Ольга ЕЛИСЕЕВА

ЧТО ТАКОЕ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ
И КАК С НЕЙ БОРОТЬСЯ?

«Каменщик, каменщик в фартуке белом,
Что ты там строишь? Кому?
Эй не мешай нам, мы заняты делом.
Строим мы, строим тюрьму...»

Удивительным поэтом был Валерий Брюсов! В его отравленном кокаином мозгу порой возникали образы, поражавшие своей откровенностью и безысходным пониманием: кто он сам, и чем занято все его сословие-секта. Позднее поколения советских литературоведов станут утверждать, что знаменитое стихотворение «Каменщик» посвящено пролетариату. Впрочем, для любого образованного человека, хоть немного знакомого с понятием «вольного каменщичества», всегда оставалось ясным, о ком говорил поэт.
Специалистам по истории сословий известно, что нравственной колыбелью для российской интеллигенции послужили многочисленные, вполне открытые в XVIII и отчасти прикрытые в XIX веке масонские ложи - собрания вольных каменщиков, гранивших необработанный камень сердца, для создания совершенного человека. Поэтому не стоит удивляться, откуда в довольно узком слое общества так много от эзотерического ордена или религиозной секты.
Российская интеллигенция - серьезный и уникальный феномен мирового культурного развития и требует углубленного изучения, пожалуй, больше любого другого сословия. Однако к осознанию необходимости такого изучения мы подходим только сейчас и далеко не безболезненной дорогой. Об этом свидетельствует опубликованная недавно в «Книжном обозрении» диада статей «Агония Секты? Судьба интеллигента в современной российской фантастике» Дмитрия Володихина и «Не агония, а очищение!» Александра Ройфе. Не зависимо от прямой противоположности взглядов обоих авторов, и им, и редакции потребовалась известная смелость для того, чтоб поднять уже назревающий вопрос о заметной трансформации, которой в сегодняшней России подвергается «образованное сословие» нашей страны.
Изменение любого социального слоя, его постепенное превращение во что-то новое начинается с того момента, когда узко сословные цели им достигнуты. Например, русское дворянство долгие годы добивалось разрешения не служить государству и сохранить в собственности земли с крепостными, которые ему давались за службу. Лишь в 1761 г., после выхода «Манифеста о вольности дворянству», благородное сословие получило желаемое и... начало медленно разлагаться. Слой, чьи коллективные ценности были связаны именно со службой, не служа, деградировал. По инерции дворянство продолжало в массе оставаться на государственной службе несколько поколений. Внутренняя крепость данного сословия была такова, что процесс разложения занял более столетия.
Коллективной ценностью российской интеллигенции всегда являлись демократия, как единственно приемлемая форма власти, и политические права для общества и каждого отдельного его члена. Что же мы видим сегодня? Оказалось достаточно введения как бы демократии и как бы прав человека (очень далеких от того значения, которое обычно вкладывается в эти понятия в контексте западной культуры), чтоб в среде образованного сословия России началось замешательство. Внутреннее изменение слоя, его заметное размежевание на профессионалов, продающих свое умение работать, и резонеров, работать не умеющих, зашло уже так далеко, что обе стороны стали третировать друг друга газетными статьями. И это всего за шесть лет, считая с 1993 г. Для внимательного наблюдателя такие темпы говорят о многом. И прежде всего о неглубокой укорененности данного слоя в толще жизни страны.
Понятна попытка господина Ройфе защитить родной для многих слой от подчас жестоких обвинений в пустословии, безответственности, нелюбви к родине. Ведь господин Володихин, рассуждая о судьбе героя-интеллигента в произведениях современных российских писателей, приходит к неутешительному выводу о том, что подобного персонажа «как инородное тело выталкивает любая реальность: и подлинная, и литературная». Но эмоции не могут заменить анализа. В результате нашей печальной истории XX века создалась симптоматичная ситуация. В поколении «молодых» российских интеллектуалов (от 40 до 30 и младше) довольно велик слой тех, кто с полупрезрительной улыбкой дистанцируется от понятия «интеллигент» в отношении самих себя, повторяя знаменитую фразу Л.Н. Гумилева: «Я не интеллигент, я - профессионал».
После второй мировой войны в Германии появилось движение «нон-дойч». Этнические немцы, говорящие на немецком языке и впитавшие ценности немецкой культуры, не могли психологически пережить того, что Германия позволила себе в годы фашизма. Они во всеуслышанье заявляли, что не хотят считаться немцами. За последнее столетие наша российская интеллигенция дважды - сначала в качестве революционной интеллигенции в начале века, а затем демократической в конце -- удачно «поиграла» в Ивана Сусанина, забыв при этом, что в непролазные болота заводит не польских интервентов, а собственный народ. Поэтому нежелание молодых интеллектуалов отождествлять себя со слепыми вождями слепых психологически обоснованно, а главное - более достойно с моральной точки зрения, чем попытка вновь поднять флаг «творцов общественного идеала» и заявить: «Я знаю, как надо!»
Милые, жестокие и по-своему очень трогательно-несчастные идеалисты! Вы не знаете, как надо. И боитесь в этом признаться. Но для нашего общества ваше незнание - тайна полишинеля. Мы знаем, что вы не знаете дороги. Просто у части людей, живущих интеллектуальным трудом, хватает честности признаться, что они - простые смертные и разделяют ответственность за происходящее со всеми другими гражданами из всех других слоев общества. А часть настолько боится прямо посмотреть на свой предшествующий путь, что только в тоге «творцов общественного идеала» и видит свое спасение от побивающих камней.
Наша интеллигенция за два столетия своего существования постоянно призывала другие сословия покаяться. Дворянство должно было принести повинную за крепостное право. Затем в постсоветское время рабочие были виноваты в том, что поддержали большевиков, крестьяне - в том, что за обещание земли поддержали красных в Гражданской войне, военные - за то, что защищали тоталитарный строй и т.д. Но ни разу интеллигенция не упрекнула самое себя. Ни разу не попыталась покаяться, что годами подталкивала темный неграмотный народ к общественному взрыву, ждала революции как очищающей грозы. Страдания, во многом ею самою для себя подготовленные, стали для нее настоящей нравственной броней. «Нас вывозили в лагеря! Нас убивали и мучили!» Нас тоже, господа. И крестьян, и рабочих, и военных. Мы пережили самый большой геноцид в истории человечества. Стоит ли теперь одному слою общества опять пытаться говорить за всех и выступать в роли творца идеала?
Мне не кажется, что голый профессионализм аморален, как пишет об этом Ройфе. Профессионал предлагает свои знания и навыки тому, кто в этих знания нуждается и может оплатить труд. Для того, чтоб при этом оставаться порядочным человеком, интеллектуалу вовсе не обязательно творить идеал, ему достаточно, как и всем остальным людям, не нарушать нравственных правил, установленных во всех традиционных религиях и вошедших в культуру каждого народа. Не убивать, не воровать, не лжесвидетельствовать и далее по тексту «Исхода».
Проблема состоит в том, что значительная часть интеллигенции по-настоящему профессионально может только «творить идеал», влиять на общественное сознание, вести в светлое далеко и создавать ощущение движения в нужном направлении. Это-то свое единственное умение она и предлагает на продажу. Теперь задумайтесь, насколько сделка по поводу общественного идеала грязнее и аморальнее сделки, например, зубного врача с клиентом. Советская интеллигенция в массе страдала конформизмом по отношению к режиму, что называется, держала фигу в кармане. Как пел по этому поводу Александр Галич: «Я научность марксистскую пестовал,/ Даже точками в строчках не брезговал». Сейчас платят за мондиализм, завтра могут начать платить за патриотизм. Какая в сущности разница для продающего свое перо и умение влиять на аудиторию?
Трагедия интеллигенции - в проституировании общественного идеала. И в этом же главная причина сегодняшней «агонии секты» или постепенной трансформации слоя общественных горе-поводырей в нормальный слой профессионалов, желающих продавать свой интеллект, но отказывающихся брать на себя роль духовных водителей общества.
Этот процесс не пройдет ни безболезненно, ни быстро. Слишком уж бравурно звонит у Володихина погребальный колокол по интеллигенции. Пока будут платящие за общественный гипноз, им будут нужны и гипнотизеры. И в этом прав Ройфе: «Нет, подлинную интеллигенцию еще рано списывать со счетов». Хотя сам он вкладывал в эти слова другой смысл. Рано. Да, и правда, не получится. Заказ еще не завершен во времени. Брюсовское стихотворение, с которого мы начали, заканчивается многозначительно. Прохожий спрашивает рабочего о судьбе узника, который будет страдать в построенной им тюрьме: