ДМИТРИЙ ВОЛОДИХИН

ХАР МЕГИДДО

ГИБЕЛЬ

...В двух милях от батареи горело село Стауниц. Час 
назад республиканская артиллерия расстреляла его 
брандскугелями и остановила «бессмертную гвардию» 
роялистов. Милей правее, в лесу, вероятно, уже начали 
скапливаться резервы для второй атаки. На республиканских 
редутах против леса осела земля, но пехота стояла крепко. 
Чуть левее тянулась цепь возвышенностей. Кружок медленно 
перекатился по их склонам — там курились редкие дымки, и 
не столько виделась, сколько чувствовалась издалека 
скрытая холмами суета: уносили раненых, подтягивали 
новые батареи... на крайнем из них, самом высоком, с лысой, 
выеденной овцами верхушкой, показался конный дозор, 
сейчас же осыпанный ядрами с фланговой батареи Лапшина. 
Быть может, холм скрывал приготовления к атаке.
Кружок вновь переполз к дымкам. «Дерьмо, — подумал 
капитан Грот, опуская подзорную трубу, — если я с этими 
башмачниками с первого же раза перелопатил их центровые 
батареи, значит дела роялистов — ни к черту. Порядочных 
канониров нет, повыбило.» Судя по огню там было не 
меньше трех батарей старого штатного состава — 18 пушек. 
Солидная сила.
«Дерьмо», — вновь, но на этот раз без азарта подумал 
Грот. Это относилось к командующему. Явно, трибун Пале 
был прав, назвав его предателем. Он искусно избегал 
сражений с роялистами и твердил одно: «Даже если мы 
девяносто девять раз разобьем короля, он все равно 
останется королем. А если он разобьет нас всего один раз, 
всю нашу армию ожидает виселица». Да, Пале был прав, 
когда он, будучи посланным сюда в качестве комиссара от 
Национального собрания, услышал это и ответил веско и 
холодно: «Тогда скажите, к чему было вынимать шпаги из 
ножен?» Теперь получалось так...
— Жак, Ян, Питер, живо! Отнесите Корфа за пригорок, 
сейчас опять начнется.
...Получалось так, что позиция армии никуда не 
годилась. Она держалась на одном их центральном кургане, 
а остальные войска стояли на ровном, как стол, поле справа 
и слева от дороги на Норхавн; укрепления едва успели 
обозначить. А перед ними — лес и холмы, за которыми легко 
спрятать порядочный резерв...
— Яков, каналья! Да, тебе, живо! Беги в пехоту, скажи 
чтобы сняли егерей, иначе их потопчет кавалерия. Стой, 
скажи им, что сейчас будет жарко.
...После первой атаки сразу стало понятно, что 
кавалеров вел сам король. Вначале черные мундиры 
«бессмертных», потом кирасиры, в лоб, на редуты, а земля 
— сухая корка, звенит. Как пехота отбилась!? Отбилась. Но 
только уходить было поздно, а впереди сосредоточивался, 
копил силы, выбирал место для удара отнюдь не авангард, а 
основные силы роялистов. Вот и выходило, что все, кончено, 
больше нет игры. Сзади — Норхавн с вечно пьяным 
комендантом, с одним батальоном гарнизона, 
распропагандированным в пух и прах «умеренными», и через 
пятьдесят миль — столица. Там сейчас бушуют страсти. Там 
сейчас живут не как раньше, еще не понятно в точности, как 
там живут, но многие живут там в любви и справедливости, 
как устраивал мир Лорд Добра, Великий Разум. Многие 
хотят, чтобы был один закон для всех. Многие узнали, что 
можно жить и не воровать, жить и не лгать, а главное, — 
жить и никого не бояться, потому что даже сам Канцлер по 
закону — ровня им всем. Там бурлит отвратительная накипь 
в вареве нынешнего кошмара, там сияет лучшее, самый цвет, 
сама честь нации, воплощенная в беззащитном, голом, как 
новорожденное дитя, хрупком, как хрустальный дворец 
Национальном Собрании. Грот считал двадцать шесть 
поколений своих предков дворянами, верными слугами Его 
Величества. Он, потомок, отдал свою шпагу, свою силу, 
честь и жизнь этому слабому и в то же время устрашающе 
грозному ребенку...

***
— Камрад капитан, я хорунжий Вишневецкий, я привел 
вам еще одну роту прикрытия из резерва командующего...
— Роту!? Он что, ополоумел!?
— Камрад капитан...
— Я все знаю, камрад хорунжий, дай Бог тебе сегодня 
выжить! Иди к своим, встань за ротой Шлезингера.
— Да помилует нас всех Матерь Божья, — с 
совершенным спокойствием ответил хорунжий, повернулся и 
неровным шагом заковылял по черным комьям разрытой 
ядрами земли к своей роте. Грот глянул на его спину. Он 
захотел увидеть его лицо, когда самообладание ответа 
пробудило капитана от других мыслей; но в лицо посмотреть 
уже не успел. Спина была узкой, мальчишеской, сшитый 
добровольной портнихой мундир был явно не по размеру и 
сидел мешковато, темные волосы, выбившиеся из-под 
кивера, выгорели, ножны волочились по земле.
Хорунжий был его ровесником, ему было двадцать лет.
Одиннадцать месяцев назад, когда их маленькая 
республика, дотоле столь тихая, заболела революцией, 
выпускному классу артиллерийского отделения в 
Шляхетском корпусе выдали безо всяких экзаменов 
дипломы, и в полном составе класс был выставлен за дверь 
— не то время. Так же и пехоте, и инженерам, а кавалеристы  
все давно были за кордоном.
Господь Бог ни даровал ему сказочной судьбы, как у 
Кироги, ни одарил его счастьем небывалых побед и горечью 
великих разочарований, как Боливара, ни благословил 
героической смертью Рылеева, ни увенчал долгою славой 
Лафайета. Он был среди всех — пил сильно и лишней юбки 
не пропускал. К тому же, при их фамильной нищете, 
постоянно надо было отыскивать деньги для посылки 
матушке. Он читал много, но, наверное, не столь много, 
чтобы хорошо писать. Он умел водить в бой роты, батареи, 
может быть, батальоны, но вот с полубригадой — разрази 
его бог — верно, не совладал бы: ни знаний, ни, пока что, 
опыта у него не было. Хотя как знать, сейчас не бог весть кто 
водит и корпуса. Песья задница! Когда они стали набирать 
новую, революционную армию, таких как Грот было мало — 
такие были подарками среди командиров- бывших 
адвокатов, командиров-бывших шкиперов, командиров-
бывших цирюльников...
А он знал, за что и на что шел — он шел под знамена 
самой Справедливости. Он хотел воевать горячо и свирепо за 
общее благо и общее счастье.
...Становилось ясно, что на холмах будет не меньше 
пяти батарей против его одной. Летом темнеет поздно, и 
можно будет кромсать их богом проклятую позицию очень 
долго. Быть может, с одного лишь их кургана было так 
отлично видно, что здесь будет через четверть часа. Вообще, 
редко им приходилось драться так вот классически — с 
возвышенности, из укрепления... С дороги — да, с берега 
реки — да, последний месяц — часто из каких-то болот, 
когда грязи по шею, дождь, солдаты на ходу засыпали от 
усталости. Под Кастель-дель-Оро — из горящей пшеницы, 
почти из ада. Брови обгорели к дьяволу, дали капитана, и 
стало понятно, что ни от ловкости, ни от опыта не зависит — 
где и когда убьют. Бояться не перестал и беречься не 
перестал, просто понял: повезет или нет, ждать глупо. Со 
всеми своими башмачниками он перед смертью равен. Как и 
этот хорунжий.
— Свенсен! — этого было достаточно, потому что 
старых седоусых унтеров-дядек на батарее было всего два: 
Свенсен и Аслан. До сегодняшнего дня. Сегодня Корф 
остался без ноги, а батарея — без Аслана. Унтерам не 
следовало кричать, их надо было слушать, в крайнем случае 
даже советоваться. Но и Грот им был нужен, дядьки верили, 
что он знает нечто такое, чего не знали они: он офицер, его 
учили. Одиннадцать месяцев он полагался на унтеров, унтера 
— на него.
— Видишь? — он указал на позицию роялистов. 
Свенсен буркнул:
— Угу, — и, отстранив протянутую ему подзорную 
трубу, показал растопыренную пятерню левой руки и 
отогнутый большой палец правой. Это означало: пять против 
одной.
— Говорю тебе, может, мы сегодня главные. Без нас 
центр сожрут.
— И порубят. До леса бежать долго.
— Да. Поэтому сделай так: четверых с лопатами на яму, 
и быстро. Доверху — картузами с порохом. Потом, когда 
надо будет, — или я, или ты. А? — этим коротким а? Грот 
искал не только ответа Свенсена, он хотел знать, как сегодня 
будут стоять все. Он даже не приказывал, а спрашивал 
разрешения на приказ.
Свенсен стоял и молчал. Вначале Гроту казалось, что 
дядька смотрит на него сурово и с осуждением. Над 
тяжелыми густыми бровями нависли складки продольных 
морщин на лбу, перекашивавшихся посередине с 
поперечными. Потом понял: просто унтер очень серьезно 
оценивал его с высоты своих семи кампаний. Наконец, он 
ответил:
— Шестерых поставлю.
...Когда Свенсен отошел, лицо Грота приняло обычное 
выражение: глаза прищурены как бы для того, чтобы в них 
не попала пыль, губы сжаты в полупрезрительном подобии 
улыбки. Гроту оставалось только ждать, и никакие серьезные 
размышления не могли искривить его лица. Просто он 
должен был казаться серьезнее, солиднее, он не мог не быть 
занятым чем-то важным. Его солдаты в грубых серых блузах, 
в деревянных башмаках, вторые сутки немытые, грязные, 
оборванные — ужас! — год назад имели вид ничем не 
спаянного сброда. Волонтеры, одно слово. Пушку из 
походного положения в боевое переводили целый час по 
первому разу. Кто-то шел воевать за революцию, за 
республику, кто-то просто шел воевать, кто-то шел воевать за 
нашивками, за барахлом. Люд разный — от отцов семейств 
до бандитов с большой дороги. От Сэма-коротышки 
шестнадцати лет до Августа Гольца, школьного учителя из 
Страсбурга сорока лет. За год он с дядьками обучил их 
всему, сделал из них солдат, научил их верить в себя, как в 
бога. Он и сам их любил таких, обросших, грязных 
башмачников, даже ел вместе, а не при штабе. Просто он тут 
за всех все знает и должен иметь и вид, и голос, и лицо, и 
даже походку командира.
Песья задница! Какая, к дьяволу, походка, если на 
правой ноге — кровавая мозоль в полступни.
Чуть погодя загрохотало. Свенсен с шестерыми свое 
дело уже сделал, когда на них посыпалось. Они сами били по 
центральной, самой близкой батарее роялистов. Потом с 
левого фланга одно орудие замолкло. Центральная, вроде 
бы, заткнулась, но еще у одной пушки разнесло лафет и 
разбросало расчет. Он сам пошел туда и увидел: одни трупы. 
Кажется, им помогал Лапшин или еще кто-то... Все равно, 
было как в преисподней. Его контузило пролетевшим над 
головой ядром, когда очнулся, встал, пехота была уже 
невдалеке. Он поставил батарею на гранаты и против 
пехоты, сам наводил, сам стрелял — номеров не хватало. 
Потом хотел перейти уже на картечь, заорал тем, кто еще 
остался, но голос почему-то отказал, попросту, чертов хрип. 
Зарядили одну пушку, пошел к остальным, не видно ни 
черта, все в дыму. Тут все замолкло, дым немного рассеялся, 
и Грот увидел, что кроме его пушки осталась всего одна, и 
там — Свенсен. Колонны черных мундиров подползли 
совсем близко, но самым страшным было не это — внизу, 
справа от кургана, роты Шлезингера и Вишневецкого 
жидкой линией приняли удар кирасиров. Лава всадников в 
белых лосинах, в касках с плюмажами, в блистающих 
кирасах была встречена двумя нестройными залпами. Затем 
роты сдвинулись с места и медленно пошли навстречу 
смерти. Не бежал никто. В несколько минут их смяли, 
опрокинули, порубили... Где-то там, со всеми вместе, принял 
свою долю и хорунжий. Подошла третья рота прикрытия, и 
резня занялась по новой.
В эту минуту Грот напрягал все силы, разворачивая 
вместе с солдатами пушку вдоль укрепления. Усилия его 
были вдвойне тщетны: во-первых, они не могли успеть, во-
вторых, даже если бы и успели, то весь смысл их 
неимоверного усилия укладывался в простую вещь: перед 
смертью всыпать еще разок.
Они откатили пушку и даже почти повернули ее, когда у 
Грота свело руку. Он отшатнулся и увидел это.
Батарея вся была перепахана ядрами вдоль и поперек; 
всюду валялись трупы вперемежку с понятными и 
непонятными обломками: частями лафетов, какими-то 
досками, тряпками, колесами; всюду что-то горело или 
дымилось; насыпь была разворочена как бы когтями 
исполинского чудовища; так вот, над остатками насыпи, над 
всеобщим разгромом, медленно поднимался белый 
королевский штандарт. Грот в каком-то оцепенении смотрел, 
как вслед за штандартом показалась конская морда, и, 
наконец, появился огромный кавалерист на могучем коне и 
со знаменем в руке.
Кирасир легко перемахнул через остатки насыпи, 
рубанул палашом одного солдата, второго... и начал 
медленно сползать с седла, затем все быстрее и быстрее, 
пока не ахнул лицом в пыль, выронив знамя.
Выстрел Свенсена вывел капитана из столбняка. Он изо 
всех сил вновь налег плечом на тяжкий чугун. Над насыпью 
появился второй всадник, третий, четвертый... Свенсен и его 
расчет легли у орудия... Пятый, шестой, седьмой... Грот 
вышел вперед с саблей, получил страшный удар в плечо и 
опрокинулся. И сейчас же над ним разорвал воздух 
визжащий картечный залп в упор. Значит, все-таки 
перемогли! Он встал с оглушительным звоном в голове, 
придерживаю онемевшую, истекшую кровью левую руку, и 
взглянул на свой злополучный избитый люнет с последним в 
жизни удовлетворением: перед пушкой было кровавое 
рваное месиво из людей и лошадей... Это последняя в его 
жизни работа, оконченная, как надо. В ту же секунду батарея 
была затоплена черномундирной пехотой. Грот рванулся к 
погребу с пороховыми картузами с пистолетом в руке, но 
понял, что уже не успеет: его отделяло от цели всего 
несколько шагов и не менее десятка солдат. Грот все же 
рванулся, бессмысленно, безнадежно. Его гнала вперед 
пылающая горечь невыполненного долга. Он всадил кому-то 
саблю в живот и забился на штыках, захлебываясь горячей 
кровью, ломая ребра и пытаясь все-таки сделать еще один 
шаг, ударить саблей, вцепиться в горло зубами, ногтями... 
Капитан сделал этот свой последний в жизни шаг и принял 
страшную, военную смерть.

***
...Тело Грота было изувечено, окровавлено, мертво. Он 
был минуту назад убит, он целую минуту не жил. Рядом с 
ним валялась сабля и так и не разряженный пистолет, руки и 
ноги были разбросаны в нелепом, некрасивом танце, 
остекленевшие глаза смотрели в дымное небо.
Но в его трупе жила, не давая душе спокойно отойти в 
ад или в рай, капля горечи не сделанного дела, крупица 
неистовой отравы последнего тщетного броска. Эта крупица 
бежала по холодеющей крови, бесконечно дробилась и 
раздражала успокаивающиеся от жизни мышцы. По левой 
руке пробежала судорога. Пальцы рук, обессилившие еще в 
паденьи, с нечеловеческой силой сжали дерн и вырвали из 
него две горсти земли. Труп уже не был трупом, крохи 
клокочущей предсмертной энергии уже могли вновь поднять 
его, могли заставить руки и ноги сделать несколько 
механических движений, но человеком и даже просто живым 
существом, эти сто семьдесят фунтов человечины, несколько 
тепла и могучей стихии неосознанного стремления, назвать 
было нельзя. Трижды яростные искры приступали к мозгу, и 
трижды разум отказывался воскресать и править кровавым 
обрубком. Неясные видения носились в голове Грота. 
Трижды они вспыхивали и трижды оставляли его. Тело уже 
вновь принялось холодеть, искры одного лишь неумершего 
порыва стали гаснуть, но в эту секунду знаменщик 
«бессмертных» прошел мимо Грота со штандартом в руке. И 
так велика были при жизни ненависть капитана ко всему 
олицетворенному в этом белом куске материи, что именно 
она, подобно богу в шестой день творения, вдохнула в 
капитана жизнь. Если б только знаменщик обернулся, ужас 
объял бы его: чернота зрачков мертвеца вновь обрела 
ясность и глубину жизни.
Грот знал, что вторая жизнь подарена ему лишь с одной 
целью, а потому будет коротка. И лишь одно мгновение дал 
себе капитан на воспоминание о лучшем из прошедшего. 
Одно мгновение на лицо матушки, на Женевьеву из Лиона, 
на товарищей и на знамя Справедливости, поднятое над 
зданием Национального Собрания. Во второе мгновение он 
уже подымался, тянулся к пистолету... Солдаты заметили 
его. Он полз, полз ужасающе медленно, и когда начал 
целиться, первая пуля разорвала его мундир. За нею 
последовала еще одна и еще. Он не мог, последних его 
посмертных сил не хватало на то чтобы нажать курок. 
Пальцы рук слабели, глаза залил кровавый туман. За 
мгновение до новой гибели в этом тумане затрепетал, 
забился стяг республики.
Курган был расколот надвое исполинским языком 
пламени. На краткий миг по всему фронту войска перестали 
биться и опустили оружие.
...Затем, когда бой возобновился, резервы 
республиканцев заняли несчастные останки укрепления. 
Сражение обещало затянуться.


ТЕМП НАСТУПЛЕНИЯ

	Маршал Вудду разложил перед ним карту.
-- Это Райхсштайн, который мы сейчас штурмуем. Это 
авангард 6-й коалиции.
-- Так близко, товарищ?
-- Со вчерашнего дня – намного ближе. Это – форт 
Мидшлосс. До него от окраины города три дневных 
перехода. Сто двадцать миль. Для консульской гвардии – 
два. А если считать только конно-егерские полки – полтора. 
Сейчас важнее всего темп наступления. Существует 
призрачный, но все-таки шанс отсечь отступающих 
роялистов по дороге на форт, дать конногвардейскому 
корпусу совершить два ночных марша и взять Мидшлосс с 
ходу, когда этого никто не будет ждать. Мы заканчиваем 
компанию до начала дождей, коалиция остается без складов, 
король – без последнего оплота. Если сегодня до заката мы 
не выдавим белые кокарды из Райхсштайна, передовые части 
коалиции подойдут к форту раньше нас... И тогда... сами 
знаете, какой у Парламента бюджет на следующую 
компанию. Будем воевать как в первый год, при Стаунице – 
вилами и в деревянных башмаках. Черт побери, Вы! Уберите 
этот кретинский блеск в глазах. Я помню, за Стауниц, за 
башмаки, за блузы, за атаку без единого заряда в ружьях на 
каре кавалеров вам дали алую ленту. Молодость 
вспоминаете! Извольте припомнить, что за одного роялиста 
мы не как сейчас – один к одному – а четырьмя блузниками 
платили. Вспомнили? Вспомнили?! Вспомнили!! Вам 
нравится, как во вторую зиму, в Норхавне, когда от голода 
передохла половина раненых, а они уже были совсем не то, 
что в начале, уже понюхали пороха, чего-то стоили... 
Нравится? Я понимаю, что революция стоит и подороже. Но 
вы здесь для того, чтобы я платил подешевле.
Маршал подал ему подзорную трубу.
-- Обратите внимание на два места. Вот... Нет, правее, 
правее черт! Так. Центральная баррикада белых кокард. С 
утра они рассеяли огнем Гренадерскую фланкерскую 
полубригаду Гранжье. Синие мундиры с белыми лентами...
-- Вижу. Много.
-- В стене монастыря Марии Магдалины заложен 
бочонок с порохом. Наш человек взорвет его ровно через два 
часа. Монастырь погребет под собой их левый фланг. Перед 
баррикадой я поставил шесть легких и тридцать два 
батарейных орудия. После взрыва они буквально снесут 
баррикаду огнем. Седьмая линейная полубригада войдет в 
прорыв.
-- Мнэ?
-- Не стоит демонстрировать мне слишком часто, что 
именно вы можете себе позволить.
-- Мнэ. Синод.
-- Верно. За полчаса до атаки надо любой ценой взять 
здание Синода. Прорыв будет настолько широким, что им 
уже не остановить нас дальше, в узких улочках. За Синодом 
– кладбище. Там нет возможности укрепиться, удар с двух 
сторон лишит их... Что?
-- Площадь, товарищ. Тоже синие мундиры с белыми 
лентами. Тоже много. Ров. Орудия. Решетка. Мнэ?
-- Поэтому я позвал именно вас. Дан ожирел. Гранжье 
ранен. Сэр Фарфэкс начал думать о своей шкуре слишком 
много. Он устал и почти боится. Пале поведет седьмую. Мне 
нужны твои несгибаемые, полковник.
-- Сколько?
-- Все.
-- Я не говорю тебе, Вудду, что ты последняя сволочь. 
Кстати, повесь меня, если хочешь. Гильотинируй! Какая, 
черт, разница. Так вот, заметь, я этого не говорю. Я тебе не 
плачусь за своих стариков. Закрой рот, не пыхти. Не плачусь! 
Я не хуже тебя знаю, что главное – темп наступления. 
Товарищ! Комрад маршал, черт. Я просто не гарантирую. 
Мы положим всю тысячу триста ровным слоем и не получим 
ничего. Есть, черт, такой вариант. Ты знаешь, я не боюсь.
-- Я отдаю тебе пятьдесят штуцерников. Оружие – сам 
знаешь, новенькое, у белых кокард еще нет. С консульских 
заводов. 
-- Уже лучше, но все равно негусто, черт.
-- Немецкие орудия. Чудо-техника, заряжаются с 
казны, бомбы кладут так прицельно, что... сам знаешь. 
Четыре.
-- Все. Двенадцать. Думаешь, не знаю? Я с тобой 
третий год, я все знаю.
-- Шесть. Остальные – у баррикады роялистов.
-- Уговорил. Берусь. Если бы ты приказал, черт! я бы 
не подчинился.
Повернулся и ушел. Плюнул на дисциплину, на 
субординацию. Как в первый год себя ведет, когда мы все 
были и вправду товарищи. Возьмем Мидшлосс, и 
расстреляю его. Найду за что. Обнял бы его. Или руку бы 
подал. Верная смерть. Не хочет, маршальским жезлом 
брезгует. А потом все равно расстреляю. Найду повод.
...Полковник Черный Март, командир первой 
линейной полубригады несгибаемых, тощий, высокий, как 
жердь, злой, как сатанинское отродье, бывший подмастерье у 
пекаря, в старом мундире без знаков различия, в грязно-
синем мундире с черным подбоем, как в первый год 
республики, в мундире с алой лентой за Стауниц, отважный 
и беспощадный, с обветренным лицом, с лицом в пороховой 
копоти, вскочил на лошадь и отправился к своим ворчунам, 
собирать их на смертельное дело.
Главное, черт, это темп наступления.

***
Первая атака захлебнулась. 
Очень крепкое здание. Понизу – гранитный руст, его 
вообще ничем не прошибешь. Стены такие, такие стены, 
черт, что уж куда там немецким пушкам их пробить. Перед 
фасадом – батарея. Четыре орудия. На втором этаже – 
королевские егеря. Ров, черт с ним, телами закидали. 
Решетку проломили. Но как бьются, как за мамок! Как за 
супружниц с детьми. Попы, ясно, уже удрали, так черт ли им 
в этом Синоде? Слева выступает флигель, но там 
«бессмертные», этих табачным фуком не возьмешь, один 
стоит взвода. Справа другой флигель, там шляхетский 
корпус, молокососы, а туда же – «кавалеры»! Почему их 
кавалерами-то зовут? Между прочим, на восемьдесят 
шагов... Чего ради гранит-то этот? Что там в погребах-то 
упрятано, черт? Вино монастырское так бродит, что двери 
вышибает? Нет, шагов на полста до флигелей ближе, чем до 
фасада. Казна там церковная, вот что! 
Времени в обрез. Сбоку, то бишь с фланга, никак не 
подберешься. Черт.
Черный Март осознал свою ошибку, которая стоила 
жизни полусотне ворчунов. Атаковать повсюду – бесполезно. 
Он не задавит их массой. Но если обработать один флигель с 
молокососами...
Определенно, казна! Больше нечему быть. Вот и 
бьются, как сумасшедшие. Потом посмотрим, что там 
пригодится солдатам республики.
Если обработать один флигель с молокососами... Это 
надо бы так: лупим из пушек по фасаду, восьмая рота для 
отводу глаз тоже в лоб идет на фасад, потом разворачиваем 
пушки и по флигелю, по флигелю, штурмуем силой до двух 
батальонов...
Казна! Да. Вот куда золото стекалось. Десятина. На 
церковной земле – с продаж. Да и с самой земли. А 
пожертвований! Сколько идиотских пожертвований... 
Церковь должна быть сильной и богатой, чтобы мнэ-э... 
потому что в ней – сосуд благодати... или чего там в ней? Не 
оборачивать сосуд благодати в лохмотья... а во что его... 
мнэ... оборачивать, в бабьи титьки? Подаяние каждому 
нищему, каждому страждущему... Полны сундуки подаяния, 
черт! Монахи, жирные боровы, должны бы работать. 
Церковь обороняет от диавольских сил... от нее бы, черт, кто 
оборонил.
Штуцерники, почти все, заняли позицию напротив 
флигеля с «молокососами» и принялись методично 
«выбивать» стрелков из окон. Черный Март в подзорную 
трубу увидел, как из оконного проема свесилось тело 
молодого дворянина. Благородная кровь, а бежит не резвее 
моей... Он почему-то почувствал в себе взрыв юной 
безумной ярости. Как тогда, в Норхавне, на стене, едва свои 
уняли, пена шла, черт, лихо! 
Короче, разберемся с поповским добром.
Восьмая рота дала залп и пошла в атаку. Ее живо 
остановили выстрелами с фасада и из флигелей. Ярость! 
Ярость! Площадь заволокло дымом, белые кокарды не могли 
видеть, как развернулись орудия против флигеля, залп-залп-
залп! Покатилась волна его батальонов. Ворчуны, черт! И 
все-таки их здорово лупили. Ох и здорово их лупили! Первые 
две шеренги, почитай, легли. Знамя второго батальона упало. 
У него оставалось двадцать минут.
Черный Март спрыгнул с коня, выхватил из ножен 
палаш и побежал в сторону атакующих. Знамя подняли, 
опять упало, опять подняли. Он выхватил батальонное знамя 
у звероподобного, борода до ушей, капрала Мортяна...
-- Вот я, ворчуны! За мной! Порвем их!
-- Порвем их! Порвем их! -- ответили разом десятки 
глоток.
	Старики на плечах поднимали его по лестнице. 
Выстрелил какому-то молокососу прямо в лицо, прыгнул 
внутрь и рубил, рубил, рубил...

	***
	Они быстро очищали флигель. Хотя, черт, не сдавался 
ни один. Роялисты не хотели сдаваться. Это ненормально, 
этого не бывает. Честь дворянская, кой черт! Сдаются, 
всегда сдавались, во всех больших сражениях, где 
республика надирала задницу королю. А эти не сдаются. 
Ворчуны их накалывают на штыки, нет, все еще бьются, все 
тянутся ударить.
	Батальоны почти свободно вливались во флигель. 
Через строптивых юнцов перешагивали. Черный Март 
укротил свой гнев. Палаш его напился крови. Полковник 
вновь командовал делом.
	Настоящий бой начался ближе к центру здания. Полы 
в залах были завалены телами в два слоя. Если бы это были 
не ворчуны, несгибаемые ветераны первой линейной, их бы 
здесь точно смяли. Меньшинством, -- а смяли бы, черт. 
Сумасшедшие. Прут один на взвод. Седьмая была бы, а не 
первая, так побежала бы. Но эти – ворчуны, звери, скала, 
люблю их. Ясно, что дело они выиграли. Еще драки – 
надолго, но Синод, считай, взят.
	Полковник спустился в погреба, намереваясь обозреть 
церковное золото, выбитое из народа. Старые пошли 
подвалы, сырость, построены, верно, черт знает сколько 
назад, еще не то что бы здания Синода не было, а и самого 
Синода. 
	Он спускался. Становилось жарче. Какие-то печи? 
Летом? Очень жарко. Нестерпимый зной. Ворчуны кончали 
впереди него трех или четырех старикашек. Те не 
сопротивлялись. Черный Март остановил солдат.
	-- Стоять! Черта ли вам в дедах? 
	Взглянул в яростные лица ворчунов. Откуда-то 
стороны послышался удар. В стену?
	-- Стоять, я сказал! -- Глядишь, самого в убойном чаду 
на штыки посадят. Остался один старик. В монашеской 
сутане с капюшоном. Высохший. Очень древний. 
	-- Кто вы? 
	-- Экзорцист. И те трое, которых только что 
прикончили ваши мерзавцы – тоже экзорцисты.
	-- Что?
	-- Наша роль – изгонять бесов и прочую нечисть из 
живых тел и губить ее.
	Один из гренадеров засмеялся сухо и неприязненно, 
закашлялся, едва унял мокроту. Вновь послышался стук, 
потом скрежет. Как металлом по металлу.
	-- Что вы здесь делаете? Почему здесь так жарко? -- 
Черный Март огляделся. Очень старый зал с низким сводом. 
Столик, на нем Священное Писание, хлеб, вино, вода в 
склянке с отбитым верхом, крест, какое-то, черт, еще 
церковное барахло, книжки. На полу три трупа. Дверь. 
Бронзовая. Заперта на несколько тяжелых замков. Косяк 
замурован в стену так, чтобы открыть можно было, лишь 
разрушив кладку. Оттуда-то и доносился скрежет. Вокруг на 
полу, на стенах – какие-то буковки, слова, намалевано 
совершенно неразборчиво и алфавит... не того. Не наш.
	Монах посмотрел на него, как на сумасшедшего. 
Потом во взгляде старика появилось смирение. Он налил 
вина и выпил, налил вновь:
	-- Вам приятно будет выпить. Здесь действительно 
жарко.
	-- Отвечайте, -- Дуга на одном из замков лопнула с 
громким щелчком.
	-- Мы были стражи. Стражи кузена Сатаны, который в 
нашей реальности напоминает огнедышащего дракона. 
Братья меняются у этих врат вот уже восемьсот сорок лет. 
Вчетвером мы могли остановить его. Я один бессилен. И, я 
полагаю, наверху некому нам помочь?
	Солдаты – все – засмеялись поповским бредням. 
Черный Март усмехнулся. Верно, все монахи немного 
чокнутые. Отказаться от женщин!
	-- И что же эта ваша огнедышащая бестия способна 
сжечь? -- но тут слова застряли у полковника в горле. 
Бронзовая плоскость двери выгнулась наружу, как мокрая 
глина. Это было столь неестественно и жутко, как если бы на 
пушечном стволе выскочил флюс. Ворчуны вмиг онемели.
	-- Полстраны, если нам повезет, -- ответил ему 
экзорцист, -- Господи, да свершится воля твоя. Смилуйся, 
спаси. Но впрочем, воле твоей буду я покорен.
	Черный Март, отважный человек, спросил:
	-- Сколько у нас времени? Мы успеем спастись?
	-- Спастись – нет. Но стакан вина выпить еще успеете.


РОЖДЕНИЕ ГОСУДАРЯ

...Последние три или четыре года лето бывало 
дождливым, холодным, коротким. На этот раз спелый зной 
вернулся в июль.
	Второй день под палящим солнцем через Норхавн шли 
бесконечным потоком повозки. На них лежали раненые, 
раненые, раненые. Понуро брели пехотные роты. Медленно 
катились тяжелые волны кирасиров. Дежурный офицер 
полковник Аугусто Медина воевал вот уже четверть века. Он 
по одним лишь серокожим запыленным лицам понял, сколь 
крепко досталось республиканским солдатам от мятежного 
генерала. Из тех, кто получил тяжелые ранения, выживет в 
лучшем случае треть. Такой зной, а госпиталь в Норхавне 
решили не разворачивать во избежание слухов, слухов, 
слухов... Мятеж Фралеони – комариный укус на теле 
республики, такова официальная версия. К чему же 
госпиталь? Каждый десятый из тех, кто вошел в крепость 
здоровым, хотя и усталым, заболеет. Вчера он понял, что эта 
жуткая вонь идет от солдатских котлов. Вот откуда у Дана, 
коменданта крепости, домик в столице...
	Десять лет назад он ходил в бой за республику и 
чувствовал, как невидимые барабаны рокочут у него в 
голове, как невидимая флейта выпевает тонкую мелодию. 
Три года назад он уже не чувствовал ни черта, кроме 
усталости. Но тогда он все-таки пристрелил бы одного-двух 
подонков из интендантской сволочи. Они крепче всех любят 
Парламент, свои деньги и друг друга, так что полковника 
непременно гильотинировали бы за предательство. Однако 
перед этим он пристрелил бы одного-двух подонков. 
Непременно. Сейчас он махнул на все рукой. На месте одной 
раздавленной гадины все равно появится две новых... И они 
будут судить тебя. И они будут смотреть на тебя такими 
прозрачными искренними глазами! И они даже сделают 
притчу из твоей позорной казни. Нет уж. Ни  к чему это все. 
	Когда-то он тоже верил и в республику, и в парламент, 
и в земную справедливость. Война все пережгла.
	С наступлением темноты ворота закрылись, все те, кто 
не успел войти в крепость, остались у стен. Полковник 
отправился проверять караулы. Мятежники были, говорят, в 
сорока или пятидесяти милях, а его гарнизонные инвалиды 
через одного спали. Спокойно спали, прислонясь к стене и 
нелепыми узлами привязав ружья к рукам, чтобы не украли... 
Говорят, майор Жирарден отправил одного такого мерзавца 
под трибунал. И того оправдали. Такие же гарнизонные 
крысы. Раньше в действующей армии республиканцев 
командир имел право собственноручно зарубить уснувшего 
на посту. Без суда и следствия. Теперь не то. Жизнь стала 
течь медленнее, спокойнее. Жизнь обмелела. Он просто 
разбивал им носы, этим горе-часовым, и даже слышал 
приглушенные проклятия, которые неслись ему в спину. 
Когда подавят мятеж и окончательно сторгуются с восьмой 
коалицией, люди вроде него, Аугусто Медины, станут не 
нужны. Зачем стране жуликов, конторщиков и адвокатов 
настоящие боевые командиры? В мирное время он будет как 
сказочное чудище.
	За один океан воды и пятьдесят лье суши от него 
пенные волны лижут чистый берег Маркобара.  В 
восемнадцать лет он встал вместе со старшим братом под 
черное знамя бунтовщиков, сражавшихся против диктатора 
Мендосы. Все портовые головорезы в тот горячий год 
поднялись, как один. Что ж было написано на их знаменах? 
Какие-то важные слова. Под ними он ходил на штыки и 
больше гневался, чем боялся. Но теперь ему сорок три, и он 
не помнит, не помнит. А жаль... Тогда он отдал белому песку 
много своей крови... Первое ранение и первую победу 
капитана Аугусто Медины помнит песок Маркобара. И 
первого врага, которого он взял на шпагу. Когда ему 
пришлось бежать, матушка благословила и дала медный 
жетон с Девой Марией, какие привозили иногда паломники 
из дальних мест. Здесь все перевернулось, черт...
	На задворках, у пакгаузов стоял штатный армейский 
храм Лорда Добра. Их везде ввели приказом Директории лет 
пять назад. Сбили кресты с церквей, водрузили какие-то 
звезды с буквами и странные позолоченные фигурки, на 
которые так дивились солдаты: то ли баба, то ли мужик, то 
ли урод без члена и сисек. Полковник огляделся, 
любопытных глаз нет, тихонько отомкнул двери и зашел в 
храм. Старинная базилика, алтарь разобран, в нишах, где 
раньше были иконы, намалеваны ипостаси Лорда Добра: 
Дева-Свобода и Отец Разума. У Отца из головы торчат лучи 
истины, в исполнении корпусного живописца странно 
похожие на маленькие рожки. Нет уж, весь род Медина 
состоял из добрых католиков, Иисусу распятому и 
воскресшему приучены молиться, а не уродцам каким-то.
	Полковник преклонил колена у алтарного места и 
начал:
	-- Pater noster...
	Странная мысль прервала течение молитвы: какой отец 
слышит его здесь? Не этот ли намалеванный чертик? Не 
кощунство ли обращаться к Богу в таком месте? Он 
вскрикнул:
	-- Отец небесный, ты слышишь меня? Ответь мне! Ты 
слышишь меня? Я не знаю, что мне делать. Я устал. Я не 
знаю, что мне делать. Ты слышишь меня? Я тебя зову, отец 
мой небесный!
	Гулкая тишина.
	«Нет у меня отца. Муж моей матери умер, а сын Девы 
Марии бросил меня. У всей этой земли нет отца, государь ей 
был отцом, но его мы поразили смертью. Был бы он, может, 
и небесный отец вернулся бы к нам», -- полковник все-таки 
сызнова начал молитву, не в его характере было отступать от 
начатого дела. За полчаса в этой базилике ему грозило 
полдюжины лет на галерах. По-настоящему приятное 
чувство.
	Вдруг офицерский шарф стал жечь его. Да что это? 
Медина вынул припрятанный в шарфе жетон. Металл 
раскалился, как на огне. Кажется, сегодня полковнику 
ответили.

***
Утром Медину разбудил ординарец. Сводные, 
собранные из случайных рот батальоны спешно строились у 
ворот и выходили из крепости. Мятежники оказались в пяти 
милях, а не в пятидесяти. Разведка не могла сообщить 
сколько их. Перепуганный Дан отдал пестрый отряд под 
команду полковнику и велел держаться до ночи: им на 
помощь спешил целый корпус. Интендантская сволочь вновь 
побоялась за свою шкуру. Пушки остались в крепостном 
арсенале. Он получил только шесть легких орудий, это 
смешно...
...Полковник выбрал отличную позицию: холмы 
образовали здесь неширокое дефиле, по которому вилась 
древняя, еще римская дорога. Ее перегородили пушки 
Медины. За батареей встал резерв. Сводные батальоны 
поднялись на высоты, рассыпав егерей в овражках перед 
самой позицией. 
Вскоре появились и мятежники. Как их мало! Меньше, 
чем противостояло им на холмах и за батареей. К тому же, 
Фралеони не мог использовать кавалерию: раннее утро, 
бессмысленно бросать кирасиров по рыхлой сырой земле на 
штурм высот. Полковник выбрал отличную позицию. Сбить 
его отсюда невозможно.
У самой почти батареи гарцевал на буланом коне 
офицер-мятежник с белым платком в руке. Аугусто Медина 
крикнул ему:
-- Говорите!
-- Генерал Фралеони предлагает вам сдаться. Вы 
положите оружие, и он гарантирует вам жизнь и свободу. 
Всех вас немедленно отпустят по домам. Тот, кто захочет к 
нам присоединиться, сможет сделать это.
-- Вы с ума сошли! -- ответил полковник. Вам впору 
самим сдаваться. У нас великолепная позиция и 
превосходство в силах. Отдайте нам генерала, разоружитесь, 
и я на свой страх и риск распущу вас безо всякого трибунала! 
У вас нет шансов. Что нам помешает разбить вас?
-- Вы не знаете, за что воюете.
-- За свободу и Директорию, -- официальной формулой 
ответствовал Медина.
-- За камрада маршала Вудду, труса и мерзавца? За 
суперинтенданта финансов Андронова, вора и предателя? За 
Пале, который свихнулся на почве революционных казней? 
Их там всего трое, директоров. За кого из них, камрад 
полковник?
Медина не знал, что ему сказать, разговор задевал его. 
-- А за что воюете вы, мятежники?
-- За генерала Фралеоне. Он отец наш. Он нас защитит. 
С ним идем от победы к победе...
Раздался выстрел. Мятежник мешком сполз с коня. У 
кого-то из свитских офицеров не выдержали нервы. 
Полковник, ни слова не говоря, пристрелил подлеца. 
Отправил адъютанта с телом переговорщика к мятежникам. 
Кто бы они ни были, пусть знают: лишь случайно в 
присутствии полковника Аугусто Медины мог пострадать 
парламентер.
	Как странно, эти сорвиголовы нашли себе отца. 
Полковник недоумевал. Он воевал очень много. После 
Маркобара -- на Священной земле, в легионе наемников. 
Вернулся с пустыми карманами и песком этой проклятой 
Богом страны в шрамах. Потом здесь, против короля, позже 
против иностранных коалиций, теперь против мятежников. 
Он чуть не погиб при Стаунице, отчаянное было дело. Бился 
у Нэсти и Фальми. Штурмовал Райхсштайн, принял тогда 
Гренадерскую фланкерскую полубригаду от истекающего 
кровью Гранжье. Никто и никогда не воевал за отца. За 
деньги, за свободу, за Парламент... Но за отца? Когда война 
преодолевает прочность обыкновенного человеческого 
организма и обыкновенного человеческого разумения, 
многие гибнут или сходят с ума. Кое-кто сам превращается в 
войну: бойня входит такому в плоть и кровь, он никогда не 
захочет мира. Некоторые (к ним принадлежал и сам Аугусто 
Медина) выживают с помощью простенькой мечты – когда-
нибудь все это закончится. И можно будет найти еще 
нестарую вдовушку, приобрести виноградник или трактир, 
наплодить, коли выйдет, детишек, неплохо жить до старости. 
Это так. Это все так. Все это так. Но черт, жить среди этих 
тыловых подонков! Они не дадут ему спокойно жить. И 
подохнуть от грошовой простуды, в постели, задохнуться 
проклятой мокротой, так и не узнав, простит ли его Бог! От 
пули помереть – куда способнее, по его характеру... Может, 
эти ребята нашли что-нибудь такое, во имя чего можно с 
удовольствием помереть от пули?
	Загрохотала канонада. Пушек у Фралеони оказалось 
раз в пять больше. Ядра и бомбы изрядно прореживали роты 
Медины. Дорожная батарея огрызалась в ответ. Открыли 
пальбу егеря. Сквозь этот грохот прорывалось одуряющий 
стрекот цикад. Солнце поднималось над горизонтом и 
заливало день духотой. Нынче лица у многих солдат были 
плохими, не было уверенности в таких лицах. Кое-кто 
порывался даже выйти из строя и спрятаться от обстрела в 
какой-нибудь ложбинке. Стойкими оставались редкие 
ветераны, они и поддерживали прочих. Наконец, утомленная 
долгим ночным маршем пехота мятежников двинулась в 
атаку на батарею. На головах вместо киверов – какие-то 
черные повязки. Флаг в дыму не видно. Солдаты, те, что уже 
бились с мятежниками, заговорили: «Гвардия... гвардия...» 
Какая-то чертова мятежная гвардия у них есть! И эта чертова 
мятежная гвардия атаковала в лоб, на пушки. Господи 
Иисусе, как же их косило! И они не стреляли в ответ! 
Полковник рассвирепел, сам стрелял по ним, да. Вот уже 
треть их полегла. Половина! Отчего они не останавливаются? 
Им жизнь не дорога? Любые давно побежали бы, любые! 
Колонна их рассыпалась в цепь, совсем осталось мало 
атакующих. У самой батареи они израсходовали, наконец, 
заряды, которые берегли до сих пор. Вокруг полковника 
падали офицеры свиты, артиллеристы... Пули щелкали о 
пушечные стволы, одна порвала ему мундир, другая убила 
под ним коня. С близкого расстояния расстреливали, очень 
эффективно, хотя никто так не делает... Ладно, сейчас 
схватимся, их тут всего ничего!
	Атакующих вел командир в генеральском мундире. 
Сам что ли? Ну, давай! Смуглый коротышка. Итальянец? 
Испанец?
	-- Руби их, ребята! За свободу и Директорию! -- 
крикнул полковник и рванулся к орудиям. Но за ним 
устремились в контратаку лишь трое или четверо. Их сейчас 
же посадили на штыки. Резерв, прикрывавший батарею, 
бежал. Бежали почти все. И глядя на них, рассыпались на 
холмах сводные батальоны... Неплохо начавшееся дело 
неожиданно оказалось безнадежно проигранным. 
Полковника не дал заколоть коротышка Фралеони. 
Буквально оттащил солдат. Протягивает руку:
	-- Ваше оружие, полковник! -- да, итальянец, наверное, 
характерный акцент. Лет сорок ему. Чужак в этой стране, как 
и он сам. Впрочем, если приглядеться, тут все чужаки.
	-- Нет.
	-- Оказывается, вы храбрый человек. Но это же 
бессмысленно. Отдайте клинок, и вы свободны.
	Что оставалось Аугусто Медине в его сорок три года и 
у самой гибели перед носом?
	-- Черта лысого, а не клинок тебе!
	-- Да вы наш человек, полковник! -- Фралеони сделал 
выпад. Поединок – это хорошо. Это все-таки что-то, даже 
когда потеряно главное. Не какая-нибудь дуэль с 
финтифлюшками, а настоящая драка двух опытных 
армейских офицеров, пехотный палаш против штатной 
кавалерийской сабли. Они быстро двигались в кругу из 
мятежных солдат, хакали, приседали, наконец, полковник 
достал его в плечо. И захохотал в лицо генералу. Тот был 
ранен легко, поцарапан, можно сказать. Мог еще сражаться и 
вновь скрестил оружие с Мединой. Но после трех-четырех 
выпадов гаркнул:
	-- Все, наигрались! Полковник, я отпускаю тебя при 
оружии. 
	Медина не поверил такому великодушию. Растерялся, 
молчит.
	-- Если хочешь уйти, полковник, сделай это сейчас же, 
я сердит на тебя. Простоишь на этом месте еще минуту, и я 
велю вздернуть тебя, как собаку, хоть ты и офицер.
	Солдаты расступились, повинуясь знаку Фралеони.
	Медина сделал шаг в сторону свободы и республики. 
Оглянулся. Генерал довольно улыбается. Даже не улыбается, 
а ухмыляется, чертов коротышка.
	-- Я так и думал. Ты убил командира моей гвардейской 
полубригады. Становись на его место. Согласен?
	-- Можно подумать?
	-- Нет. Ну!
	-- Я... согласен.

***
Над землей стоял знойный полдень. Солдаты лежали 
на пыльной траве, едва живые от усталости. Ничто не могло 
их поднять. Побежденные смешались с победителями и 
стали победителями сами. Полковник Медина, удерживая 
волю в кулаке, знакомился со своими офицерами. Он чуть не 
падал. Генерал Фралеони дал им всем час. Один-
единственный час. И поднял людей, которых, казалось, 
ничто не могло поднять. Он знал, как быстро гниют плоды 
самых блистательных побед, если не сорвать их вовремя. 
Когда унтера поставили нестройные шеренги стрелков, 
генерал закричал на них:
-- Какого дьявола вы разлеглись! Моя старая бабка 
бегает резвее, чем любой из вас! Вы просто падаль, ждущая, 
когда ее закопают! Хромая шелудивая псина была бы 
надежнее взвода таких жалких оборванцев! Недоноски! 
Подотрите сопли и слушайте меня! Если мы через три часа 
не возьмем Норхавн, эти ублюдки пригонят по пять сытых 
подлецов на каждого из вас, вонючки. Вас сотрут в порошок, 
если вы не пошевелите ногами и руками! Сделайте так, 
шакалы, чтобы я ненадолго принял вас за настоящих 
мужчин! Больше я не намерен смотреть на ваше убожество! 
Все те, кто стоит хотя бы фартинг, пойдут прямо за хвостом 
моей кобылы!
Он развернулся, и направил свою лошадь к дороге, 
нимало не заботясь о том, сколько именно недоносков 
последует за ним. А пошли почти все. Кроме тех, кто умер от 
усталости. Так бывает после больших боев. Армия 
выдержала скорый марш и через час была под стенами 
Норхавна. Интендантская сволочь едва успела запереть 
ворота. Фралеони подъехал к полковнику и бросил всего 
несколько фраз:
-- Медина! Ваш первый батальон идет на штурм 
первым. Ведите их. Ваше место прямо перед воротами. 
Скорее всего, вас убьют. Если нет, вы будете комендантом 
этого коровника.
И тут над рядами гвардии взвилось полотнище 
генеральского знамени. Сколько флагов защищал своим 
клинком полковник! Золотые львы легионеров. Штандарты 
парламентской милиции со странными геометрическими 
символами. Цветные полоски республиканских стягов. Но 
мил ему остался лишь тот, черный, под которым он легко 
ставил на кон свою жизнь двадцать пять лет назад. Он 
вспомнил, да он вспомнил: на нем тогда были написаны как 
раз те слова, что и сейчас. Другими буквами, на другом 
языке в далекой стране, но вот они, вот они слова, 
бросавшие на пули и картечь бесстрашных маркобарских 
головорезов: «Да здравствует смерть!» 
Они не искали победы, когда артиллерия разбила 
ворота, и пехотинцы медленно пошли на штурм, второй раз в 
сутки обильно выплачивая собственными телами тарифы 
каждого шага, каждого нового шага. «Да здравствует 
смерть!» -- реяло над ними, и они не искали жизни. 
Интендантская сволочь бегло палила со стен, картечь 
визжала, вырывая из строя целые плутонги. За 
развороченными створками ворот, защищенное баррикадой 
из мешков с землей, било в упор батарейное орудие. Они не 
искали смысла и прибыли. Они искали верной достойной 
смерти. Смешавшись со своими солдатами, Аугусто Медина 
бежал навстречу ей, и пряный жар юности вливался в его 
жилы. Вновь, как четверть века назад. В голове его рокотали 
барабаны и выпевала тонкую мелодию флейта. Как десять 
лет назад. Гибель заглядывала полковнику в глаза, жизнь 
опять обретала значение. Изо рта вырывалось хриплое 
дыхание отваги. Прямо на баррикаде он посадил на палаш 
фейерверкера. Рядом с ним упал сержант, ему размозжили 
голову банником. Крепостной двор заполнился кричащими 
трусами. Неугомонное человеческое мясо еще дважды 
полоскало кровью его клинок...
Через час все было кончено. На плацу у кордегардии 
выстроились остатки победивших. Баррикаду разобрали, 
через пролом в крепость въезжал Фралеони. Смуглый 
коротышка, чужак. На огромной серой кобыле в яблоках. Его 
с поклоном встречали те из интендантской сволочи, кому 
посчастливилось выжить. В руках -- склоненные знамена 
республики. Пестрые значки с позолоченными 
истуканчиками Лорда Добра. Генерал взял из рук 
знаменщика черный стяг смертников, поднял его и крикнул:
-- Под копыта! Под копыта!
Сейчас же трусы выстелили на брусчатке плаца 
цветастый ковер. Серая в яблоках кобыла попирала 
копытами все то, чему они молились и чему они служили...
-- Я пришел, чтобы защитить слабых и отомстить за 
обиженных! -- молвил генерал.
Аугусто Медина почувствовал, как рядом с ним 
рождается нечто невиданное или воскресает то, что давным-
давно умерло, похоронено и забыто. Колесо времени со 
скрипом начало страшный, величественный и неотвратимый 
поворот. Века отряхивали пыль с мундиров и становились в 
строй. Солдаты перешептывались между собой: «Вернулся. 
Он опять пришел на нашу землю...» 
Молчание висело в воздухе чуть дольше обычного. 
Медина сделал шаг вперед и тихо сказал:
-- Да здравствует император.
Сейчас же медный горн солдатских глоток изверг ему 
в ответ древнюю как мир истину:
-- Да здравствует император!
Кончено.

                                                                         1990—1999, Москва