Так называемые "новые времена", в частности, интересны еще вот чем: ужас так таковой признан чем-то, имеющим эстетическую ценность безотносительно к чему-либо иному. Какой-нибудь средневековый "танец смерти", изображения чумы, апокалипсических сцен и т.д. всегда имели, до крайней мере, формальную отсылку к неким моральным ценностям. Ужасные произведения издавались для "благочестивого читателя", однако, конечно, эта отсылка действительно часто была формальной. /Здесь вспоминается Бухарин, которого гимназический священник ругал за неправильное и несвоевременное чтение Апокалипсиса. - см. «Словарь Гранат»/. Не то теперь. 20 век о его учением о потребностях сорвал покровы "благочестия" с душ, трепещущих при виде кровавого месива и превратил ужас в профессию, призвание и индустрию. Собственно, я собираюсь начать именно с этой самой индустрии. Так называемые "фильмы ужасов" собирают, конечно, немалую аудиторию, но что же мы видим на экранах? Соответствует ли тот товар, который нам предлагают, своему назначению? В чем состоит ширпотребовский киноужас и в чем его отличие от ужаса как такового? Вот вопросы, которые мы должны решить.
        Необходимое примечание:
        С этим учением о потребностях, конечно, масса проблем. Выходит, что и человека никакого нет, а есть одни сплошные потребности: есть, пить, спать, размножаться, отправлять естественные надобности и так далее. Причем каждая потребность дробима на другие, более мелкие, которые надо рассматривать сами по себе. Превратили человека в расползающийся сгусток из потребностей и называют это позитивной наукой! Главное, конечно - доказать право человека на любую потребность /"разрешено все, кроме некоторых запрещенных вещей"/. Ах, жалкий редукционистский либерализм!... Конечно, человек существо слабое, прямо соплей его можно перешибить. Но тут-то нам навязывается стереотип слишком уж слабого человека, чего-то вроде комнатной собачки, которую надо выводить гулять на поводке, а то в комнате будет специфический запах... Извините, конечно.
        Итак, что же мы видим в фильмах ужасов? Существует совершенно стандартный набор приемов, который вводится в эти "ужасные картинки" и благодаря которым фильм, как правило, и относят к "ужасным". Вот они:
        1. Смерть от каких-то неестественных, необыкновенных причин.
        2. Рождение или возникновение необыкновенных, страшных, опасных и вообще "вредных для жизни и здоровья" существ.
        3. Невероятные изменения человеческого тела и функций организма.
        4. Попадание людей в необыкновенные, быть может, не смертельные, но странные и непривычные ситуации, из которых выход сразу найти невозможно.
        Вот, по сути дела, четыре основных сюжетных функции ужаса. Композиция этих функций и составляет сюжет. Конечно, наши четыре приема дробимы на более мелкие, более конкретные, но речь здесь идет о другом. Диссертации об ужасах -- дело эстетов и лингвистов. Я говорю немного о другом. С точки зрения этих приемов можно совершенно спокойно создавать разные композиции, удаляя некоторые из них, добавляя, меняя местами. Число фабул невелико /их всего 16, о математической точки зрения/, подстановка в них конкретных ситуаций сильно увеличивает их количество /почти до бесконечности/. Но, тем не менее, такие произведения никогда не выйдут за рамки стандарта. Вот пример такого стандартного произведения:
        Неожиданно возникает некое ужасное существо /например, прилетело из космоса/, которое убивает людей, делая это, скажем, с целью размножения /каким образом - здесь уже есть определенный простор для фантазии/. Человек, пораженный этим существом, умирает не сразу, а переживает ряд метаморфоз довольно отвратительного свойства. В конечном счете речь будет идти о людях, оставшихся нормальными посреди мира пораженных этими существами получудовищ-полулюдей.
        Все остальное зависит от фантазии режиссера или сценариста и степени художественного воображения.
        Смею утверждать, что под мои пункты подпадает значительное количество подобного рода произведений. Вспомним, к примеру, начало известного рассказа Кафки: "Проснувшись утром, Грегор Замза обнаружил, что у себя в постели он превратится в .громадное насекомое..." И, пожалуй, "Превращение" еще можно считать образцом литературы ужаса, а не чего-либо иного. Дело в том, что в "индустрии ужасов" зачастую на место ужаса ставится нечто совершенно другое, и это другое именно и выдается за ужас. Грязь, кровь, разорванные внутренности, съеденные заживо, бессмысленные убийства, совершаемые с тупой методичностью каким-нибудь монстром - это называется ужасами. Мы можем быть лишь удивлены тем, как в обыденном сознании измельчало понятие ужаса. Что пугает обывателя? Когда ему показывают вещи, созерцать которые ему эстетически неприятно. Происходит подмена понятий - зритель называет ужасом всего-навсего отвращение. То, что он неспособен разобраться в своих чувствах, это, конечно же, признак необыкновенного духовного и физического здоровья, в соответствии с канонами последних позитивистских достижений. Однако ужас - нечто иное, говорим мы, имея, конечно, самые минимальные, но все-таки права на то, чтобы судить о таких вещах. Прежде всего, авторам фильмов трудно представить, что смерть вообще-то может не пугать. Похоже, что типичный зритель "ужаса" фактом нависающей смерти сильно подавлен, если же это не так, то ужас превращается в хаотическую комедию, С другой стороны, отвращение, конечно, очень сильное и неприятное чувство, но, во-первых, не вся жизнь состоит исключительно из вдыхания ароматов роз, а если для кого-то это именно так, то ему можно лишь посочувствовать. Во-вторых, если бы все это и было бы ужасом, то человеком, преодолевшим ужас и спокойно живущим среди него был бы врач-хирург или медсестра, ведущая статистику смертных случаев. Считать, что отвращение тождественно ужасу можно, лишь пребывая в полном неведении о жизни огромного количества людей и боясь в жизни только за судьбу одного человека, а именно себя самого. Это случается, хотя, как это ни удивительно для "неопозитивизма", не так уж часто. "Индустрия ужасов" рассчитана именно на такого человека, не очень распространенного . Может быть, так и должно быть.         Так или иначе, страх личной смерти - не самая ужасная вещь, которую можно себе представить. По здравом размышлении не только верующий, но и самый крайний атеист признает, что перспектива умереть не столь уж и пугающа, а кое-когда даже утешительна. Смерть неприятна, может быть, отвратительна, но не ужасна и зачастую даже не страшна /"с ней не раз мы встречались в степи" - ведь это же не пустая бравада!/. Страх - постоянное ощущение возможности лишиться чего-то важного и даже очень значительного, в частности, жизни. Всего лишь "в частности". Даже с точки зрения марксиста жизнь есть способ существования белковых тел /это, конечно, совершенно бессмысленная жизнь/, но смерть лишь заставляет эти белковые вела утратить один из своих многочисленных атрибутов - жизнь в качестве целостного человеческого организма. Значительно более страшна /но все же не ужасна/ смерть близких людей, однако вновь мы можем прийти к выводу о закономерности такого хода вещей. "На миру и смерть красна" - говорит пословица, то есть смерть не страшна именно потому, что умирают все. Вот если бы все жили вечно, а кому-нибудь одному было предназначено ни с того ни с сего умерeть и стереться из памяти этих вечно живущих, причем сам он знал бы об этом, то жизнь его была бы наполнена самым настоящим, неподдельным ужасом. Но это был бы совершенно другой мир с совершенно другими законами. Будем смиренно верить, что таких миров не существует. Итак, смерть не ужасна и даже не страшна.
        Что же тогда ужасно? Вспоминается пресловутый шекспировский сонет "Зову я смерть...", выдержанный в духе гедонистического буддизма и наглядно показывающий, что существуют вещи пострашнее и посильнее смерти. Назовем их: безысходность, отчаяние, отсутствие всяких надежд и чувство полного несоответствия собственных понятий тому, что происходит в реальности. Похоже, это тема была важна для Шекспира. «Гамлет» выглядит как сценарий настоящего фильма ужасов, без разрывания печени и съедения тиграми.
        Это ужас человека, однажды узнавшего нечто и решившего действовать в соответствии с собственным восприятием реальности: "Век расшатался -- и смешней всего, Что я рожден восстановить его... ".
        Результат этих действий совершенно абсурден. Полностью абсурдна последняя сцена с этими почестями трупу. Пьеса достигает своей цели - в душе зрителя, сознание которого не замутнено плакатно-кафедральными лозунгами типа «Ах, Шекспир...», повисает облако темного метафизического ужаса, способного поколебать любую веру, даже самую твердокаменную. Основой ужаса остается реальное сомнение: а вдруг все совершенно не так, как мы привыкли видеть и понимать? Мы приоткрываем край сияющего полотна и видим нечто, поражающее нас настолько, что наши понятия переворачиваются. Жить с такими мыслями невозможно. Создается впечатление, что Шекспир написал сонет о смерти от имени зрителя, увидевшего "Гамлета".
        Но при всем этом нечто удерживает человека на земле. Любовь, близкие, друзья - все это не так легко покинуть или отбросить. Самый простой выход - не смерть, как кажется многим, а старательное забывание открывшейся «реальности», превращение ее в нереальность или стремление привыкнуть к ней.
        История, понятая как художественное творчество на основе доступных текстов, а не набор обработанных фактов, показывает нам целые эпохи, жившие в пространстве бесконечного холодного ужаса: "...на заднем плане лежит другой мир; повсюду в природе и среди людей он вершит свои дела, вынашивает зло, вгрызается, подтачивает, соблазняет - мир дьявола... Он пронизывает вое творение; он повсюду в засаде. Повсюду рыщет воинство кобольдов, привидений, ведьм, оборотней, и при том в человеческом образе. Никто не знает, не подписал ли ею ближний договора с Лукавым. Никто не знает, не принадлежит ли дьяволу едва расцветшее дитя... Рядом с собором высились колеса и виселица, в те времена каждый жил в сознании неимоверной опасности, исходившей не от палача, но от ада.. ."
        И еще:
        "Черепа и кости были навалены в гробах, которые стояли вдоль окружавших место с трех сторон галерей и были открыты для обозрения тысячам людей, преподавая всем урок равенства... День за днем толпы людей гуляли по галереям, смотрели на фигуры и читали простые вирши, напоминавшие о приближавшемся конце. ... это было место публичного времяпровождения и встреч /!/. Перед гробами устроены магазинчики, по галереям прохаживаются проститутки, женщина-затворница замурована в одну из церковных стен. Монахи приходят сюда проповедовать, здесь устраиваются процессии... здесь даже устраиваются пиры. До такой степени страшное стало привычным."
        Это отрывки из двух авторов 20 века - Шпенглера и Хейзинги соответственно. Вот эта точка зрения человека нашего времени очень мне импонирует. Возможно, сухой медиевист будет оспаривать эти показания, но создается впечатление, что эта эпоха была временем безраздельной диктатуры ужаса. Средневековый европеец жил посреди ужасного, черпал его горстями - и почти не замечал, и за это такого человека можно уважать. Ужас превратился в обыденность. Ужас привычен, кругом царит не просто "суета и томление духа", но сверхбессмысленность существования, бесконечно опасная, безнадежная, бесцельная судьба. Вопроса "во имя чего?" даже возникнуть не может, казалось бы... И вот в эти самые времена Европа ведет философские диспуты! О чем?! Для чего?!
        Да ведь это же признак духовного здоровья, в конце концов! Своеобразного здоровья, конечно, уже начинающего постепенно портиться, когда на горизонте уже встает торжествующее: Итак, хвала тебе, чума!
        Хватало не только этой символической и лирической чумы, была и чума настоящая. Хроники с завидным спокойствием сообщают о целых селах, которые встречают путника странной тишиной и белеющими костями - всех убила чума, и теперь она висит над вами, как некая ужасающая неизбежность. Здесь ужасна не смерть как таковая и не созерцание черепов, а чувство того, что ничего уже изменить.
        Более конкретно, истинный ужас должен быть круто замешан на доказательстве двух положений, а именно:
        1.Абсолютно все на свете бессмысленно и бесцельно.
        2.Никакой надежды на изменение и спасение от бесцельности и бессмысленности нет и быть не может.
        При этом ужас - не "кошмар", это любимое восклицание советских женщин. «Кошмар» -- нечто страшное, но все же и условное, что может пройти, исчезнуть, испариться, Ужас врезается в душу навсегда: до излечения от него. Ужас реален и почти непреодолим.
        Это главное. И поэтому, все «ужасы» западного кино - в лучшем случае кошмары или просто некие условные "страшные сказки для взрослых", причем с хорошим концом /пусть и через 15 серий/.
        Неглубокий «позитивистский» разум вообще неспособен представить себе что-нибудь по-настоящему ужасное. Если из продажи исчезли синие галстуки в белую полосочку и теперь за ними надо ехать на другой конец Лондона - это «тэррибл». И далее в том же духе.
        К счастью /или к сожалению?/, некоторые образцы жанра киноужасов с этой точки зрения все же оставляют некоторую надежду. Тот же пресловутый "Кошмар на улице Вязов" наводит на странную мысль о реальности снов, которая может на несколько дней лишить способности засыпать /я лично знал одного такого "слабонервного"/. И все же большинство "ужасов" с идиотской методичностью предлагают нам отвратительное или чуть-чуть страшное вместо действительно ужасного, На экране оживает какой-нибудь покойник, бегает за нормальными людьми, вцепляется им в загривки, что-то противно при этом орет, производя впечатление окончательного дебила, устраивает разными средствами еще пять-шесть покойников и благополучно погибает от рук очередного супермена /"Они убивают моих покойников!", как говорил Гаврош у Гюго/. Короче, покойники - это не ужас, а сплошной идиотический смех. Что я, покойников не видел? Подумаешь, цаца какая - покойник!
        Но хватит о покойниках. Кругом и так одни покойники. И вообще: как возникло само это слово -- покойник? Хармс говорил, что "они скорее беспокойники". Тьфу! Все: больше ни слова о покойниках.
        В общем, все это не ужас, а обычная дешевая жвачка для кретинов. Удивительно, что им еще не надоело ее жевать.
        Поговорим о другом. О том, с чем невозможно бороться и что всегда оставляет некий привкус бессмысленности и безнадежности: о времени. Да, я прекрасно понимаю Иоанна Богослова, которому ангел клянется, «что времени уже не будет» /Откр.,10,6/. Это течение мелких капель -- секунд невозможно остановить, сколь не мечтай об остановившихся мгновениях. Вот это-то и ужасно! Для Фауста все кончается лемурами, которые звенят лопатами на кладбище, а время продолжает себе спокойно течь. Это - ужас. Это я могу понять. Если время последовательно рассматривать как нечто, намного превосходящее человека, то от чувства всепроникающего ужаса избавиться просто невозможно.
        Прошу извинить за страсть к бесконечному цитированию всем известных произведений. Все же удержаться здесь почти невозможно; литература наполнена размышлениями о силе времени. Вот, например, Пушкин /"Подражания Корану"/:

Но голос: "О путник, ты долее спал;
Взгляни: лег ты молод, а старцем восстал;
Уж пальма истлела, а кладезь холодный
Иссяк и засохнул в пустыне безводной,
Давно занесенный песками степей;
И кости белеют ослицы твоей.

        Эти «белеющие кости» вообще характеры для лирики Пушкина. Они превращаются в своеобразный символ, в основной закон жизни не сознающего своих целей и смысла человечества /каких-нибудь столь ныне популярных "язычников Древней Руси"/:

Их моют дожди, засыпает их пыль,
И ветер шевелит над ними ковыль...

        Стихии /в том числе время/ - так всегда было и будет -- сильнее человека, и остается лишь одно: "принять эту тьму..." Это, по-моему, действительно ужасно.
        Или вот еще одно произведение в том же духе. Начало 20 века, декаданс, де Ренье:

Приляг на отмели. Обеими руками
Горсть русого песку, зажженного лучами,
Возьми и дай ему меж пальцев тихо течь.
А сам закрой глаза и долго слушай речь
Журчащих волн вдали да ветра трепет пленный,
И ты почувствуешь, как тает постепенно
Песок в твоих руках. И вот они пусты.
Тогда, не раскрывая глаз, подумай, что и ты
Лишь горсть песка, что жизнь - порывы волн мятежных
Смешает, как пески на отмелях прибрежных.

        Все это, конечно, не ужасы как таковые, не специально литература ужасов. Но на этой основе можно делать настоящие ужасы. Только такими средствами в действительности можно поколебать человеческую уверенность. Покажите им какой-нибудь мезозой, когда на Земле будто бы царствовали гигантские хвощи и плауны и не менее гигантские насекомые. Не надо никакого сюжета, не надо человека -- главного героя. Пусть эти твари /"существа"/ спокойно перемещаются по экрану, пусть хлюпает вода в вонючих болотах, пусть шевелятся от ветра ветви гигантских папоротников. Заставьте человека задуматься о времени! Прочитайте в энциклопедии статью о современных взглядах на строение Вселенной, погрузитесь в нее, прощупайте ее смысл, представьте себе, что это и есть истина в последней инстанции, и если вам после этого не захочется выть и биться головой в стену, то вы холодный и бесчувственный человек, и мне не о чем с вами разговаривать. Нападайте на человеческую уверенность в осмысленности бытия1 Ах, ты уверен, что из А следует Б, а из Б -- В? Ты заблуждался, милый друг! А - это просто химера, Б следует совсем из другого и чрезвычайно вредно для здоровья, В вообще нет. Есть одно великое и все поглощающее Г и его законы, и если ты их не желаешь понять, то и места тебе нет в нашем великом Г! Ибо человек есть не что иное, как собачье дерьмо. Или обезьянье. Вон отсюда, профан, и впредь не греши. Давайте встанем на четвереньки и поднимем к небу мохнатый вой, давайте отрастим клыки и будем друг друга резать, может быть, тогда-то все и образуется, наконец!? Нет, говорите вы, человечество этого не захочет? Тогда в силу тех же законов оно захочет другого - теплого и грязного вонючего стойла, все того же Г, где регулярно выдают порции комбикормов, и третьего пути нет.
        При этом вокруг горят холодные мертвые звезды, а мир медленно ждет своего окончательного конца - то ли сжатия, то ли расширения, черт его разберет. "Суета сует, сказал Екклесиаст, все - суета!"
        Здесь вспоминается другая история, история своеобразного преодоления ужаса. Того действительно ужасного ужаса, лежащего в основе бытия, который смог передать Феллини в фильме "Сатирикон" -- ужаса великой языческой империи, возомнившей, что она преодолела время и попирает его мощною пятой, что она действительно соответствует природе вещей и вечна именно поэтому. Она могла себе позволить говорить о христианах устами Минуция Феликса: "... они прибавляют и другие бабьи сказки: говорят, что после смерти опять возродятся к жизни из пепла и праха, и с непонятной уверенностью принимают эту ложь; подумаешь, что они уже в самом деле воскресли. Двойное зло, двойное безумие! Небу и звездам, которые мы оставляем в таком же виде, в каком их нашли, они предвещают уничтожение, а себе, людям умершим, разложившимся, которые рождаются и умирают, они обещают вечное существование..."
        С другой стороны, Талмуд обзывает их, христиан, звездопоклонниками, потому что звезды для него точно так же холодны и мертвы.
        Однако происходит нечто. Появились люди, заглянувшие за занавес бытия, - и ужаснувшиеся тому, какую черноту грязи скрывает блестящее полотно горизонта. Им ничего не оставалось делать; либо в петлю, в воду, либо к радикальному изменению сознания, к переоценке значений времени и смысла. Теперь легко понять, почему они называли римлян-язычников словом "паганис", то есть "штатские". Что видели эти малоподвижные сонные обыватели? Что они знали? Великая империя умирала, гнила и не замечала этого. Время оказалось сильнее. Бессмысленность оказалась сильнее. Но, к счастью, нашлись люди, понявшие, что пора спасаться и спасать других, что человек сильнее времени и бессмысленности. Так можно было спокойно идти в печи, на колеса, под топор - ни время, ни бессмысленность не пугали? Да и что "они" могут сделать с «моей бессмертной душой»?
        Пожалуй, для нормального сознания, для интеллектуально здорового человека ужас, как переживание, вообще невозможен. Страх -да, боль - да, но не потрясение основ бытия, но не полное разочарование. Это, вероятно, не очень эстетично. Мировая скорбь, конечно, красивее действия и выбора, черные одежды блестят на солнце, а лохмотья строителя, испачканные землей, отвратительны. Зубастые ежи, конечно, интереснее абстрактных вопросов о времени. Однако деваться некуда -- иногда просто необходимо понять, что такое настоящий ужас. В наше время абстракции слишком часто оказывались сильнее реальности. А мы продолжаем плыть по течению и даже не пробовать грести. "Суета сует, сказал Екклесиаст..."
        Так и вышло по этим словам -- даже имени его история не сохранила.
        Вывод прост: подлинная жизнь и переживание ужаса несовместимы. Могут сказать -- начал за упокой, а кончил за здравие. Ничего подобного: вот это-то и есть самый настоящий заупокой.
        И к этому надо привыкать.

        ноябрь 1991 г.