой слух?
Пустыня, лес и воздух воет!
В пещеру скрыл свирепство зверь,
Небесная отверзлась дверь,
Над войском облак вдруг развился.
Блеснул горящим вдруг лицем.
Умытым кровию мечем
Гоня врагов,
Герой открылся.
Не сей ли при Донских струях
Рассыпал вредны россам стены?
И персы в жаждущих степях
Не сим ли пали пораженны?
Он так к своим взирал врагам,
Как к готским приплывал брегам,
Так сильну возносил десницу;
Так быстрой конь его скакал,
Когда он те поля топтал,
Где зрим всходящу к нам денницу.
Кругом его из облаков
Гремящие перуны блещут,
И, чувствуя приход Петров,
Дубравы и поля трепещут.
Кто с ним толь грозно зрит на юг,
Одеян страшным громом вкруг?
Никак, Смиритель стран Казанских?
Каспийски воды, сей при вас
Селима гордого потряс,
Наполнил степь голов поганских.
Герою молвил тут Герой:
"Не тщетно я с тобой трудился,
Не тщетен подвиг мой и твой,
Чтоб россов целый свет страшился.
Чрез нас предел наш стал широк
На север, запад и восток.
На юге Анна торжествует,
Покрыв своих победой сей".
Свилася мгла. Герои в ней;
Не зрит их око, слух не чует.
Крутит река татарску кровь,
Что протекала между ними;
Не смея в бой пуститься вновь,
Местами враг бежит пустыми,
Забыв и меч, и стан, и стыд,
И представляет страшный вид
В крови другов своих лежащих.
Уже, тряхнувшись, легкий лист
Страшит его, как ярый свист
Быстро сквозь воздух ядр летящих.
Шумит с ручьями бор и дол:
Победа, росская победа!
Но враг, что от меча ушел,
Боится собственного следа.
Тогда увидев бег своих,
Луна стыдилась сраму их
И в мрак лице, зардевшись, скрыла.
Летает слава в тьме ночной,
Звучит во всех землях трубой,
Коль росская ужасна сила.
Вливаясь в понт, Дунай ревет
И россов плеску отвещает;
Ярясь волнами турка льет,
Что стыд свой за него скрывает.
Он рыщет, как пронзенный зверь,
И чает, что уже теперь
В последней раз заносит ногу,
И что земля его носить
Не хочет, что не мог покрыть.
Смущает мрак и страх дорогу.
Где ныне похвальба твоя?
Где дерзость? где в бою упорство?
Где злость на северны края?
Стамбул, где наших войск презорство?
Ты лишь своим велел ступить,
Нас тотчас чаял победить;
Янычар твой свирепо злился,
Как тигр на росский полк скакал.
Но что? внезапно мертв упал,
В крови своей пронзен залился.
Целуйте ногу ту в слезах,
Что вас, агаряне, попрала,
Целуйте руку, что вам страх
Мечем кровавым показала.
Великой Анны грозной взор
Отраду дать просящим скор;
По страшной туче воссияет,
К себе повинность вашу зря.
К своим любовию горя,
Вам казнь и милость обещает.

Мы сразу просим пардону за столь длинную цитату, но тут, как говорится, сочинительство 18 в. все как на ладони.

Следующий музейный экспонат представляет собой своеобразную (и, вероятно, первую в нашей литературе) попытку соединить нечто возвышенное с чем-то простым. Перед нами стихи на библейскую тему, которые следует петь на излюбленный народный мотив – "Шумел камыш, деревья гнулись". Как принято у Ломоносова, здесь тоже периодически встречаются совершенно дикие и немыслимые образы. Самое удивительное в том, что наш автор текстуально не отступил от Библии ни на шаг. Но как! Какие невероятные словесные фигуры ему для этого потребовались! Особенно впечатляют "чуд многообразных стада, ходящие по дну"...

Ну, и так далее... Советский период, к частью, не оставил от дурацкого кузнечика даже крылышек, все сожрал. Этот факт зафиксировал великий борец с пьянством Николай Носов, написавший о том, что "вот пришла лягушка и съела кузнеца". Большевики расправились с бездумной болотной средой. Бессмысленное и неорганизованное, "органически-иррациональное" мещанство умерло. Умер и святой "Народ" русской поэзии.