Александр Воронин

 

 

КАК НАВСЕГДА УЕХАТЬ ИЗ СССР

(УСТАРЕВШАЯ ИНСТРУКЦИЯ)

Предупреждение.

“Патриотов” прошу дальше не читать,

все равно не понравится.

 

 

 

 

Погадаю я на картах,

Карты правду говорят!

 

Предисловие.

В конце восьмидесятых годов, в телевизионной программе “Взгляд”,промелькнул эпизод: корреспондент пристает на улице к прохожим с вопросом: “Какая у Вас мечта?”, и в ответ одна молодая женщина, полушутя, крикнула в телекамеру: “В Америку хочу!”

Не думаю, что женщина эта была “подсадной уткой”. Также ясно, что ни один кадр не мог появиться на советских телеэкранах случайно, без так называемого “согласования”. И “мальчики из “Взгляда”” – вполне кагебешные ребята, причем некоторые даже во втором поколении. Третьего поколения тогда почти не было, - об этом в свое время позаботился Сталин.

КГБ хорошо знал (и знает!) настроения людей. Показанная сцена – иллюстрация к той информации, которую хотел он вдолбить в упрямые головы сидевших на самом верху и давно уже не видевших и не слышавших, что происходит в стране.

А в стране в это время половина сознательного населения мечтала уехать за границу. Небольшая часть мечтавших даже предприняла некоторые шаги в этом направлении. Небольшая часть из предпринявших некоторые шаги зашла в своих попытках достаточно далеко. Небольшая часть из зашедших в своих попытках достаточно далеко смогла, действительно, уехать за границу. И уж совсем немногие из уехавших за границу смогли там остаться. Но даже из тех, кто смог остаться, мало кому удалось не сбиться в русскую кучу, а адаптироваться и стать частью новой страны. Надеюсь, что к числу тех немногих принадлежу и я.

 

Глава первая.

Казенный дом

- Мне поручено сообщить, что решением Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик Вы лишаетесь советского гражданства. Прошу сдать паспорт и военный билет.

В голосе Елены Ивановны звучал не просто металл, но и демонстративное презрение. “Видимо, так ее проинструктировали,” - подумал я.

Елена Ивановна возглавляла местный ОВИР и по долгу службы встречалась и беседовала со мной уже несколько раз. На встречи эти я ходил с удовольствием и говорил обо всем, что в голову придет. Елена Ивановна почти всегда со мной не соглашалась, сдержанно и серьезно отстаивала правоту официальной точки зрения. В то время я наивно и горячо ненавидел коммунистов и как-то случайно в разговоре ляпнул:

От обиды у Елены Ивановны задрожали губы:

Из наших разговоров я давно понял, что интеллектуальной глыбой она не является, кроме того я знал также, что она берет взятки, и даже знал людей, которые ей взятки давали. Но сказать честно: “Немного от первого и чуть побольше от второго” я, конечно, не мог. Если каждый будет говорить мне в лицо, что он обо мне думает, может быть, и я буду слышать одни оскорбления.

Подошла секретарша забрать мои документы. На этот раз мы были в кабинете не одни. Кроме секретарши, обычно сидевшей в “предбаннике” и контролирующей поток желающих получить визы, здесь находился мрачный немолодой мужчина. Не знаю, кто это был. Мне его не представили, а сам он до конца не произнес ни слова.

Я торопливо зашарил по карманам в поисках паспорта и военного билета. Как разволнуюсь, так становлюсь суетливым. Военного билета было не жалко. В свое время пришлось потратить много сил, чтобы уклониться от армии. И теперь в голове у меня мелькнула приятная мысль – “Больше уже не “забреют””. А вот паспорт отдавать не хотелось. “Молоткастый и серпастый” хоть и звучит как “зубастый и клыкастый”, но он был как бы частью меня самого.

Взамен мне дали тусклую книжечку маленького формата с названием “Удостоверение лица без гражданства”. Все записи в ней были сделаны на двух языках – русском и, почему-то, французском. Я подумал, что это, наверно, с тех времен осталось, когда французские гувернантки учили детей русских дворян, и тихонько, про себя, рассмеялся. Нервное напряжение отступило.

Елена Ивановна теми же брезгливо-презрительными интонациями зачитала, каких прав и обязанностей я лишаюсь. Меня это больше не волновало. В советской талонной системе я получал главный талон – на свободу.

Глава вторая.

Пустые хлопоты

Для отоваривания любого талона надо выстоять очередь. Самая длинная очередь была в американское посольство. Состояла она , в основном, из веселых парней моложе тридцати и серьезных женщин за сорок. Парни галдели, смеялись, некоторые небрежно обнимали подруг. Женщины были молчаливы, одиноки и, явно, страдали от избытка религиозности и подозрительности. Вокруг очереди как слепни вокруг коровы кружились непонятные личности – кто-то что-то предлагал, кто-то за кем-то следил, а кто просто глазел на всё это, наслаждаясь круговоротом жизни.

Через два часа томительного ожидания подошла и моя очередь заглянуть в заветное окошко. Там я увидел усталую девушку, которая вежливо улыбнулась и сказала с легким иностранным акцентом:

Девушка посмотрела на меня с недоумением:

Такого удара я не ожидал и, не представляя, что делать дальше, отошел от окна.

С минуту я смотрел на очередь, потом вздохнул и подумал: “Ничего, посольств и консульств много, а я один”. Шутка в стиле советской продавщицы была не очень удачной. Но шок прошел, я был готов действовать дальше.

У немецкого посольства топтались даже две толпы, которые между собой не смешивались. Как я потом выяснил, одна состояла из интеллигентных евреев, вторая – из казахстанских немцев. Интуитивно я пошел сразу к первой. Высокий парень с ироничной улыбкой объяснил мне, что Германия евреев “принимает”, и они ждут, как их запустят вовнутрь и раздадут анкеты.

И он показал на двух работников посольства, стоявших около толпы казахстанских немцев.

В отличие от усталой американской девушки немцы были вежливы и терпеливы, но совершенно не говорили по-русски. Тут же какая-то бабушка, выделенная толпой за знание немецкого, добровольно выполняла обязанности переводчика. Результаты переговоров были печальны. Ни среди русских немцев, ни среди евреев родни у меня не было, а, значит, не было и шансов уехать в Германию.

Я медленно шел вдоль длинного ряда “Мерседесов” и “Фольксвагенов” с оторванными московской шпаной эмблемами и думал, что делать дальше.

Уже без какой-либо надежды, чисто из любопытства, я пришел к канадскому посольству. Толпы здесь вообще не было, зато стоял бдительный милиционер. Доблестных советских милиционеров я не видел, к счастью, уже больше десяти лет. Говорят, они сильно изменились, и нынешний, прежде чем задать вопрос, для начала пару раз стукнет тебе по почкам. Врут, наверно. За весь период моей бурной юности я знал только один достоверный случай милицейского рукоприкладства. Рассказал его мой тогдашний друг Сашка Глухов, которого я не видел уже двадцать шесть лет.

На одной из вечеринок у сашкиного знакомого украли дорогую ондатровую шапку, и всех участников этой вечеринки вызывали к следователю. Подошла и Сашкина очередь. Следователь встретил его приветливо, предложил сесть напротив, потом включил настольную лампу, направил ее Сашке в глаза и прежним приветливым голосом сказал:

Тогда следователь неспеша привстал, перегнулся через стол и вдруг сильно и резко ударил Сашку ладонью по лицу.

Сашка заплакал.

Следователь был неплохим психологом. С минуту он смотрел на плачущего восемнадцатилетнего студента из благополучной семьи, потом сказал:

Это “привлекём” запомнилось Сашке очень надолго.

Милиционер около канадского посольства заметил мои виражи и вежливо спросил:

Милиционер опытным взглядом сличил меня с фотокарточкой, потом перелистнул страницу:

Милиционер еще раз перелистнул в удостоверении страничку.

Милиционер внимательно посмотрел на меня. Кажется, он все понял, но раскручивать дело ему было просто лень.

Глава третья.

Червовый интерес

Месяца через три стало ясно, что легальных путей выезда из СССР не существует. Нужно искать что-то другое. После некоторых размышлений я решил купить приглашение в одну из стран бывшего соц. лагеря ( в то время такими приглашениями в Москве торговали, нелегально, конечно ), а затем перебраться дальше на Запад. Но сначала надо было найти деньги на покупку “липового” приглашения. Чтобы обсудить проблему, вместе подумать и, может быть, что-нибудь придумать, я зашел к брату. В то время у него денег было не намного больше чем у меня. Это потом, при Ельцине, он быстро разбогател – завел личного шофера, стал спонсором какой-то спортивной команды, а его жена опубликовала в местной газете статью под названием “Как я стала женой миллионера”.

Была у брата одна ценная вещь – фотоаппарат “Зенит TTL” с объективом “Гелиос 44”. Стоил он тогда 240 рублей, то есть примерно месячную зарплату. К тому же просто так его не купишь – дефицит.

-Слушай, - сказал я ему немного смущенно, - подари мне “Зенит”, я его в Москве на приглашение сменяю. А тебе потом “Поляроид” пришлю.

Брат за всеми моими рывками и попытками наблюдал без особого одобрения, но в помощи никогда не отказывал. Вот и сейчас он сказал только одно слово – “Бери”, а что при этом подумал, я не знаю. “Поляроид” я передал со случайным знакомым через полтора года, раньше не получилось. Знакомый этот жил в Харькове, Украина тогда уже во всю отделялась, и переслать фотоаппарат по почте он не рискнул, а в Россию поехал только через год. К тому времени, когда “Поляроид” дошел до брата, такая мелочь его не интересовала. На просьбу дать взаймы денег он мог ответить: “Возьми в ящике стола стопку в два сантиметра”.

По дороге домой, уже с фотоаппаратом, я привычно заглянул в магазин “Электрон”. Заходил я туда два – три раза в неделю – посмотреть радио-фотоаппаратуру и потолкаться в отделе грампластинок. Техническими новинками советская промышленность баловала нас редко, но в музыкальном отделе могла улыбнуться удача. Улыбка эта иногда была очень скромной ( Джеймс Ласт “Танцуем без перерыва”), а иногда и щедрой (Джон Леннон “Имеджин”). На этот раз в пластинках ничего интересного не было, зато в фотоотделе появилась вещь, о которой я раньше и не слышал – конвертер на объектив “Гелиос 44”. Если его привинтить на теперь уже мой “Зенит”, то обыкновенный “Гелиос” превращается в мощный телеобъектив. Суеверно рассудив, что совпадения случайными не бывают, я выложил за конвертер сорок пять рублей.

В Москве, по знакомой тропинке, я пришел к американскому посольству. Из кучи толпящихся там подозрительных типов я выбрал, на мой взгляд, наименее подозрительного.

Я протянул ему “Зенит”. Он осторожно и неловко взял фотоаппарат двумя руками и, прищурив один глаз, другим заглянул в видоискатель. Результат ему, явно, понравился и, осваивая новую игрушку, он начал “стрелять” объективом в разные стороны.

По тому, как парень смущенно оправдывался, я понял – не обманет. И когда он сказал, что для оформления приглашения ему нужен мой паспорт, я без колебаний отдал свое “Удостоверение лица” незнакомому человеку, понятия не имея, ни где он живет, ни как его зовут. Мы просто договорились встретиться завтра в этом же месте и в это же время.

И, действительно, на другой день, когда я подходил к посольству, парень был уже там и крутил головой во все стороны, не зная, откуда я появлюсь.

Он протянул мне “Удостоверение лица” и большой, сложенный вчетверо, лист бумаги. Я развернул его. Это было приглашение на мое имя от неизвестно, существующего ли на этом свете чеха. Внизу, справа на листе, стояла маленькая круглая печать светло-коричневого цвета.

И, видя, что парень сделал обиженное лицо, я добавил для смягчения ситуации:

Но совет был хороший, и я пошел в чешское посольство. Впрочем, тогда оно было еще чехословацкое.

В приемной посольства сидела странная семья. Судя по самодельным родинкам над переносицей, скорее всего, это были индусы. Муж, жена, двое детей – мальчик и девочка – лет, примерно, восьми и десяти. Но как они были одеты! За советское время мы привыкли, что иностранец в СССР – это или человек состоятельный (бизнесмен) или, по крайней мере, способный в течение двух недель изображать состоятельного (турист). Индусы были бедны такой бедностью, какую я не видел ни в одной советской семье. На мужчине были четырнадцатирублевые брюки, какие носят только старики в деревнях, и наидешевейшая куртка, какие вообще никто не носит. Точно в такую куртку была одета и жена. Дети – как детдомовские, или даже еще хуже. Причем, вся одежда была новая, с иголочки, только что купленная в каком-то магазине уцененных товаров. Какими судьбами занесло их из теплых краев в холодную апрельскую Москву, и что они делают в чехословацком посольстве?

В приемном окошке посольства показалась симпатичная сотрудница, и индус быстро, с робкой улыбкой, подошел к ней. Девушка что-то сказала ему и отрицательно покачала головой. Улыбка у индуса пропала. Он взял у девушки свои документы, вернулся к жене и тихо повторил только что услышанную фразу. У женщины на лице появилось отчаяние.

Девушка с интересом посмотрела на “Удостоверение лица”, а потом внимательно на приглашение. Я перестал дышать.

Короткий срок и не сразу, а через месяц, я выбрал не случайно. Это менее подозрительно, чем виза с сегодняшнего дня и на максимальный срок.

Я отвернулся от окна, чтобы перевести дух и успокоиться. За время моего разговора с девушкой в приемной появился еще один человек – парень лет двадцати пяти, в дорогом джинсовом костюме и эффектных кроссовках на толстой белой подошве. Он стоял позади меня и вежливо ждал своей очереди.

Пока я аккуратно упаковывал свои документы во внутренний карман, парень подошел к приемному окошку, о чем-то по-чешски поговорил с девушкой, поблагодарил ее – это, кажется, на любом языке понятно – и быстро вышел. Я поспешил за ним.

Парень достал кошелек, вынул десятидолларовую бумажку и протянул мне.

Моя зарплата за последний месяц – десять новеньких четвертных – перешла к чеху. Он их с удовольствием пересчитал, похрустывая купюрами, положил в кошелек и удалился быстрой спортивной походкой, слегка пружиня шикарными кроссовками.

У меня осталось два рубля бумажками, тридцать семь копеек мелочью и билет на обратную дорогу – из Москвы домой. Это будет мой последний билет на обратную дорогу, купленный в Советском Союзе, и, вообще, на следующие десять лет – последний билет назад. Мне предстоит купить еще много билетов, но все они будут в одном направлении – вперед.

Глава четвертая.

Дальняя дорога

В самую главную поездку своей жизни – навсегда из СССР – я решил отправиться налегке. Никаких чемоданов, сумок или пакетов. Один старенький дипломат, в котором кроме электробритвы, зубной щетки и белья уместились еще подготовленные на продажу три двухсотпятидесятиграммовые чекушки “Столичной”, маленький складной “дорожный” утюг и женские часики на красивом браслете. “Дипломат” надулся, как барабан, но закрылся. Немного подумав, я его снова открыл и положил в верхний карман две тоненькие тетрадки со стихами. Хотел было еще и книгу Варгаса Льосы “Зеленый дом” (серия “Мастера современной прозы”) положить, но “дипломат” взять его отказался.

Одна из тетрадок - со стихами Эдуарда Лимонова – была написана моим корявым почерком. За несколько лет до того я услышал по радио “Свобода” необычные, буквально загипнотизировавшие меня стихи. Минут через десять догадался нажать кнопку записи у магнитофона. Потом, с магнитофонной записи, переписал их в тетрадку и тысячу раз перечитывал, наслаждаясь необычной мелодикой, хотя давно знал всё наизусть.

А вечер замедленно в России происходит,

Брат поднимается и через дверь выходит.

А сестра растрогана собственным пеньем,

Слеза покатилася, мешается с зреньем.

“Глубокие” знатоки поэзии и “продвинутые” эстеты могут, конечно, презрительно сморщить носы, но для меня Лимонов открыл дверь в поэзию, за что ему навсегда спасибо. По его собственному признанию, стихи он бросил писать в начале восьмидесятых потому, что понял – лучше Бродского не напишет. Можно спросить, что это он вдруг вторым поэтом быть отказался, а сто тридцать вторым прозаиком согласился. Ответ простой – стихи не принесли ни денег, ни славы, а на гонорары от романов можно жить. Даже остается немного на удовольствия, например, на собственную партию. Ну так захотелось в вождя поиграть, никаких денег не жалко!

Вторая тетрадочка – совсем маленькая книжка серии “Библиотека “Огонька”” – Александр Еременко “Добавление к сопромату”. Купил я ее случайно, в каком-то газетном киоске, и с тех пор с ней не расставался. Даже на работу, в школу, приносил и ученикам на уроке читал. Преподавал я историю в старших классах, а не литератеру, и чтение стихов было не совсем по делу. Я приходил в класс и, вместо объяснения нового материала, доставал из портфеля тетрадочку, раскрывал наугад и начинал читать вслух:

В глуши коленчатого вала,

В коленной чашечке кривой

Густая ласточка летала

По возмутительной кривой.

Ученики ничего не понимали и только недоуменно переглядывались. В другом же стихотворении

Туда, где роща корабельная

Лежит и смотрит, как живая,

Выходит девочка дебильная,

По желтой насыпи гуляет.

некоторые девочки принимали слово “дебильная” на свой счет и обижались.

До сих пор, время от времени, я предпринимаю попытки чтения вслух стихов Еременко своим знакомым. Результат примерно такой же, как более десяти лет назад, в период моего учительствования. Послушайте и вы, честное слово, в последний раз.

Что с того, что я не был здесь целых одинадцать лет?

За дорогой осенний лесок так же чист и подробен.

В нем осталась дыра на том месте, где Колька Жадобин

у ночного костра мне отлил из свинца пистолет.

Там жена моя вяжет на длинном и скучном диване,

там невеста моя на пустом табурете сидит.

Там бредет моя мать то по грудь, то по пояс в тумане,

и в окошко мой внук сквозь разрушенный воздух глядит.

Я там умер вчера, и до ужаса слышно мне было,

как по твердой дороге рабочая лошадь прошла,

и я слышал, как в ней, когда в гору она заходила,

лошадиная сила вращалась, как бензопила.

Пышных проводов и глупых гулянок по поводу предстоящего отъезда мы устраивать не стали. Даже не стали никому говорить. Получится – потом узнают, а нет – к чему лишние разговоры. Единственное исключение – я ездил к родителям. Попрощаться. Это будет последняя встреча с отцом. Он умрет через три года в возрасте шестидесяти лет. В тот день я не смог утром поехать на работу – у моего автомобиля неожиданно полностью разрядился и даже осыпался на короткое замыкание вполне исправный до того аккумулятор. А через несколько часов из России позвонит брат и скажет, что сегодня утром умер отец. Остановилось сердце.

Более трех тысяч километров разделяли меня с севшим аккумулятором и моих родственников, оплакивающих так рано ушедшего хорошего человека, у которого было много друзей и просто не могло быть врагов. Царство ему небесное!

В день моего отъезда у дочери было хорошее настроение. Она твердо знала, что скоро поедет к папе в другую страну, где ее ждет новая, интересная жизнь. Я тоже в это верил. К сожалению, из огромного числа возможностей чаще всего реализуются самые неблагоприятные.

Мы с женой проводили дочку в школу- она училась во вторую смену- и поехали в город. Побродили по парку, посидели на скамейке перед фонтаном, пообедали в кафе “Солнце” и потихоньку дошли до вокзала. Я вдруг заметил, что выражение печали у нее на лице сменилось на безысходность и отчаяние. Ни она, ни я не знали, куда я еду, в какой стране окажусь, и когда мы снова встретимся. Я сказал ей, что если у меня не получится вызвать ее к себе, то к следующей осени я вернусь. Она не поверила и заплакала.

Последнее, что навсегда осталось в памяти: она стоит на перроне – скромная серая юбочка, вязаная коричневая кофта, дрожащие от беззвучного плача плечи, текущие по щекам слезы и огромные, потемневшие от горя, глаза. Я стоял в вагоне, прижавшись лицом к оконному стеклу, и тоже плакал.

Поезд тронулся.

Лет десять спустя, в небольшой семейной ссоре, жена вдруг вспомнит этот мой отъезд в неизвестно куда и скажет полным обиды голосом:

В Москве нужно было быстро пересесть в пражский поезд, так что я едва успел в привокзальном буфете купить две банки рыбных консервов и батон. Закупленное продовольствие решил сохранить как неприкосновенный запас на самый крайний случай, а до Праги кормиться в вагоне-ресторане – проесть оставшиеся двадцать восемь рублей.

В одном купе со мной оказались двое сотрудников, точнее, сотрудник и сотрудница, какого-то “отраслевого издания”. Название журнала я забыл – то ли “Столичное свиноводство”, то ли “Проблемы внутреннего строительства”, то ли что-то подобное.

Мужчина был молодой, около тридцари, невысокий, широкий, с крупными волосатыми руками и начавшим уверенно расти животом. Женщина, напротив, очень худая, высокая, немного сутулая, чем-то напоминающая покойного к тому времени члена Политбюро Суслова. Определить ее возраст оказалось непросто. Скорее всего, около сорока, но ошибка могла быть на десять лет в любую сторону.

С попутчиками мне повезло. Во-первых, они оказались приятными и интересными собеседниками, а во-вторых, точнее, даже во-первых, они взяли в дорогу такое количество продовольствия – всевозможных вареных куриц, колбасы, консервов, паштета и прочая, и прочая – что ходить в вагон-ресторан мне уже было не нужно. Чтобы не совсем чувствовать себя нахлебником, я покупал на всех троих чай у проводника.

С нами ехала еще одна женщина лет тридцати пяти. Она вышла замуж за чеха, работавшего у них на заводе, и теперь переезжала к нему, с огромным количеством сумок и чемоданов разного размера. На ПМЖ – как пишут чиновники в своих документах. Наших разговоров о последних публикациях в “Новом мире” и “Знамени” она поддерживать не могла и почти все время проводила в соседнем купе.

Сотрудники отраслевого журнала (кажется, он все-таки назывался “ Мелиорация и ДОСААФ ”) собирались изучать в Праге зарубежный опыт. Подобные командировки хорошо дополняли не слишком развитый в советское время иностранный туризм. Конечно, приходилось ограничиваться, в основном, соц. странами, но зато за казенный счет. Как стали говорить несколько позже: “Халява, сэр”.

Я вызывал у них интерес тем, что уклонялся от ответа, куда и зачем еду. Честно говоря, точного ответа я и сам не знал. Часа за два до прибытия в Прагу мой попутчик не выдержал и сказал:

На лицах у обоих моих попутчиков появилось разочарование, словно я их в чем-то обманул. Кажется даже, они подумали, что зря меня кормили всю дорогу. Скучно, когда пропадает таинственность.

К сожалению, я на самом деле забыл и название теперь уже вряд ли существующего журнала, и имена моих интеллигентных попутчиков. Может, вы вспомните – середина мая тысяча девятьсот девяносто первого года, поезд “Москва – Прага”, на верхней полке одного из купе лежит какой-то парень, читает полученного от вас “Николая Николаевича” и смеется так, что вы начинаете за него опасаться – или он от смеха вывалится вниз и, при его немалом весе, серьезно пострадает, или же ему будет плохо прямо там, на полке, и придется искать врача.

Я радостно машу рукой в случайно направленный на меня объектив телекамеры и говорю им спасибо за вкусные московские харчи и за то вежливое любопытство по отношению ко мне, которое было приятнее гусиного паштета.

Но если это и произойдет, то много лет спустя, а пока мы подъехали к Чопу, с интересом понаблюдали за сменой колес в поезде на узкоколейные и медленно въехали в пограничную зону. Советских пограничников традиционно опасались, ставя почти в один ряд с кагебешниками. Вот и сейчас все засуетились, зашебуршились, как мыши. Меня даже попросили на минуту выйти из купе, чтобы что-то где-то спрятать. Мне скрывать было нечего, но я тоже занервничал – частично из-за документов, частично

из-за общей атмосферы.

И напрасно. Таможенный досмотр прошел быстро, корректно, а мое “Удостоверение лица” вызвало у проверявшего лейтенанта лишь презрительную усмешку.

Поезд перекатил на чешскую сторону. Что произошло дальше, было для меня совершенно неожиданно. Сначала – грубое и хамское обращение чешских пограничников с теми, у кого был советский паспорт, в том числе и со мной. Чехи чувствовали наступавшее освобождение и, скорее всего, бессознательно мстили бывшему “старшему брату” за десятилетия унижений. Но главный сюрприз был даже не в этом. Нашу тихую, неразговорчивую попутчицу, ехавшую к мужу-чеху, отказались впустить на территорию Чехословакии.

На моем листке печать была в два раза меньше и другого цвета. “Ай да московский парень – на самом деле не обманул”, – подумал я и облегченно выдохнул. Последние две минуты я не только не дышал, но даже сердце уже не билось.

Пограничник выглянул из купе и что-то крикнул по-чешски. Зашли еще двое. Разговаривавший с женщиной пограничник взял ее под руку, двое других забрали багаж. Все было проделано привычно, ловко и равнодушно. Это равнодушие почему-то особенно подавляло.

Неожиданно женщина сделала резкое движение, освободилась от руки пограничника и закричала: “Не трогайте меня, никуда я не пойду, меня в Праге муж ждет.”

После этого она села на свое место, вцепилась двумя руками в вагонный столик и заплакала. Двое пограничников вынесли ее багаж на перрон, вернулись, взяли женщину за руки и собрались было тащить ее из вагона, как чемодан.

Пограничники увидели, что разговор окончен, и увели под руки плакавшую и все еще слегка упиравшуюся женщину.

Было около полуночи. Поезд тронулся, и мы в подавленном настроении легли спать.

Утром, так же мрачно, мы смотрели, как незнакомые сельские пейзажи в окне сменились городскими. Поезд шел все медленнее и медленнее. Вокзал.

По перрону к нашему вагону подбежал мужчина с большим букетом цветов и с радостной улыбкой. Мои попутчики подошли к нему и стали что-то объяснять. Я не стал вмешиваться в разговор, прошел мимо, не сказав даже “до свидания”. Через зал пражского вокзала я шел со все усиливавшимся стуком сердца. До меня начинало доходить, что я сделал – оказался в чужой стране, без языка, без денег, без знакомых и без возможности вернуться назад. Я вышел с вокзала и здесь, на верхней ступеньке широкой лестницы, спускающейся к тротуару, меня вдруг проняло, что называется, до конца. Нет, в обморок я не хлопнулся, и коленки не подкосились. Но то, что я испытал, можно описать одним коротким словом – шок.

 

Глава последняя.

Козыри крести-дураки на месте

Проверенный способ снятия нервного напряжения – вспомнить подходящую по теме глупую шутку или анекдот - на этот раз не сработал. Я сделал глубокий вдох, сбежал вниз по ступенькам и слился с толпой, идущей от вокзала. Метров через пятьсот поток вынес меня на небольшой рынок. Я подошел к киоску, торговавшему винно-водочной продукцией, и постоял несколько минут , изучая цены.

Свои чекушки “Столичной” я решил продавать процентов на тридцать дешевле, чем в киоске. Сколько просить за часы и утюг - было неясно.

Дальний конец одного из рыночных прилавков оказался свободен. Я подошел и выставил на него свой товар. Стоявшая рядом пожилая женщина посмотрела на меня, улыбнулась и сказала по-русски:

Девушка в узких, плотно облегающих джинсах и просторном свитере быстро подошла к нам, поговорила с женщиной по-чешски, не торгуясь купила одну чекушку водки и убежала к своему длинноволосому другу. Он тут же открыл бутылочку, сделал осторожный глоток, важно кивнул и вернул ее девушке. Девушка тоже глотнула “из горла”, отдала остаток парню, подошла ко мне, купила остальные две чекушки и что-то сказала женщине.

Стоять здесь дальше с одними часами было как-то неловко.

К вечеру усталость, жажда и голод заставили меня вернуться на вокзал. Я купил там литровый пакет молока и пошел искать укромное место – раскрыть банку консервов посреди зала было как-то неловко. Немного помотавшись по задворкам, я, наконец, нашел закуток с каменной стеной с одной стороны, деревянным забором с другой, железнодорожной насыпью с третьей и пустырем с четвертой. Здесь, спрятавшись от всего мира, я съел первую банку консервов, погрыз окаменевший за три дня батон и выпил полпакета молока. Жить стало легче.

Уже давно стемнело, а я все сидел, прислонившись спиной к холодной каменной стене, пока совсем не замерз. Нужно было возврвщаться на вокзал и что-то предпринимать.

На вокзале я подошел к огромной, в полстены, карте Чехословакии с нанесенной разными цветами схемой железнодорожных путей. Минут пять я стоял перед ней и, наконец, решился – покупаю билет до Железной Руды, оттуда три километра до немецкой границы, а там видно будет.

Билет купить оказалось непросто – девушка в кассе демонстративно отказалась понимать русский язык. Я встал в очередь в другую кассу, составил пару предложений по-английски и без проблем купил билет. Как я заметил, это было нормой – хамить русским и прогибаться перед иностранцами, говорившими по-немецки или по-английски.

“По-русски – только с русскими,” – решил я. Потом подумал и сообразил, что устанавливать контакт с живущими здесь русскими тоже не самое безопасное занятие. Днем, в городе, я видел несколько русских, торговавших на рынке ( не на том, где был я, а другом, большом ) всякой всячиной. Вид у них был уголовный. Меньше говори, больше слушай – правило универсальное. А уж если что нужно спросить – ломаный английский здесь лучше правильного русского.

Поезд на Железную Руду уходил рано утром, и я поднялся в зал ожидания на второй этаж – отдохнуть и подремать. Около полуночи появились несколько полицейских и стали проверять документы. От страха я покрылся испариной. Почему я стал так бояться полицейских – не знаю. Виза у меня была не фальшивая. Билет на утренний поезд, дающий право спокойно сидеть и ждать, тоже имелся.

Пока я себя так успокаивал, один из полицейских уже дошел до меня, вежливо улыбнулся, прошел мимо и спросил документы у сидевшего через два места парня в джинсах с рюкзаком. Это первый случай, когда мой типаж сработал так, как мне бы хотелось. Розовощекий, с несколько избыточным весом, в кожаном плаще, с “дипломатом” и при галстуке – больше всего я был похож на чиновника средней руки. Вообще-то, плащ не кожаный, а дермантиновый, но импортный, югославский, и единогласно признавался кожаным. Сшит он был в то короткое золотое время, когда Тито уже умер, а югославы еще не успели передраться.

Утром я погрыз немного батон, допил молоко и сел в поезд на Пльзень. В Пльзени благополучно пересел со скорого на региональный, но до Железной Руды доехать не получилось. На каком-то участке дороги нужно было выйти из поезда, пересесть на автобус, проехать километров двадцать, а дальше - снова поездом. Все это я выяснил, когда из вагона меня выгнали, а автобус уже ушел.

Следующий приходил через два часа. Погода хорошая – тепло, солнышко. Я посидел немного на скамейке у вокзала, потом решил попытать счастья на автостопе. Повезло сразу. Остановилась новенькая “Шкода-Фаворит”, и на мои слова, произнесенные с максимально английским акцентом, - “Железна Руда?” - шофер согласно кивнул в ответ. По дороге выяснилось, что по-английски он не говорит, зато знает немного русский. Мы разговорились. По профессии он шахтер, “Шкоду” купил недавно и очень ей гордился. В Союзе был один раз в Донецке, в командировке. Впечатления остались самые лучшие: работали мало, гуляли много. И вообще, этот последний, встреченный на территории Чехословакии, чех был первым, кто ничего не имел против русских. На волне его положительных эмоций я тоже разоткровенничался, сказал, что из СССР уехал навсегда, где остановлюсь – еще не знаю. Пока еду в Германию, а там, может быть, дальше.

Чех тоже ехал в Германию по каким-то своим делам. В нескольких километрах от границы он остановился.

Я понимал и оставшийся путь прошел пешком.

У контрольно-пропускного пункта стояла небольшая очередь из пяти – шести легковых автомобилей. Над двумя первыми наклонились пограничники и проверяли у водителей документы. Я с независимым видом прошел за их спинами и вышел на нейтральную полосу. Полоса была широкая, метров в двести, а, может, мне просто так показалось. Я шел спокойно и прямо, не спеша и не оглядываясь, и холодный пот тек по ложбинке спины вниз. Без всяких шуток – я ждал автоматной очереди.

Около пограничной будки на немецкой стороне стояла деревянная скамейка. Из последних сил я дошел до нее, сел, откинулся на спинку и вытянул ноги. Будка закрывала меня от пограничников, и несколько минут я мог сидеть и думать, как пройти мимо, и можно ли вообще пройти. Тут мне снова улыбнулась удача – с немецкой стороны прямо к будке подъехал автобус, и из него высыпала орава ребятишек. Они окружили пограничников и загалдели, как на большой перемене. Не совсем привычные к такому гвалту, пограничники закрутили головами, пытаясь разобраться в ситуации. Я понял, что мне можно идти, и смешался с толпой. Опять сработал типаж – я выглядел учителем среди учеников. В этой привычной для меня роли я прошел мимо пограничников, вышел из галдящей кучи и, не оглядываясь, зашагал по дороге.

Я был на свободе, на Западе, в Германии.

О том, что количество свободы измеряется количеством денег на твоем счету в банке, мне еще предстояло узнать.

Метров через пятьдесят дорога огибала небольшой холм и делала поворот вправо. Я остановился и посмотрел назад – границу за холмом уже не было видно.

“Ну вот, я и за бугром”, – подумал я и поднял руку для автостопа. Первая же машина – старенькая спортивная “Тойота” - притормозила.

Что такое “Реген” я не знал, но “Тойота” ехала в направлении “от границы”, и, значит, нам было по пути.

Ощущение только что совершенного подвига переполняло меня. Я повернулся к парнишке:

Парнишка напрягся, улыбка исчезла с его лица.

- В Германии остаться очень трудно, - сказал он на хорошем английском , потом добавил еще что-то, но так далеко мои знания языка не простирались, и я ничего не понял.

Одно было ясно – я не Щаранский с Солженицыным, и моему приезду радоваться здесь никто не будет.

Чтобы снять возникшее напряжение я достал непроданные часики и протянул их парнишке.

Он с удивлением посмотрел на меня и, видимо, решил, что что-то не понял.

Через пару минут он снова достал их из кармана и принялся разглядывать. Даже к уху приложил, проверить, как тикают.

Пару лет спустя я уже знал, что подобные часы-браслет стоят не меньше ста марок, и такие подарки здесь делают только близким людям по важному поводу.

Реген – маленький городок в горах, километров тридцать от границы. На съезде с главной дороги парнишка притормозил, выпустил меня, приветливо помахал на прощание рукой, свернул направо и укатил рассказывать друзьям про странного русского, плохо говорящего по-английски и делающего дорогие подарки.

Я “голосовал”, пока не стемнело. Водители из проезжавших машин смотрели на меня с недоумением и не останавливались.

“Нужно искать, где переночевать, сегодня уже никуда не уедешь”, - решил я и стал думать, что предпринять. Собственно, и думать-то было нечего, возможностей две: первая – идти в город и искать вокзал, но тогда я стопроцентно попадал в полицию. Вторая – в десяти метрах от дороги начинался сосновый горный лес – там и переночевать. К сожалению, я не знал, что ночью в середине мая температура в горах опускается ниже нуля.

Когда совсем стемнело, я зашел в лес метров на пятьдесят – приходилось идти круто вверх – и нашел сухое место под сосной, рядом с пеньком, который не давал мне съехать вниз. Достал последнюю банку консервов и каменную четвертинку батона. Поужинал. У батона смог отгрызть только то, что удалось размочить в масле от консервов. Остаток убрал на завтрак. Очень хотелось пить. Последний раз я пил пятнадцать часов назад – молоко на вокзале в Праге. Ничего, сегодня так усну, а завтра найду где-нибудь воду, напьюсь и размочу остаток батона.

Я на часок задремал и проснулся от холода и рева мотоциклов внизу на дороге. Вероятно, там проходили какие-то ночные гонки, и вой высокооборотных моторов я слышал всю ночь. Но к этому можно было как-то привыкнуть, к холоду – нет.

Часа через два температура упала так, что когда я ворочался, хрустели льдинки. Чтобы совсем не замерзнуть до утра, я снял плащ, завязал узлом рукава, застегнул все пуговицы, достал из дипломата и одел под костюм все рубашки, сложил в несколько слоев полотенце, положил его на голову и сверху, как чехол, натянул плащ. Полотенце заткнуло горловину и утеплило конструкцию. Затем положил дипломат около пенька и сел на него, поджав ноги. Получилось что-то вроде палатки. Мешал только кусок батона – единственный твердый предмет в дипломате. Самое ценное – тепло выдыхаемого воздуха – терять было нельзя, и выдох я делал себе за пазуху – под лацкан пиджака. Так и просидел свою первую ночь на Западе, мечтая иногда о несбыточном – бокале горячего чаю с лимоном – иногда о вполне реальном – паре больших картонных коробок, которые лежали позади большого плоского здания на окраине Регена.

С рассветом я уже стоял на дороге и протягивал руку к каждому проезжавшему автомобилю. Но удачи не было. Примерно через полтора часа на дорогу, метрах в пятидесяти от меня, вышли два толстых и усатых немца рабочего вида. Не прошло и трех минут, как около них остановился микроавтобус. Пока немцы в него залазили, я успел подбежать.

- Плиз,...- начал было я, но последний немец обернулся, что-то гаркнул, грубо толкнул меня в плечо и захлопнул дверку.

Так, еще один урок. Не суйся, куда тебя не просят. Несколько минут я переживал унижение. Потом вздохнул, расправил плечи, огляделся по сторонам и понял, наконец, причину неудачного “голосования”,- дорога проходила чуть выше Регена, и я стоял не на выезде, а на въезде. Выездом этот перекресток тоже был, но в другую сторону, к границе.

Несколько километров быстрым шагом помогли согреться, но пить захотелось еще сильнее. На “автостопе”, как на рыбалке: выбрать правильное место – гарантия успеха. Уже через пятнадцать минут у меня “клюнул” шикарный новенький “Опель-Омега”. Водитель, по виду – молодой бизнесмен, сидел за рулем в рубашке. Пиджак на плечиках мотался над задним сиденьем. На английском он, к счастью, не говорил, только на немецком, французском и итальянском. “Ну вот, доеду до Мюнхена без глупых разговоров- в тепле и тишине”,- подумал я. Тепла было с избытком: я сидел, как капустный кочан, в плаще, пиджаке и трех рубашках. Но тишины не было – после того, как выяснилось, что цель поездки у нас совпадает, а знание языков – нет, водитель включил радио и с интересом слушал какой-то разговор на немецком. Пару раз даже рассмеялся. “Неужели и я когда-нибудь все это буду понимать?” - тоскливо подумал я и решил до Мюнхена подремать: хорошо, тепло, попить бы еще чего-нибудь. Но подремать не пришлось. “Омега” вышла на автобан и набрала двести километров в час.

Я сам много ездил, особенно на мотоцикле, и привык считать скорость сто километров в час очень быстрой, а больше ста двадцати – посто неразумной. Сейчас же было что-то новое: ощущения высокой скорости, а, тем более, опасности не было вообще. Мягко и плавно покачиваясь, мы летели по автобану, обгоняя старенькие “Асконы” и пропуская вперед “Порше” и седьмые “BMW”. Последнее меня особенно поразило. Как это можно - обгонять автомобиль, мчащийся со скоростью двести километров в час?! Причем, обгонять как-то равнодушно и спокойно, без эмоций. Кажется, я- единственный, кому эта гонка была интересна. “Дикарь в цивилизации” – нет, так оскорбительно, лучше по-другому: “я в Будущем”. Пару недель спустя я скажу одному новому знакомому: “Мы попали со свиной рожей в калашный ряд, и нам эту рожу начищают”.

До Мюнхена мы доехали быстрее, чем я ожидал. Где-то на окраине “Омега” притормозила на светофоре, и водитель показал рукой, что можно выходить. Покидать теплый и комфортабельный салон не хотелось. Я вежливо улыбнулся, сказал “сэнк ю” и поспешил выйти до того, как на светофоре загорится зеленый.

На перекрестке я огляделся. Жилой район, невысокие дома. Куда идти и что делать дальше – не знаю. Для начала решил шагать прямо – в том направлении, куда укатила “Омега”. Километра через полтора дома кончились, впереди был выезд на автобан. Я повернул назад, дошел до знакомого перекрестка и оттуда повернул направо. Через несколько сот метров дома снова кончались, начиналось поле. Вдали, за полем, были видны высотные здания индустриального типа. “Что такое? Где же Мюнхен?” – ничего не понимая, я снова повернул назад, пересек ставший почти родным перекресток и пошел дальше в единственном оставшимся неисследованном направлении. И, разумеется, через пару километров вышел на окраину. Мистика какая-то! До сих пор не знаю, где я был, что это было и почему.

Я медленно побрел назад. Куда идти? Что делать? Даже людей на улице не было. Наконец, около одного из домов увидел немца, аккуратно вытряхивающего коврики у своего “Гольфа”. Я перебрал в уме весь свой словарный запас немецкого. “Хенде хох” и “Гитлер капут” совсем не подходили. Еще я знал “цурюк”, но не помнил, что это означает. Вдруг меня осенило. Я быстро подошел к сосредоточенно работавшему щеткой немцу и громко сказал:

Немец вздрогнул и обернулся.

“Вэа из, - начал я по-английски и закончил по-немецки: - Полицай?”

Действительно, метров через двести я увидел круглую зеленую вывеску с надписью “Polizei” и большую стеклянную дверь под ней.

С секунду поколебавшись, я вошел. Внутри было пусто – ни людей, ни мебели. Только приемное окошко у противоположной стены. За ним сидел мужчина средних лет в зелено-коричневой форме и что-то сосредоточенно писал. Я подошел к этому окну и сказал по-английски самое главное, давно сжигавшее меня изнутри слово:

Эпилог

Мне казалось, что так начинается свобода, но впереди были многие годы ограничений, унижений, тяжелой физической работы. Откуда мне было знать, что по закону о беженцах мне будет разрешено отъезжать только на растояние не превышающее тридцать километров от места прописки. Или что имею право лишь на примитивную работу по найму, да и то, если на это место в течение месяца биржа труда не найдет немца.

Как-то вечером жена неожиданно расплакалась.

Мне проще – я деревенский, крепкий мужик. А она окончила хорошую школу с золотой медалью, красный диплом не получила только потому, что один выживший из ума старик заявил, что студентка-мать – это преступление и поставил ей тройку на одном из экзаменов на третьем курсе, исходя не из ее ответа, а из того, сколько раз за семестр она осталась на лекции слушать его бред, а не убежала домой, кормить грудного ребенка. С кафедры его не увольняли по уважительной причине – ветеран войны.

Прошло еще несколько лет. Если что и меняется, то очень медленно и не всегда к лучшему. Но я знаю, правильность принятых решений часто зависит от усилий по их выполнению. Мы стиснули зубы, немного наклонились – так легче тянуть лямку – и идем вперед. Жизнь продолжается.

 

Декабрь 2001