Александр Воронин

(УСТАРЕВШАЯ ИНСТРУКЦИЯ)

все равно не понравится.

В конце восьмидесятых годов, в телевизионной программе “Взгляд”,промелькнул эпизод: корреспондент пристает на улице к прохожим с вопросом: “Какая у Вас мечта?”, и в ответ одна молодая женщина, полушутя, крикнула в телекамеру: “В Америку хочу!”

Не думаю, что женщина эта была “подсадной уткой”. Также ясно, что ни один кадр не мог появиться на советских телеэкранах случайно, без так называемого “согласования”. И “мальчики из “Взгляда”” – вполне кагебешные ребята, причем некоторые даже во втором поколении. Третьего поколения тогда почти не было, - об этом в свое время позаботился Сталин.

КГБ хорошо знал (и знает!) настроения людей. Показанная сцена – иллюстрация к той информации, которую хотел он вдолбить в упрямые головы сидевших на самом верху и давно уже не видевших и не слышавших, что происходит в стране.

А в стране в это время половина сознательного населения мечтала уехать за границу. Небольшая часть мечтавших даже предприняла некоторые шаги в этом направлении. Небольшая часть из предпринявших некоторые шаги зашла в своих попытках достаточно далеко. Небольшая часть из зашедших в своих попытках достаточно далеко смогла, действительно, уехать за границу. И уж совсем немногие из уехавших за границу смогли там остаться. Но даже из тех, кто смог остаться, мало кому удалось не сбиться в русскую кучу, а адаптироваться и стать частью новой страны. Надеюсь, что к числу тех немногих принадлежу и я.

- Мне поручено сообщить, что решением Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик Вы лишаетесь советского гражданства. Прошу сдать паспорт и военный билет.

Елена Ивановна возглавляла местный ОВИР и по долгу службы встречалась и беседовала со мной уже несколько раз. На встречи эти я ходил с удовольствием и говорил обо всем, что в голову придет. Елена Ивановна почти всегда со мной не соглашалась, сдержанно и серьезно отстаивала правоту официальной точки зрения. В то время я наивно и горячо ненавидел коммунистов и как-то случайно в разговоре ляпнул:

• Коммунистов можно разделить на две группы – дураки и сволочи, и еще неизвестно, какая из них хуже.

От обиды у Елены Ивановны задрожали губы:

• Я восемнадцатилетней девченкой вступила в Партию, и тогда это был самый счастливый день моей жизни. Так кто же я по-вашему?

Из наших разговоров я давно понял, что интеллектуальной глыбой она не является, кроме того я знал также, что она берет взятки, и даже знал людей, которые ей взятки давали. Но сказать честно: “Немного от первого и чуть побольше от второго” я, конечно, не мог. Если каждый будет говорить мне в лицо, что он обо мне думает, может быть, и я буду слышать одни оскорбления.

Подошла секретарша забрать мои документы. На этот раз мы были в кабинете не одни. Кроме секретарши, обычно сидевшей в “предбаннике” и контролирующей поток желающих получить визы, здесь находился мрачный немолодой мужчина. Не знаю, кто это был. Мне его не представили, а сам он до конца не произнес ни слова.

Я торопливо зашарил по карманам в поисках паспорта и военного билета. Как разволнуюсь, так становлюсь суетливым. Военного билета было не жалко. В свое время пришлось потратить много сил, чтобы уклониться от армии. И теперь в голове у меня мелькнула приятная мысль – “Больше уже не “забреют””. А вот паспорт отдавать не хотелось. “Молоткастый и серпастый” хоть и звучит как “зубастый и клыкастый”, но он был как бы частью меня самого.

Взамен мне дали тусклую книжечку маленького формата с названием “Удостоверение лица без гражданства”. Все записи в ней были сделаны на двух языках – русском и, почему-то, французском. Я подумал, что это, наверно, с тех времен осталось, когда французские гувернантки учили детей русских дворян, и тихонько, про себя, рассмеялся. Нервное напряжение отступило.

Елена Ивановна теми же брезгливо-презрительными интонациями зачитала, каких прав и обязанностей я лишаюсь. Меня это больше не волновало. В советской талонной системе я получал главный талон – на свободу.

Для отоваривания любого талона надо выстоять очередь. Самая длинная очередь была в американское посольство. Состояла она , в основном, из веселых парней моложе тридцати и серьезных женщин за сорок. Парни галдели, смеялись, некоторые небрежно обнимали подруг. Женщины были молчаливы, одиноки и, явно, страдали от избытка религиозности и подозрительности. Вокруг очереди как слепни вокруг коровы кружились непонятные личности – кто-то что-то предлагал, кто-то за кем-то следил, а кто просто глазел на всё это, наслаждаясь круговоротом жизни.

Через два часа томительного ожидания подошла и моя очередь заглянуть в заветное окошко. Там я увидел усталую девушку, которая вежливо улыбнулась и сказала с легким иностранным акцентом:

• Слушаю Вас.
• Вот, - я протянул ей свое удостоверение, - Я – Лицо без гражданства и хотел бы выехать в США. Что для этого нужно сделать?

Девушка посмотрела на меня с недоумением:

• Отсутствие гражданства – это Ваша личная проблема, и права на въезд в Соединенные Штаты оно не дает. До свидания. Следующий.

Такого удара я не ожидал и, не представляя, что делать дальше, отошел от окна.

С минуту я смотрел на очередь, потом вздохнул и подумал: “Ничего, посольств и консульств много, а я один”. Шутка в стиле советской продавщицы была не очень удачной. Но шок прошел, я был готов действовать дальше.

• Я не еврей, а лицо без гражданства, - смущенно сознался я.
• Не знаю, - с сомнением сказал парень, - тебе надо у них спросить.

И он показал на двух работников посольства, стоявших около толпы казахстанских немцев.

В отличие от усталой американской девушки немцы были вежливы и терпеливы, но совершенно не говорили по-русски. Тут же какая-то бабушка, выделенная толпой за знание немецкого, добровольно выполняла обязанности переводчика. Результаты переговоров были печальны. Ни среди русских немцев, ни среди евреев родни у меня не было, а, значит, не было и шансов уехать в Германию.

Я медленно шел вдоль длинного ряда “Мерседесов” и “Фольксвагенов” с оторванными московской шпаной эмблемами и думал, что делать дальше.

Уже без какой-либо надежды, чисто из любопытства, я пришел к канадскому посольству. Толпы здесь вообще не было, зато стоял бдительный милиционер. Доблестных советских милиционеров я не видел, к счастью, уже больше десяти лет. Говорят, они сильно изменились, и нынешний, прежде чем задать вопрос, для начала пару раз стукнет тебе по почкам. Врут, наверно. За весь период моей бурной юности я знал только один достоверный случай милицейского рукоприкладства. Рассказал его мой тогдашний друг Сашка Глухов, которого я не видел уже двадцать шесть лет.

На одной из вечеринок у сашкиного знакомого украли дорогую ондатровую шапку, и всех участников этой вечеринки вызывали к следователю. Подошла и Сашкина очередь. Следователь встретил его приветливо, предложил сесть напротив, потом включил настольную лампу, направил ее Сашке в глаза и прежним приветливым голосом сказал:

• Ну, рассказывай, кому ты шапку продал.
• Не брал я ее, - удивился Сашка.

Тогда следователь неспеша привстал, перегнулся через стол и вдруг сильно и резко ударил Сашку ладонью по лицу.

Сашка заплакал.

Следователь был неплохим психологом. С минуту он смотрел на плачущего восемнадцатилетнего студента из благополучной семьи, потом сказал:

• Ладно, можешь идти. Но если ты чего-то знаешь, а нем не говоришь, - привлекём за соучастие.

Это “привлекём” запомнилось Сашке очень надолго.

Милиционер около канадского посольства заметил мои виражи и вежливо спросил:

• Вы чего-то ищите?
• Нет, - ответил я простодушно, - я лицо без гражданства и хочу узнать, есть ли возможность выехать в Канаду.
• Лицо без гражданства? – вопросительно повторил милиционер, - Покажите-ка Удостоверение.
• Пожалуйста, - я протянул ему книжечку.

Милиционер опытным взглядом сличил меня с фотокарточкой, потом перелистнул страницу:

• У тебя нет разрешения на въезд в Москву, - он перешел на ты.
• Какого разрешения? – я понял, что влип и испугался.
• Тебе что, не сказали, что без разрешения ОВИРа ты не имеешь права отъезжать более пятидесяти километров от места прописки?
• Нет! – прикинуться лопухом всегда был лучший способ поладить с милицией. Не любят они умников. Еще в студенческие годы было известно – попался поддатый – изображай колхозного тракториста, иначе будут неприятности с деканатом.

Милиционер еще раз перелистнул в удостоверении страничку.

• Так у тебя и прописки нет!
• Мне его только выдали и ничего не объяснили, - продолжал я испуганно играть свою роль.

Милиционер внимательно посмотрел на меня. Кажется, он все понял, но раскручивать дело ему было просто лень.

• Немедленно возвращайся домой и приведи свои документы в порядок, - благодушно сказал он и величественным жестом вернул удостоверение.
• Ага, спасибо, - я постарался побыстрее уйти из поля зрения проницательного милиционера. Сержантские погоны не соответствовали его сообразительности и с самого начала ввели меня в заблуждение.

-Слушай, - сказал я ему немного смущенно, - подари мне “Зенит”, я его в Москве на приглашение сменяю. А тебе потом “Поляроид” пришлю.

Брат за всеми моими рывками и попытками наблюдал без особого одобрения, но в помощи никогда не отказывал. Вот и сейчас он сказал только одно слово – “Бери”, а что при этом подумал, я не знаю. “Поляроид” я передал со случайным знакомым через полтора года, раньше не получилось. Знакомый этот жил в Харькове, Украина тогда уже во всю отделялась, и переслать фотоаппарат по почте он не рискнул, а в Россию поехал только через год. К тому времени, когда “Поляроид” дошел до брата, такая мелочь его не интересовала. На просьбу дать взаймы денег он мог ответить: “Возьми в ящике стола стопку в два сантиметра”.

В Москве, по знакомой тропинке, я пришел к американскому посольству. Из кучи толпящихся там подозрительных типов я выбрал, на мой взгляд, наименее подозрительного.

Я протянул ему “Зенит”. Он осторожно и неловко взял фотоаппарат двумя руками и, прищурив один глаз, другим заглянул в видоискатель. Результат ему, явно, понравился и, осваивая новую игрушку, он начал “стрелять” объективом в разные стороны.

• Я его, пожалуй, себе оставлю, - вполголоса сказал парень, а затем громче, обращаясь ко мне: - Пойдет.
• Нет, я его тебе сейчас не дам, только после приглашения, - испуганно возразил я.
• Извини, я просто подумал, что не буду потом фотоаппарат продавать, а себе оставлю. Давно хотелось фотографией заняться.

По тому, как парень смущенно оправдывался, я понял – не обманет. И когда он сказал, что для оформления приглашения ему нужен мой паспорт, я без колебаний отдал свое “Удостоверение лица” незнакомому человеку, понятия не имея, ни где он живет, ни как его зовут. Мы просто договорились встретиться завтра в этом же месте и в это же время.

И, действительно, на другой день, когда я подходил к посольству, парень был уже там и крутил головой во все стороны, не зная, откуда я появлюсь.

• Привет, - сказал я ему как старому знакомому. - Ну что, всё получилось?
• Порядок, - ответил он солидно. - На, держи.

Он протянул мне “Удостоверение лица” и большой, сложенный вчетверо, лист бумаги. Я развернул его. Это было приглашение на мое имя от неизвестно, существующего ли на этом свете чеха. Внизу, справа на листе, стояла маленькая круглая печать светло-коричневого цвета.

• Вот спасибо, - обрадовался я, - получай “Зенит”.
• А где приставка к нему? – спросил парень подозрительно. Кажется, он доверял мне намного меньше, чем я ему. Конвертер лежал у меня в кармане, и, разглядывая приглашение, я забыл про него.
• Ах, да, извини, - я отдал конвертер. – Надеюсь, приглашение не фальшивое.

И, видя, что парень сделал обиженное лицо, я добавил для смягчения ситуации:

• Знаешь, в этих делах я совсем не разбираюсь.
• Ты можешь идти в посольство и получить визу. Хоть сейчас, - парень все-таки обиделся.

Но совет был хороший, и я пошел в чешское посольство. Впрочем, тогда оно было еще чехословацкое.

В приемной посольства сидела странная семья. Судя по самодельным родинкам над переносицей, скорее всего, это были индусы. Муж, жена, двое детей – мальчик и девочка – лет, примерно, восьми и десяти. Но как они были одеты! За советское время мы привыкли, что иностранец в СССР – это или человек состоятельный (бизнесмен) или, по крайней мере, способный в течение двух недель изображать состоятельного (турист). Индусы были бедны такой бедностью, какую я не видел ни в одной советской семье. На мужчине были четырнадцатирублевые брюки, какие носят только старики в деревнях, и наидешевейшая куртка, какие вообще никто не носит. Точно в такую куртку была одета и жена. Дети – как детдомовские, или даже еще хуже. Причем, вся одежда была новая, с иголочки, только что купленная в каком-то магазине уцененных товаров. Какими судьбами занесло их из теплых краев в холодную апрельскую Москву, и что они делают в чехословацком посольстве?

В приемном окошке посольства показалась симпатичная сотрудница, и индус быстро, с робкой улыбкой, подошел к ней. Девушка что-то сказала ему и отрицательно покачала головой. Улыбка у индуса пропала. Он взял у девушки свои документы, вернулся к жене и тихо повторил только что услышанную фразу. У женщины на лице появилось отчаяние.

• Слушаю Вас. - девушка в окне обращалась ко мне. Нечего на чужую трагедию глазеть, своей драмы хватает.
• Мне визу. В чехословакию, - я постарался, чтобы моя улыбка не была похожа на улыбку индуса.
• Вы как хотите- по приглашению?
• Да, вот приглашение и удостоверение личности.

Девушка с интересом посмотрела на “Удостоверение лица”, а потом внимательно на приглашение. Я перестал дышать.

• Когда Вы хотите поехать в Чехословакию и на какой срок?
• Через месяц. Думаю, дня три мне хватит. Вы знаете, гостям рады два раза – когда приедут и когда уедут.

Короткий срок и не сразу, а через месяц, я выбрал не случайно. Это менее подозрительно, чем виза с сегодняшнего дня и на максимальный срок.

• Подождите минутку, - девушка улыбнулась на мою шутку и скрылась где-то в глубине.

Я отвернулся от окна, чтобы перевести дух и успокоиться. За время моего разговора с девушкой в приемной появился еще один человек – парень лет двадцати пяти, в дорогом джинсовом костюме и эффектных кроссовках на толстой белой подошве. Он стоял позади меня и вежливо ждал своей очереди.

• Пожалуйста, - вновь услышал я в окошке. Симпатичная девушка продолжала улыбаться. В одной руке она держала приглашение, а в другой – раскрытое, чтобы я мог видеть стоящую там визу – “Удостоверение”.
• Спасибо, - почему-то грустным голосом сказал я и забрал документы. Путь на Запад был открыт.

Пока я аккуратно упаковывал свои документы во внутренний карман, парень подошел к приемному окошку, о чем-то по-чешски поговорил с девушкой, поблагодарил ее – это, кажется, на любом языке понятно – и быстро вышел. Я поспешил за ним.

• Извините, - я догнал его метров через сто. Парень остановился и вопросительно посмотрел на меня.
• Я Вас видел в Чешском посольстве и через месяц еду в Чехословакию. Не могли бы Вы мне помочь купить доллары?
• Сколько Вам нужно и по какой цене? – деловито поинтересовался парень.
• По двадцать пять рублей за доллар. Десять долларов.

Парень достал кошелек, вынул десятидолларовую бумажку и протянул мне.

• Согласен.

Моя зарплата за последний месяц – десять новеньких четвертных – перешла к чеху. Он их с удовольствием пересчитал, похрустывая купюрами, положил в кошелек и удалился быстрой спортивной походкой, слегка пружиня шикарными кроссовками.

Одна из тетрадок - со стихами Эдуарда Лимонова – была написана моим корявым почерком. За несколько лет до того я услышал по радио “Свобода” необычные, буквально загипнотизировавшие меня стихи. Минут через десять догадался нажать кнопку записи у магнитофона. Потом, с магнитофонной записи, переписал их в тетрадку и тысячу раз перечитывал, наслаждаясь необычной мелодикой, хотя давно знал всё наизусть.

А вечер замедленно в России происходит,

Брат поднимается и через дверь выходит.

А сестра растрогана собственным пеньем,

Слеза покатилася, мешается с зреньем.

Вторая тетрадочка – совсем маленькая книжка серии “Библиотека “Огонька”” – Александр Еременко “Добавление к сопромату”. Купил я ее случайно, в каком-то газетном киоске, и с тех пор с ней не расставался. Даже на работу, в школу, приносил и ученикам на уроке читал. Преподавал я историю в старших классах, а не литератеру, и чтение стихов было не совсем по делу. Я приходил в класс и, вместо объяснения нового материала, доставал из портфеля тетрадочку, раскрывал наугад и начинал читать вслух:

В глуши коленчатого вала,

В коленной чашечке кривой

Густая ласточка летала

По возмутительной кривой.

Ученики ничего не понимали и только недоуменно переглядывались. В другом же стихотворении

Туда, где роща корабельная

Лежит и смотрит, как живая,

Выходит девочка дебильная,

По желтой насыпи гуляет.

некоторые девочки принимали слово “дебильная” на свой счет и обижались.

До сих пор, время от времени, я предпринимаю попытки чтения вслух стихов Еременко своим знакомым. Результат примерно такой же, как более десяти лет назад, в период моего учительствования. Послушайте и вы, честное слово, в последний раз.

Что с того, что я не был здесь целых одинадцать лет?

За дорогой осенний лесок так же чист и подробен.

В нем осталась дыра на том месте, где Колька Жадобин

у ночного костра мне отлил из свинца пистолет.

Там жена моя вяжет на длинном и скучном диване,

там невеста моя на пустом табурете сидит.

и в окошко мой внук сквозь разрушенный воздух глядит.

Я там умер вчера, и до ужаса слышно мне было,

как по твердой дороге рабочая лошадь прошла,

и я слышал, как в ней, когда в гору она заходила,

лошадиная сила вращалась, как бензопила.

Пышных проводов и глупых гулянок по поводу предстоящего отъезда мы устраивать не стали. Даже не стали никому говорить. Получится – потом узнают, а нет – к чему лишние разговоры. Единственное исключение – я ездил к родителям. Попрощаться. Это будет последняя встреча с отцом. Он умрет через три года в возрасте шестидесяти лет. В тот день я не смог утром поехать на работу – у моего автомобиля неожиданно полностью разрядился и даже осыпался на короткое замыкание вполне исправный до того аккумулятор. А через несколько часов из России позвонит брат и скажет, что сегодня утром умер отец. Остановилось сердце.

Более трех тысяч километров разделяли меня с севшим аккумулятором и моих родственников, оплакивающих так рано ушедшего хорошего человека, у которого было много друзей и просто не могло быть врагов. Царство ему небесное!

В день моего отъезда у дочери было хорошее настроение. Она твердо знала, что скоро поедет к папе в другую страну, где ее ждет новая, интересная жизнь. Я тоже в это верил. К сожалению, из огромного числа возможностей чаще всего реализуются самые неблагоприятные.

Мы с женой проводили дочку в школу- она училась во вторую смену- и поехали в город. Побродили по парку, посидели на скамейке перед фонтаном, пообедали в кафе “Солнце” и потихоньку дошли до вокзала. Я вдруг заметил, что выражение печали у нее на лице сменилось на безысходность и отчаяние. Ни она, ни я не знали, куда я еду, в какой стране окажусь, и когда мы снова встретимся. Я сказал ей, что если у меня не получится вызвать ее к себе, то к следующей осени я вернусь. Она не поверила и заплакала.

Последнее, что навсегда осталось в памяти: она стоит на перроне – скромная серая юбочка, вязаная коричневая кофта, дрожащие от беззвучного плача плечи, текущие по щекам слезы и огромные, потемневшие от горя, глаза. Я стоял в вагоне, прижавшись лицом к оконному стеклу, и тоже плакал.

Поезд тронулся.

Лет десять спустя, в небольшой семейной ссоре, жена вдруг вспомнит этот мой отъезд в неизвестно куда и скажет полным обиды голосом:

• Я тебе это никогда не прощу.

В Москве нужно было быстро пересесть в пражский поезд, так что я едва успел в привокзальном буфете купить две банки рыбных консервов и батон. Закупленное продовольствие решил сохранить как неприкосновенный запас на самый крайний случай, а до Праги кормиться в вагоне-ресторане – проесть оставшиеся двадцать восемь рублей.

В одном купе со мной оказались двое сотрудников, точнее, сотрудник и сотрудница, какого-то “отраслевого издания”. Название журнала я забыл – то ли “Столичное свиноводство”, то ли “Проблемы внутреннего строительства”, то ли что-то подобное.

Мужчина был молодой, около тридцари, невысокий, широкий, с крупными волосатыми руками и начавшим уверенно расти животом. Женщина, напротив, очень худая, высокая, немного сутулая, чем-то напоминающая покойного к тому времени члена Политбюро Суслова. Определить ее возраст оказалось непросто. Скорее всего, около сорока, но ошибка могла быть на десять лет в любую сторону.

С попутчиками мне повезло. Во-первых, они оказались приятными и интересными собеседниками, а во-вторых, точнее, даже во-первых, они взяли в дорогу такое количество продовольствия – всевозможных вареных куриц, колбасы, консервов, паштета и прочая, и прочая – что ходить в вагон-ресторан мне уже было не нужно. Чтобы не совсем чувствовать себя нахлебником, я покупал на всех троих чай у проводника.

С нами ехала еще одна женщина лет тридцати пяти. Она вышла замуж за чеха, работавшего у них на заводе, и теперь переезжала к нему, с огромным количеством сумок и чемоданов разного размера. На ПМЖ – как пишут чиновники в своих документах. Наших разговоров о последних публикациях в “Новом мире” и “Знамени” она поддерживать не могла и почти все время проводила в соседнем купе.

Сотрудники отраслевого журнала (кажется, он все-таки назывался “ Мелиорация и ДОСААФ ”) собирались изучать в Праге зарубежный опыт. Подобные командировки хорошо дополняли не слишком развитый в советское время иностранный туризм. Конечно, приходилось ограничиваться, в основном, соц. странами, но зато за казенный счет. Как стали говорить несколько позже: “Халява, сэр”.

Я вызывал у них интерес тем, что уклонялся от ответа, куда и зачем еду. Честно говоря, точного ответа я и сам не знал. Часа за два до прибытия в Прагу мой попутчик не выдержал и сказал:

• Ну вот, мы почти и приехали. Скоро разойдемся по своим дорогам и никогда не встретимся. Может, на прощанье откроешь свой секрет?
• Да нет никакого секрета, - ответил я смущенно. - Я - лицо без гражданства, еду на Запад, а где остановлюсь – сам не знаю.

На лицах у обоих моих попутчиков появилось разочарование, словно я их в чем-то обманул. Кажется даже, они подумали, что зря меня кормили всю дорогу. Скучно, когда пропадает таинственность.

К сожалению, я на самом деле забыл и название теперь уже вряд ли существующего журнала, и имена моих интеллигентных попутчиков. Может, вы вспомните – середина мая тысяча девятьсот девяносто первого года, поезд “Москва – Прага”, на верхней полке одного из купе лежит какой-то парень, читает полученного от вас “Николая Николаевича” и смеется так, что вы начинаете за него опасаться – или он от смеха вывалится вниз и, при его немалом весе, серьезно пострадает, или же ему будет плохо прямо там, на полке, и придется искать врача.

Я радостно машу рукой в случайно направленный на меня объектив телекамеры и говорю им спасибо за вкусные московские харчи и за то вежливое любопытство по отношению ко мне, которое было приятнее гусиного паштета.

Но если это и произойдет, то много лет спустя, а пока мы подъехали к Чопу, с интересом понаблюдали за сменой колес в поезде на узкоколейные и медленно въехали в пограничную зону. Советских пограничников традиционно опасались, ставя почти в один ряд с кагебешниками. Вот и сейчас все засуетились, зашебуршились, как мыши. Меня даже попросили на минуту выйти из купе, чтобы что-то где-то спрятать. Мне скрывать было нечего, но я тоже занервничал – частично из-за документов, частично

И напрасно. Таможенный досмотр прошел быстро, корректно, а мое “Удостоверение лица” вызвало у проверявшего лейтенанта лишь презрительную усмешку.

Поезд перекатил на чешскую сторону. Что произошло дальше, было для меня совершенно неожиданно. Сначала – грубое и хамское обращение чешских пограничников с теми, у кого был советский паспорт, в том числе и со мной. Чехи чувствовали наступавшее освобождение и, скорее всего, бессознательно мстили бывшему “старшему брату” за десятилетия унижений. Но главный сюрприз был даже не в этом. Нашу тихую, неразговорчивую попутчицу, ехавшую к мужу-чеху, отказались впустить на территорию Чехословакии.

• Как! – возмутилась было женщина, - Вот – приглашение, вот – виза, я к мужу еду.
• Смотрите, - сказал чешский пограничник, - на Вашем приглашении такая печать (он показал пальцем на большую синюю печать в ее приглашении), - а нужно такую, - он снова ткнул пальцем, на этот раз в мое приглашение, которое всё еще держал в руке.

На моем листке печать была в два раза меньше и другого цвета. “Ай да московский парень – на самом деле не обманул”, – подумал я и облегченно выдохнул. Последние две минуты я не только не дышал, но даже сердце уже не билось.

• Берите Ваши вещи и выходите из вагона, - сказал пограничник женщине. – Со следующим поездом Вы вернетесь назад.
• Никуда я не пойду, меня муж ждет в Праге, - мрачно ответила женщина.
• Это Ваши вещи? – пограничник показал на длинный ряд сумок и чемоданов, подготовленных к таможенному досмотру.
• Мои, - ответила она.

Пограничник выглянул из купе и что-то крикнул по-чешски. Зашли еще двое. Разговаривавший с женщиной пограничник взял ее под руку, двое других забрали багаж. Все было проделано привычно, ловко и равнодушно. Это равнодушие почему-то особенно подавляло.

Неожиданно женщина сделала резкое движение, освободилась от руки пограничника и закричала: “Не трогайте меня, никуда я не пойду, меня в Праге муж ждет.”

После этого она села на свое место, вцепилась двумя руками в вагонный столик и заплакала. Двое пограничников вынесли ее багаж на перрон, вернулись, взяли женщину за руки и собрались было тащить ее из вагона, как чемодан.

• Подождите, - вдруг властным голосом сказала интеллигентная сотрудница редакции. Чехи с удивлением посмотрели на нее. – Успокойтесь, пожалуйста, - продолжила она, обращаясь к женщине. - Скажите, где Вас ждет муж, мы ему сообщим, что Вы его ждете здесь. Он позвонит и все уладит. А Вы, - она обернулась к пограничникам, - подождите часов десять, пусть женщина у Вас посидит; если никто не позвонит, отправите ее назад. Я сейчас запишу, как называется эта станция и Ваш телефон.
• Он на вокзал придет. Номер вагона он знает и будет меня встречать, - всхлипывая сказала женщина.
• Не волнуйтесь, все будет хорошо, - успокоила ее неожиданная защитница.

Пограничники увидели, что разговор окончен, и увели под руки плакавшую и все еще слегка упиравшуюся женщину.

Было около полуночи. Поезд тронулся, и мы в подавленном настроении легли спать.

Утром, так же мрачно, мы смотрели, как незнакомые сельские пейзажи в окне сменились городскими. Поезд шел все медленнее и медленнее. Вокзал.

По перрону к нашему вагону подбежал мужчина с большим букетом цветов и с радостной улыбкой. Мои попутчики подошли к нему и стали что-то объяснять. Я не стал вмешиваться в разговор, прошел мимо, не сказав даже “до свидания”. Через зал пражского вокзала я шел со все усиливавшимся стуком сердца. До меня начинало доходить, что я сделал – оказался в чужой стране, без языка, без денег, без знакомых и без возможности вернуться назад. Я вышел с вокзала и здесь, на верхней ступеньке широкой лестницы, спускающейся к тротуару, меня вдруг проняло, что называется, до конца. Нет, в обморок я не хлопнулся, и коленки не подкосились. Но то, что я испытал, можно описать одним коротким словом – шок.

Свои чекушки “Столичной” я решил продавать процентов на тридцать дешевле, чем в киоске. Сколько просить за часы и утюг - было неясно.

Дальний конец одного из рыночных прилавков оказался свободен. Я подошел и выставил на него свой товар. Стоявшая рядом пожилая женщина посмотрела на меня, улыбнулась и сказала по-русски:

• Вы из Союза?
• Да! – обрадовался я. – Вы говорите по-русски!
• Я – русская, - ответила она, - уже тридцать с лишним лет здесь живу.
• Везет Вам, - искренне сказал я.
• Почему же мне везет? – удивилась женщина. – Я уже старая, а жизнь везде одинаковая. Работать нужно, денег не хватает... Ну покажи, что привез, - она сменила тему.
• Не много. Водка, утюг складной и вот еще часы женские.
• Так, утюг я у тебя, пожалуй, куплю. Дочери на дачу. Не очень он мне и нужен, просто помочь хочу. Водку мы тоже сейчас продадим, - она окликнула молодую пару богемного вида, продававшую картины за соседним прилавком.

Девушка в узких, плотно облегающих джинсах и просторном свитере быстро подошла к нам, поговорила с женщиной по-чешски, не торгуясь купила одну чекушку водки и убежала к своему длинноволосому другу. Он тут же открыл бутылочку, сделал осторожный глоток, важно кивнул и вернул ее девушке. Девушка тоже глотнула “из горла”, отдала остаток парню, подошла ко мне, купила остальные две чекушки и что-то сказала женщине.

• Она спрашивает, нет ли еще, - перевела та.
• Нет, - ответил я и посмотрел на длинноволосого: первую чекушку, уже пустую, он поставил на прилавок рядом с картинами.

Стоять здесь дальше с одними часами было как-то неловко.

• Может, Вы у меня часы купите? - спросил я у женщины.- Смотрите, какие красивые, и отдам недорого.
• Зачем они мне, - пожала та плечами.
• Спасибо большое, Вы мне очень помогли, - счувством сказал я, затем положил часики в карман, взял сильно полегчавший дипломат и медленно пошел смотреть красавицу Злату Прагу. Спешить было некуда.

К вечеру усталость, жажда и голод заставили меня вернуться на вокзал. Я купил там литровый пакет молока и пошел искать укромное место – раскрыть банку консервов посреди зала было как-то неловко. Немного помотавшись по задворкам, я, наконец, нашел закуток с каменной стеной с одной стороны, деревянным забором с другой, железнодорожной насыпью с третьей и пустырем с четвертой. Здесь, спрятавшись от всего мира, я съел первую банку консервов, погрыз окаменевший за три дня батон и выпил полпакета молока. Жить стало легче.

Уже давно стемнело, а я все сидел, прислонившись спиной к холодной каменной стене, пока совсем не замерз. Нужно было возврвщаться на вокзал и что-то предпринимать.

На вокзале я подошел к огромной, в полстены, карте Чехословакии с нанесенной разными цветами схемой железнодорожных путей. Минут пять я стоял перед ней и, наконец, решился – покупаю билет до Железной Руды, оттуда три километра до немецкой границы, а там видно будет.

Билет купить оказалось непросто – девушка в кассе демонстративно отказалась понимать русский язык. Я встал в очередь в другую кассу, составил пару предложений по-английски и без проблем купил билет. Как я заметил, это было нормой – хамить русским и прогибаться перед иностранцами, говорившими по-немецки или по-английски.

“По-русски – только с русскими,” – решил я. Потом подумал и сообразил, что устанавливать контакт с живущими здесь русскими тоже не самое безопасное занятие. Днем, в городе, я видел несколько русских, торговавших на рынке ( не на том, где был я, а другом, большом ) всякой всячиной. Вид у них был уголовный. Меньше говори, больше слушай – правило универсальное. А уж если что нужно спросить – ломаный английский здесь лучше правильного русского.

Поезд на Железную Руду уходил рано утром, и я поднялся в зал ожидания на второй этаж – отдохнуть и подремать. Около полуночи появились несколько полицейских и стали проверять документы. От страха я покрылся испариной. Почему я стал так бояться полицейских – не знаю. Виза у меня была не фальшивая. Билет на утренний поезд, дающий право спокойно сидеть и ждать, тоже имелся.

Пока я себя так успокаивал, один из полицейских уже дошел до меня, вежливо улыбнулся, прошел мимо и спросил документы у сидевшего через два места парня в джинсах с рюкзаком. Это первый случай, когда мой типаж сработал так, как мне бы хотелось. Розовощекий, с несколько избыточным весом, в кожаном плаще, с “дипломатом” и при галстуке – больше всего я был похож на чиновника средней руки. Вообще-то, плащ не кожаный, а дермантиновый, но импортный, югославский, и единогласно признавался кожаным. Сшит он был в то короткое золотое время, когда Тито уже умер, а югославы еще не успели передраться.

Утром я погрыз немного батон, допил молоко и сел в поезд на Пльзень. В Пльзени благополучно пересел со скорого на региональный, но до Железной Руды доехать не получилось. На каком-то участке дороги нужно было выйти из поезда, пересесть на автобус, проехать километров двадцать, а дальше - снова поездом. Все это я выяснил, когда из вагона меня выгнали, а автобус уже ушел.

• Дальше – не надо. В Германии хорошо, - сказал чех.
• Чего же там хорошего? – спросил я.
• Всё хорошо. Много денег, порядок. Увидишь.

Чех тоже ехал в Германию по каким-то своим делам. В нескольких километрах от границы он остановился.

• Не хочу проблем. Полиция, граница. Понимаешь.

Я понимал и оставшийся путь прошел пешком.

Около пограничной будки на немецкой стороне стояла деревянная скамейка. Из последних сил я дошел до нее, сел, откинулся на спинку и вытянул ноги. Будка закрывала меня от пограничников, и несколько минут я мог сидеть и думать, как пройти мимо, и можно ли вообще пройти. Тут мне снова улыбнулась удача – с немецкой стороны прямо к будке подъехал автобус, и из него высыпала орава ребятишек. Они окружили пограничников и загалдели, как на большой перемене. Не совсем привычные к такому гвалту, пограничники закрутили головами, пытаясь разобраться в ситуации. Я понял, что мне можно идти, и смешался с толпой. Опять сработал типаж – я выглядел учителем среди учеников. В этой привычной для меня роли я прошел мимо пограничников, вышел из галдящей кучи и, не оглядываясь, зашагал по дороге.

Я был на свободе, на Западе, в Германии.

О том, что количество свободы измеряется количеством денег на твоем счету в банке, мне еще предстояло узнать.

Метров через пятьдесят дорога огибала небольшой холм и делала поворот вправо. Я остановился и посмотрел назад – границу за холмом уже не было видно.

“Ну вот, я и за бугром”, – подумал я и поднял руку для автостопа. Первая же машина – старенькая спортивная “Тойота” - притормозила.

• Мюнхен? – спросил я.
• Найн, Реген, - ответил молодой парнишка за рулем.

Что такое “Реген” я не знал, но “Тойота” ехала в направлении “от границы”, и, значит, нам было по пути.

Ощущение только что совершенного подвига переполняло меня. Я повернулся к парнишке:

• Ай`м фром Совьет Юнион.
• Оу, - вежливо ответил он.
• Я остаюсь на Западе, - сказал я по-английски.

Парнишка напрягся, улыбка исчезла с его лица.

- В Германии остаться очень трудно, - сказал он на хорошем английском , потом добавил еще что-то, но так далеко мои знания языка не простирались, и я ничего не понял.

Одно было ясно – я не Щаранский с Солженицыным, и моему приезду радоваться здесь никто не будет.

Чтобы снять возникшее напряжение я достал непроданные часики и протянул их парнишке.

• Бери, подарок.

Он с удивлением посмотрел на меня и, видимо, решил, что что-то не понял.

• Бери, подарок, - повторил я.
• Спасибо, - несколько смущенно сказал парнишка и взял часики.

Через пару минут он снова достал их из кармана и принялся разглядывать. Даже к уху приложил, проверить, как тикают.

• Хорошие часы, о`кей, - сказал я, чем еще больше его смутил.

Пару лет спустя я уже знал, что подобные часы-браслет стоят не меньше ста марок, и такие подарки здесь делают только близким людям по важному поводу.

Реген – маленький городок в горах, километров тридцать от границы. На съезде с главной дороги парнишка притормозил, выпустил меня, приветливо помахал на прощание рукой, свернул направо и укатил рассказывать друзьям про странного русского, плохо говорящего по-английски и делающего дорогие подарки.

Я “голосовал”, пока не стемнело. Водители из проезжавших машин смотрели на меня с недоумением и не останавливались.

“Нужно искать, где переночевать, сегодня уже никуда не уедешь”, - решил я и стал думать, что предпринять. Собственно, и думать-то было нечего, возможностей две: первая – идти в город и искать вокзал, но тогда я стопроцентно попадал в полицию. Вторая – в десяти метрах от дороги начинался сосновый горный лес – там и переночевать. К сожалению, я не знал, что ночью в середине мая температура в горах опускается ниже нуля.

Когда совсем стемнело, я зашел в лес метров на пятьдесят – приходилось идти круто вверх – и нашел сухое место под сосной, рядом с пеньком, который не давал мне съехать вниз. Достал последнюю банку консервов и каменную четвертинку батона. Поужинал. У батона смог отгрызть только то, что удалось размочить в масле от консервов. Остаток убрал на завтрак. Очень хотелось пить. Последний раз я пил пятнадцать часов назад – молоко на вокзале в Праге. Ничего, сегодня так усну, а завтра найду где-нибудь воду, напьюсь и размочу остаток батона.

Я на часок задремал и проснулся от холода и рева мотоциклов внизу на дороге. Вероятно, там проходили какие-то ночные гонки, и вой высокооборотных моторов я слышал всю ночь. Но к этому можно было как-то привыкнуть, к холоду – нет.

С рассветом я уже стоял на дороге и протягивал руку к каждому проезжавшему автомобилю. Но удачи не было. Примерно через полтора часа на дорогу, метрах в пятидесяти от меня, вышли два толстых и усатых немца рабочего вида. Не прошло и трех минут, как около них остановился микроавтобус. Пока немцы в него залазили, я успел подбежать.

- Плиз,...- начал было я, но последний немец обернулся, что-то гаркнул, грубо толкнул меня в плечо и захлопнул дверку.

Так, еще один урок. Не суйся, куда тебя не просят. Несколько минут я переживал унижение. Потом вздохнул, расправил плечи, огляделся по сторонам и понял, наконец, причину неудачного “голосования”,- дорога проходила чуть выше Регена, и я стоял не на выезде, а на въезде. Выездом этот перекресток тоже был, но в другую сторону, к границе.

До Мюнхена мы доехали быстрее, чем я ожидал. Где-то на окраине “Омега” притормозила на светофоре, и водитель показал рукой, что можно выходить. Покидать теплый и комфортабельный салон не хотелось. Я вежливо улыбнулся, сказал “сэнк ю” и поспешил выйти до того, как на светофоре загорится зеленый.

• Полицай?

Немец вздрогнул и обернулся.

“Вэа из, - начал я по-английски и закончил по-немецки: - Полицай?”

• Полицай? – переспросил немец и добавил, тоже по-английски, - двести метров прямо, с левой стороны.

Действительно, метров через двести я увидел круглую зеленую вывеску с надписью “Polizei” и большую стеклянную дверь под ней.

С секунду поколебавшись, я вошел. Внутри было пусто – ни людей, ни мебели. Только приемное окошко у противоположной стены. За ним сидел мужчина средних лет в зелено-коричневой форме и что-то сосредоточенно писал. Я подошел к этому окну и сказал по-английски самое главное, давно сжигавшее меня изнутри слово:

• Воды!

Мне казалось, что так начинается свобода, но впереди были многие годы ограничений, унижений, тяжелой физической работы. Откуда мне было знать, что по закону о беженцах мне будет разрешено отъезжать только на растояние не превышающее тридцать километров от места прописки. Или что имею право лишь на примитивную работу по найму, да и то, если на это место в течение месяца биржа труда не найдет немца.

Как-то вечером жена неожиданно расплакалась.

• Что случилось? – испугался я.
• Мы так и доживем здесь свой век: ты – грузчик, а я – уборщица, - ответила она и вытерла слезы.

• Все будет хорошо, - ответил я и тоже проглотил комок в горле. Старею, стал сентиментальным и слезливым.

Прошло еще несколько лет. Если что и меняется, то очень медленно и не всегда к лучшему. Но я знаю, правильность принятых решений часто зависит от усилий по их выполнению. Мы стиснули зубы, немного наклонились – так легче тянуть лямку – и идем вперед. Жизнь продолжается.

Декабрь 2001