[1] Полибию часто
приписывали разработку якобы "циклической
концепции" истории, на основании
содержащегося в VI книге его "Истории"
рассуждения о круговороте форм
государственного устройства. Сама идея
круговорота заимствована им у Платона (из
кн. "Государства"), но... сам Полибий
отрицает фатальность этого круговорота,
идеал для него - Римская республика, в
которой формы: монархия, аристократия и
демократия в надлежащей пропорции смешаны
и, за счет этого, сохраняется прочность
политического устройства. Поэтому Рим,
чуждый политическим коловращениям, и
получает господство в Средизменоморье, а
"коловращающиеся" греческие полисы
не в силах этому противостоять.
[2] Ранее всего - у
Катона Старшего в "Истории римского
народа", написанной вообще без
упоминания имен, как история возрастания и
успехов Рима: "Римляне пошли туда-то,
римляне сделали то-то". В Римской
историографии появляется "субъект"
процесса, которого не было в греческой -
Рим, Римская держава и это могло позволить
писать истории ab Urbe Condita, но никакого
яркого осмысления "процесса" при этом
нет, достаточно полистать Тита Ливия.
[3] Схема,
вычерчиваемая в работе Элиаде такова. Для
мифологического сознания характерно
разделение сущего на священное [сакральное],
и мирское [профанное], причем реальность
священного обладет значительно большим
значением, высшим "онтологическим
статусом", нежели мирское. В ритуале,
который приобщает архаического человека к
сакральному, совершается возвращение к
"изначальному времени" ("время
сновидений" у австралийцев, иногда в тот
же ряд, не совсем правомерно, записывается
евангельское "время оно"), когда
Демиург и Культурные Герои творили,
устанавливали подлинную реальность. Эта
подлинная реальность под влиянием течения
профанного "потока времени"
постепенно стирается и деградирует, а
потому нуждается в ритуальном "возобновлении"
(архаические ритуалы "Нового года") -
это-то и есть "вечное возвращение",
являющееся как бы бегством архаического
человека от истории, плодом стремления
защититься от её всеразрушающего бега.
Элиаде не чувствует противоречия (точнее
считает его парадоксом мифологического
мышления) между тем, что сакральное
является как бы верхним, главным "этажом"
реальности и тем, что оно же является
прошлым, к которому возвращаются. На самом
деле это противоречие - свидетельство
некорректности схемы самого Элиаде -
никакого "возвращения" к прошлому нет,
есть "параллелизм" основной, главной -
сакральной истории и второстепенной -
профанной. Архаический миф, взятый сам по
себе, - насквозь историчен, мифическое
повествование древности - это всегда
история (Вспомним, для примера, "Энума
элиш" - это, кстати, "новогодняя поэма).
Архаический человек больше заинтересован
в деяниях Богов и героев, чем в своём
профанном историческом окружении, но
ритуал не есть "возвращение"
сакрального времени - напротив, это
осовременивание себя, соучастие в
священной истории, жизнь в священной
истории. Совершаемый ритуал (от которого
считается зависит все состояние
реальности) есть для архаического
человека акт соучастия в священной борьбе
с хаосом, которую ведет демиург или
культурный герой. Без помощи совершающих
ритуал людей все может повернуться и иначе
(Голливуд, профанирующий все и вся,
проехался по этой теме в "Терминаторе",
где заворачиваетя как раз такое "кольцо
времени"). При таком видении ритуала ни о
каком "неисторизме" мышления
говорить не приходится. Просто это
историзм чисто сакральный - сакральная и
профанная история являются
несообщающмися реальностями, так что все
интересное происходит "наверху".
На самом деле чувствуется, что Элиаде это
понимает, но хочет как-то отметить
уникальность Христианства (хотя много
говорит о "вечном возвращении" в
Христианском мирпонимании) и
воспроизводит схем: архаика - цикличность,
"иудео-христианство" линейность,
которая выглядит очень неубедительной в
свете того, что пишет сам же румынский
философ-религиовед.
[4] Аналогия с
Евхаристией на самом деле не моя, её с
настойчивостью повторяет сам Элиаде, в
качестве одной из иллюстраций к "вечному
возвращению". Выходец из Румынии, Элиаде
принадлежал к числу тамошних
консервативных революционеров (ярким
политическим представителем которых был
Корнелиу Кодряну, а собственно
религиозных - о. Думитру Станилоаэ), и, как и
большинство людей этого типа, сочетал
своеобразное православие с не менее
своеобразным гностицизмом, а в
результате оказался одним из духовных
отцов "Нью Эйджа".
Здесь, применительно к выстроенной Элиаде
аналогии, появляется хороший повод
использовать для ее критики и
установления истины метод "догматической
феноменологии". Оттолкнувшись от ложной
интерпретации в философии какой-либо из
твердо установленных догматикой истин,
прийти к неложной философской
интерпретации, опираясь на несомненность
огражденной строгою анафемой догмы.
В данном случае интерпретация Элиаде
Евхаристии как аналога "ритуала
возвращения" противоречила оросу
Великого Собора в Константинополе 1157 года,
в третьем анафематизме которого сказано:
"
Слышащим Спасителя о преданном Им
священнодействии Божественных Таин,
говорящего: "сие творите в Мое
воспоминание", но не понимающим
правильно слова "воспоминание" и
дерзающим говорить, что оно (т. е.
воспоминание) обновляет мечтательно и
образно жертву Его Тела и Крови,
принесенную на честном Кресте Спасителем
нашим в общее избавление и очищение, и что
оно обновляет и ежедневную жертву,
приносимую священнодействующими
Божественные Тайны, как предал Спаситель
наш и Владыка всех, и поэтому вводящим, что
это иная жертва, чем совершенная изначала
Спасителем и возносимая к той мечтательно
и образно, как уничижающим неизменность
жертвы и таинство страшного и
Божественного священнодействия, которым
мы принимаем обручение будущей жизни, как
это изъясняет Божественный отец наш Иоанн
Златоуст во многих толкованиях посланий
великого Павла, анафема трижды".
Отсюда известно, что Евхаристия не есть ни
"воспоминание" о Тайной Вечере, ни "возобновление"
её, но соучастие в Той-Самой-Тайной-Вечере,
которую совершил Христос в Иерусалиме
почти 2000 лет назад, то можно предположить,
что та реальность, которую пытается
описать Элиаде, прибегая к аналогии с
Евхаристией совсем не такова, как он
думает. Отсюда концепция священной
истории в противоположность "вечному
возвращению" разворачивается со всей
очевидностью.
[5]
Интересны наблюдения Бригитты Хельвиг (Hellwig
B. Raum und Zeit im homerischen Epos. Hildesheim. 1964) над
хронотопом "Илиады" и "Одиссеи".
В Илиаде схема сцепления событий
выглядит так (между концами верхних и
нижней линии предполагаются стрелочки)
Мир богов
______
______
Мир людей
_____
Событие
начинается "наверху" (ссора богов,
например), затем транслируется в
человеческий мир (Елену похищают),
гдеразвивается по человеческим
прагматическим связям, потом опять
перемещается нверх, где кто-нибудь из
богов что-нибудь затевает (например - Гера -
обольщение Зевса), для того чтобы вновь что-то
изменилось внизу. То есть, никакой
собственно священной, сакральной истории,
причастность которой что-то важное дает
человеку, у Гомера нет - а вот наполняемая
событийностью профанная история
становится таковой потому, что боги
забавляются.
В "Одиссее" хронотоп распадается на
два несообщаемых ряда
Мир богов
_____ ----- _____
Мир людей
------_____ ------
Время
здесь можно сказать "протяженно" (протяженно
как сцепление событий), эти события лежат
имеются и в божественном и в человеческом
мире, но между собой они почти не увязаны,
точнее связи носят случайный характер.
Рассказчик параллельно ведет несколько
линий, при которых два разных плана
меняются местами как "фигура и фон",
но непрерывность событийных линий в обоих
планах сохраняется.
При определенном различии схем ни та ни
другая не имеют практически ничего общего
с структурой исторического времени в
мифическом сознании, хотя последнее
присутствует, скажем, в Элевсинских
мистериях. В статье я довольно много писал
как раз на счет Элевсина, опираясь на книгу
Лауэнштайна, но воспроизвести сейчас, увы,
не могу... Кажется там что-то были какие-то
подробные рассуждения насчет
элевсинского календаря.
[6]
Платоновского "Политика" можно
привести в качестве одного из казалось бы
характернейших примеров философского
прочтения мифа о "вечном возвращении"
и "золотом веке". Однако
присмотримся повнимательней, после того,
как предоставленный самому себе космос
деградирует и гвырождается, едва не
подвергнувшись самоуничтожению, Демиург
вновь берет направление движения космоса
в свои руки, однако "цикла" не
происходит, поскольку на этот раз движение
космоса идет совсем иначе - вместо
опекающей заботы богов-покровителей
наступает время заботы людей о самих себе,
время, так сказать, "культуры".
[7]
Создали прежде всего
поколенье людей золотое
Вечноживущие боги, владельцы жилищ
олимпийских,
Был еще Крон-повелитель в то время
владыкою неба.
Жили те люди, как боги, с спокойной и ясной
душою,
Горя не зная, не зная трудов. И печальная
старость
К ним приближаться не смела. Всегда
одинаково сильны
Были их руки и ноги. В пирах они жизнь
проводили.
А умирали, как будто объятые сном.
Недостаток
Был им ни в чем неизвестен. Большой урожай
и обильный
Сами давали собой хлебодарные земли. Они
же,
Сколько хотелось, трудились, спокойно
сбирая богатства,-
Стад обладатели многих, любезные сердцу
блаженных.
После того как земля поколение это покрыла,
В благостных демонов все превратились они
наземельных
Волей великого Зевса: людей на земле
охраняют,
Зорко на правые наши дела и неправые
смотрят.
Тьмою туманной одевшись, обходят всю землю,
давая
Людям богатство. Такая им царская почесть
досталась.
После того поколенье другое,
уж много похуже,
Из серебра сотворили великие боги Олимпа.
Было не схоже оно с золотым ни обличьем, ни
мыслью.
Сотню годов возрастал человек неразумным
ребенком,
Дома близ матери доброй забавами детскими
тешась.
А наконец, возмужавши и зрелости полной
достигнув,
Жили лишь малое время, на беды себя обрекая
Собственной глупостью: ибо от гордости
дикой не в силах
Были они воздержаться, бессмертным
служить не желали,
Не приносили и жертв на святых алтарях
олимпийцам,
Как по обычаю людям положено. Их под землею
Зевс-громовержец сокрыл, негодуя, что
почестей люди
Не воздавали блаженным богам, на Олимпе
живущим.
После того как земля поколенье и это
покрыла,
Дали им люди названье подземных смертных
блаженных,
Хоть и на месте втором, но в почете у
смертных и эти.
Третье родитель Кронид поколенье людей
говорящих,
Медное создал, ни в чем с поколеньем
несхожее прежним.
С копьями. Были те люди могучи и страшны.
Любили
Грозное дело Арея, насильщину. Хлеба не ели.
Крепче железа был дух их могучий. Никто
приближаться
К ним не решался: великою силой они
обладали,
И необорные руки росли на плечах
многомощных.
Были из меди доспехи у них и из меди жилища,
Медью работы свершали: никто о железе не
ведал.
Сила ужасная собственных рук принесла им
погибель.
Все низошли безыменно: и, как ни страшны
они были,
Черная смерть их взяла и лишила сияния
солнца.
После того как земля
поколенье и это покрыла,
Снова еще поколенье, четвертое, создал
Кронион
На многодарной земле, справедливее
прежних и лучше,-
Славных героев божественный род. Называют
их люди
Полубогами: они на земле обитали пред нами.
Грозная их погубила война и ужасная битва.
В Кадмовой области славной одни свою жизнь
положили,
Из-за Эдиповых стад подвизаясь у Фив
семивратных;
В Трое другие погибли, на черных судах
переплывши
Ради прекрасноволосой Елены чрез бездны
морские.
Многих в кровавых боях исполнение смерти
покрыло;
Прочих к границам земли перенес
громовержец Кронион,
Дав пропитание им и жилища отдельно от
смертных.
Сердцем ни дум, ни заботы не зная, они
безмятежно
Близ океанских пучин острова населяют
блаженных.
Трижды в году хлебодарная почва героям
счастливым
Сладостью равные меду плоды в изобилье
приносит.
Если бы мог я не жить с поколением пятого
века!
Раньше его умереть я хотел бы иль позже
родиться.
Землю теперь населяют железные люди. Не
будет
Им передышки ни ночью, ни днем от труда и от
горя,
И от несчастий. Заботы тяжелые боги дадут
им.
[Все же ко всем этим бедам примешаны будут
и блага.
Зевс поколенье людей говорящих погубит и
это
После того, как на свет они станут
рождаться седыми.]
Дети - с отцами, с детьми -их отцы
сговориться не смогут.
Чуждыми станут товарищ товарищу, гостю -
хозяин.
Больше не будет меж братьев любви, как
бывало когда-то.
Старых родителей скоро совсем почитать
перестанут;
Будут их яро и зло поносить нечестивые
дети
Тяжкою бранью, не зная возмездья богов; не
захочет
Больше никто доставлять пропитанья
родителям старым.
Правду заменит кулак. Города подпадут
разграбленью.
И не возбудит ни в ком уваженья ни
клятвохранитель,
Ни справедливый, ни добрый. Скорей наглецу
и элодею
Станет почет воздаваться. Где сила, там
будет и право.
Стыд пропадет. Человеку хорошему люди
худые
Лживыми станут вредить показаньями, ложно
кляняся.
Следом за каждым из смертных бессчастных
пойдет неотвязно
Зависть злорадная и злоязычная, с ликом
ужасным.
Скорбно с широкодорожной земли на Олимп
многоглавый,
Крепко плащом белоснежным закутав
прекрасное тело,
К вечным богам вознесутся тогда, отлетевши
от смертных,
Совесть и Стыд. Лишь одни жесточайшие,
тяжкие беды
Людям останутся в жизни. От зла избавленья
не будет.
С отрывка
из Гесиода про пять веков в качестве "постановки
проблемы" и начиналась статья. Как
заметит читатель, ознакомившийся с
первоисточником, у моралиста Гесиода (а
Гесиод безусловно моралист - достаточно
вспомнить, что за изложением этого мифа
следует басня про соловья и ястреба) нет
никакой речи о последовательном
нравственном регрессе от первого века
к пятому - уже между людьми второго и
третьего века трудно сказать - кто
нравственно выше, а уж от третьего к
четвертому веку имеется явный "прогресс"
(впрочем, любой "прогресс" и "регресс"
обеспечивается творческим актом демиурга).
[8]
Собственно именно ради этого предложения
и писался весь текст. "Линейность"
христианского времени в
противоположность "цикличности" [мнимой]
времени языческого, состоит в том, что
Христианство, след за Ветхим Заветом
отказывается от "двухэтажной"
история, сводя священное на один этаж с
"мирским". В Ветхом Завете "Господь
Сил" творит не какую-то отдельную,
особую мифологическую священную
историю, но реальную историю людей, ту
самую, которую мифологическое сознание
воспринимает как "профанное". Бог
делает Историю, причем у читающего
библейские книги не может не создаться
впечатление, что это - главное Его занятие (что,
собственно, и подтверждается потом в Новом
Завете), причем Бог не стесняется Своим
действием делать священными самые,
казалось бы, бытовые ситуации.
Однако в Ветхом Завете Бог, будучи главным
деятелем истории, Сам еще остается вне её,
трансцендентен ей.
В Новом Завете Бог, воплощением Христовым,
входит в Историю и пребывает в ней. Сама же
история, еще не будучи завершена,
приобретает, тем не менее, законченность и
структуру События - все предшествующее
содержание истории выстраивается не в "линию
времени", но в стрелу, устремленную к той
точке, где Бог в историю входит и совершает
в ней самое главное - Искупление, Спасение
и Обожение человека, все, что следует за
Вознесением Христовым, является
одновременно и последствием События,
включено в него и отмерено им, и, в то же
время, устремлено к следующему Событию (которое,
неким образом, одно с предыдущим) - концу
Истории, тому деянию, которым Господь
историю завершит.
В Христианстве человеческая, экс-профанная
история окончательно становится историей
священной, Историей Церкви, как "Тела
Христа Живого", замкнутость ритуального
цикла в ней окончательно становится
невозможной, поскольку святость не
убывает, а возрастает по мере хода истории,
вместе с утолщением томов "Житий Святых".
Первоначальная, Священная История -
история Евангельская и апостольская не
нуждается в "повторении" или "возрождении"
потому что в свое непрерывное, ничем не
умаленное в сакральности продолжение она
находит в Истории Церкви
[9]
Сознание эллина возмущено до крайности
"грубостью" и "чувственностью"
образов, а главное событий Священной
Истории, изложенной в Писании. То Бог
разбирается с семейными проблемами
Авраама, то дает Моисею указания о том, как
должно оправляться израильтянам, то идут
длинные цепочки родословий и каталогов, то
вообще, в качестве Божественного
Откровения предлагается текст
эротической поэмы... Мимо этого факта "удивления"
и "возмущения" эллинов нельзя просто
пройти, - ему следует удивиться. Античная
традиция, в особенности мифологическая,
полна самых возмутительных скабрезностей.
Аргументация "от неприличия"
античной религии была одним из
важнейших мотивов в бесчисленных "речах
против эллинов", составленных
христианскими апологетами. То есть, на
первый взгляд, ничего удивительного для
эллина в истории с фараоном и Саррой -
женой Авраама или в рассказах о Фамари или
Руфи, - не было - скорее они выглядели
блекло, на фоне "художеств" олимпийцев
и порнотриллеров античных трагиков.
Последние, дабы не возмущать
облагороженный ум позднеэллинского
философа, давно уже были истолкованы
александрийскими филологами в
аллегорическом ключе и потому никого не
возмущали. Интересно то, что без стараний
Филона Александрийского и энтузиастов из
числа защитников христианства в глазах
общественного мнения, сами бы эллины
скорее всего не додумались бы применить
"аллегорию" к истолкованию Писания. Им
бросалось в глаза, что это не аллегория,
что речь идет не о прекрасных, совершенных,
телах, плавающих где-то в запределье
Олимпа и совершающих нечто, что на
человеческом языке описывается, конечно,
как прелюбодеяние, предательство и
поножовщина, но на самом деле этим не
является, что речь идет о чем-то, что
произошло на земле и на самом деле и именно
в своей брутальности, а не аллегоричности,
имело священный смысл и священное
значение.
Для того, чтобы аллегоризировать Святое
Писание, эллину требовалось некое усилие.
Интересное свидетельство этого оставил
блаж. Августин в "Исповеди" - впервые
он "подъехал" к Писанию и поразился
его несходству с языком Цицерона,
трактовкой низких и недостойных предметов.
Интересно, что ему, профессиональному
ритору, не пришло в голову, что к этому
тексту можно применить "александрийскую"
экзегезу. В результате довольно долго
Августин баловался оккультно-телософской
галиматьей манихеев, тоже не блиставшей
риторичностью, но зато и свободной от
соблазнительной конкретности. А потом
уже, обращаясь, Августин нашел для себя
наконец аллегорический метод толкования
Писания, что, наконец-то, примирило его со
смутительными местами. Трудно найти более
впечатляющий пример того, что именно идея
священности "прфанной" истории была
наиболее непереварима для эллинского
сознания, которое, при этом, ее прекрасно
чувствовало.