С. В. АЛЕКСЕЕВ

ЧЕРЕЗ ТЬМУ

I

РОЖДЕНИЕ ИЕРАРХИИ

“Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто тогда был дворянином?” Из школьных учебников запомнился оскорбленный, заносчивый и безапелляционный клич одного из множества противников иерархического устройства общества. Действительно, никто. Некоторые образованные люди XVIII и даже XIX века с удовольствием живописали быт “блаженных” дикарей, живущих во всеобщем равенстве.

Сейчас уже, впрочем, даже самый закоснелый поборник сего недостижимого идеала едва ли захочет “в дикари”. Равенство эпохи родового строя было равенством бессловесных рабов – природы, безжалостных законов рода, кровожадных духов. Родовому строю практически неизвестно понятие “свободы личности”. Личность полностью раздавлена коллективом. От “ненужных” род избавляется решительно и без комплексов. Из собаки и престарелой женщины лишним ртом, обреченным на уничтожение, признается последняя. “Собачка может носить еду, а старушка нет” – с невинной улыбкой объясняет дикарь шокированному европейцу. Поскольку личность, ее способности и дарования не признавались ценностью, постольку и иерархии, которая вся основывается на превосходстве одних личностей над другими, в древнеродовом укладе места не было. После того, как родовой уклад сменяется племенным, “дикость” – “варварством”, иерархия появляется. И уже никогда не исчезает. Человечество вышло из своего младенчества и вступило во взрослую жизнь.

Иерархию, сложившуюся на этой стадии вселюдского отрочества, можно назвать “естественной”. Ценность личности возрастает. В фольклорных памятниках появляется тема Героя – вождя, родоначальника, жреца и воителя. При сохранении относительно демократических (если этот термин пригоден) порядков постепенно выделяются устойчивые социальные группы, несущие, с точки зрения самого общества, полезные для него функции. Вычлененная Дюмезилем на индоевропейском материале триада жрец – воин – земледелец / скотовод постепенно складывается повсеместно. Место первых двух членов триады могло меняться в зависимости от конкретных обстоятельств. Но эта естественная иерархия определялась неким архетипом, действовавшим в сознании всего человечества. Жреческая функция связана, по крайней мере, с интеллектуальным превосходством. В воинских деяниях ярче всего проявлялось умение дерзать и добиваться победы. Трудовая функция в этом раскладе отнюдь не принижена. Она столь же жизненно необходима, как и первые две. Но после крушения цементирующей и довлеющей власти родового коллектива необходимое ограничение свободы личности могло обеспечить только иерархическое строение общества. Из иерархии рождалась государственность. Формирование государства являлось не насилием над обществом, а осознаваемой им самим жизненной необходимостью.

На смену племенному строю пришел новый общественный уклад, в позднемарксистской литературе получивший неудачное название “рабовладельческого строя”. Между тем, рабство, как известно и марксистам, отнюдь не общий признак для всех вариантов этого общества. Если говорить о балансе и противостоянии двух его составных частей, то речь пойдет о делении общества на полноправных и неполноправных людей. Полноправие было той разделительной чертой, которую оно проводило между своими членами, и предметом социальной борьбы на протяжении всей истории этой эпохи.

Соответственно, сложившееся общество не могло быть обществом естественной иерархии. Заведомая приниженность, точнее, униженность немалой части населения древнейших государств могла достигаться только насилием. Ситуацию усугубляло развитие индивидуального рабства – высшего примера общественной несправедливости. По мере того, как рабство лишалось “патриархальных” черт, и раб превращался из невольного и временного помощника господина в подневольного скота, ситуация усугублялась.

Тем не менее, деспотия восточного типа являла собой пример относительной общественной стабильности. Возникавшие в ней социальные движения и даже взрывы не меняли, как правило, устоев иерархии, не покушались на саму ее суть. Объяснялось это тем, что, при всем своем навязанном, “деспотическом” характере иерархия эта несла еще в себе “естественные” черты. Функциональное деление общества обрело кастовую жесткость, усложнилось, но в целом пока устояло. Назначение основных социальных слоев (напомним, личных рабов в “восточной” деспотии имелось сравнительно мало) еще понятно и самим этим слоям, и обществу в целом, и всем обществом принимается. Вопиющая несправедливость жизненного уклада находит обоснование в многобожной религии с ее обоготворением царей, превозношением жрецов и аристократов. “Рядовой общинник”, привычный повиноваться кровавому идолу, отдавать ему в жертву скудные плоды, единственного быка, собственного ребенка, столь же покорно служил и причисленным к миру богов власть предержащим.

Деспотическая иерархия могла быть взломана только извне, что и случилось в XII столетии до Рождества Христова на земле Эллады. Царства южных эллинов пали под ударами своих менее развитых, но более мощных сородичей-дорийцев. Подобное случалось на Востоке не раз, – и всякий раз приводило к возникновению новых деспотий. Иначе произошло теперь. Трудно однозначно ответить, почему. Следует полагать, действительно повлияла та сумма конкретно-исторических, экономических, природных условий, о которой говорится в исторической литературе. Факт заключается в том, что эта уникальная сумма факторов в Южной Европе была словно специально приуготована для рождения химерической псевдоиерархии.

Три волны “полисных революций” одна за другой смели основные элементы естественного иерархического устройства – царскую власть, привилегии знати, наконец, саму идею иерархии. Идеальным обществом возрожденного, как будто дикарского “равенства” стали Афины. Но даже там, где (как в Спарте) удалось обойтись мирными и половинчатыми реформами, идея “равенства” полноправных граждан почти безоговорочно утвердилась.

“Равенство”, действительно, как будто возрождало, даже в облагороженном виде, ценности родового строя. Жизнь отдельного человека и гражданина подчинялась нуждам полиса. И в то же время, ценность отдельной личности признавалась и восхвалялась. Заслуги перед полисом щедро вознаграждались. Из равенства словно возгорался светоч новой иерархии, основанной на личных заслугах и близкой к естественной.

Но и в среде самих свободных и полноправных граждан эллинских и италийских государств отнюдь не было подлинного равенства. На самом деле, как тот, кому “не повезло”, становился рабом, так тот, кому “повезло”, с легкостью становился “равнее” других. Ловкие демагоги возносились на вершины власти, без труда оттирая мудрецов и военачальников. Спекулянты, контрабандисты, расхитители сколачивали за счет несчастий родного полиса крупные состояния и помыкали согражданами. Под маской античного равенства сложилась первая в истории псевдоиерархия. В такой ложной иерархии общество расслаивается на основании не исполнения отдельными личностями необходимых ему функций, а личного успеха или неуспеха.

Оказавшееся в условиях господства псевдоиерархии общество находится в состоянии сильнейшего стресса. Даже если господствующие в таком обществе слои и несут некую действительно полезную функцию (торговля, например, дело важное), то объяснить это оказавшимся в зависимости от них согражданам они не умеют и не могут. А главное, не умеют и не могут объяснить, почему отправление этой функции дает им право на власть? Вернее, не хотят объяснить, поскольку сама попытка таких разъяснений полностью разрушит иллюзию “равенства”, столь нужную для поддержания своего господства.

Античная история подтверждает эти положения. Она побивает все рекорды древности и средневековья по социальной нестабильности. Полисы Эллады и Италии как будто бьются в тисках ложной иерархии. Каждое общественное потрясение подвергает сомнению всю или почти всю систему государственного и социального устройства. “Конституции” полисов менялись с редкостной стремительностью. Нередко предпринимались попытки то обратиться к “тирании”, то вернуться к “аристократическому” устройству. Эллинские города-государства пронеслись по истории подобно метеорам. Срок их существования в “полисном” облике к моменту фактического поглощения полуварварской во всех смыслах Македонией насчитывал не более двух столетий. Эллинистическая эпоха характеризуется уже неким чудовищным гибридом остатков македонской “естественной” иерархии, восточной кастовости и полисного “равенства”. Стоит заметить, что и век эллинистических царств оказался недолог.

Дольше продержался Рим. Поглотив все государства античности, он являл пример невообразимого до того в Европе могущества. Но сей колосс стоял на глиняных ногах. После победы плебеев над патрициями в первой половине III века до Рождества Христова Республика спасалась только тем, что изливала разрушительную энергию масс вовне, во множестве принося и врагов, и своих граждан на залитый кровью алтарь родоначальника римлян Марса. Но тяжесть псевдоиерархии довлела над Городом, и чуть больше, чем через столетие после торжества “равенства” борьба двух партий за власть начала перерастать в гражданскую войну. Оптиматы, – старые и новые хозяева жизни, – тосковали по временам аристократического правления. Популяры, – те, кому от пирога власти не досталось лишь немного, – манили народ призраком подлинного равенства. И те, и другие закономерно и неотвратимо вели породившую их псевдоиерархию Республики к гибели.

Римская Республика просуществовала от победы плебеев до установления цезаревской диктатуры чуть более 250 лет – непобитый до сих пор рекорд для псевдоиерархических обществ. Но принципат, родившийся из лона популярской тирании Цезарей, продолжал повергавшую общество в стресс игру в “равенство”. Возвращение к подлинной иерархии происходило в тяжких мучениях. Эпоха ранней Империи наполнена гражданскими войнами, бессмысленными и губительными внешними авантюрами, страданиями все возраставших в числе, в том числе за счет целых народов, рабов. Республиканская тога принцепса давала надежды обладать собой любому авантюристу и демагогу, дорвавшемуся до оружия. По сути, императоры Рима до Константина Святого представляли собой длинную череду полисных тиранов, чье право на власть было не правом крови и не правом заслуг, но правом сильного.

Диоклетиан, выстраивая систему домината, взял за основу эллинистический тип монархии, что явилось уже значительным шагом от псевдоиерархии. Константин, основатель первой действительно устойчивой римской династии, взял из прежнего деспотического правления лишь лучшее. К этому времени общество Рима (а с 212 г. все свободные подданные Империи были и гражданами Города) уже породило достаточно устойчивые сословия и приступало к объяснению себе их социальных функций. Менялось положение рабов, рабство начало уступать место колонату. Христианство, терпящее рабство, но осуждающее его и, во всяком случае, уравнивающее раба и господина перед Судом Божьим, сыграло здесь роль, которую нельзя недооценивать.

Древний Рим успел узнать сложившуюся на развалинах ложной истинную иерархию. Но долго просуществовать под ее сенью Империя в прежнем виде не успела. В этом, несомненно, усматривается смысл. Новая иерархия, отлившаяся уже в “темные века” европейской истории на грани древности и средневековья, была чужда обществу, построенному на заведомом неполноправии и рабстве.

II

ЛЕТО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

Родившееся из сумятицы “темных веков” Европы новое общество строилось на принципиально иных началах. Христианство уравняло людей перед Богом. Теперь линией разлома в социуме было уже не право, но обладание величайшим материальным благом – землей. Феодальное общество в своем классическом виде строится на балансе и противостоянии землевладельцев частных и объединенных в общины.

На смену кастовости древнего мира приходит сословность. Сословную иерархию средневековья можно считать принадлежащей к естественному типу. Отчасти это заслуга “варваров”, снесших последние остатки античной псевдоиерархии и постэллинистического деспотизма. Но средневековая иерархия, пожалуй, являлась еще более естественной, чем иерархия времен племенного строя. Сакральная функция теперь принадлежала не служителям противоестественных и извращенных языческих культов, но священникам Единого Бога.

В остальном же мы обнаруживаем в средневековой Европе ту же триаду естественной иерархии. Клир несет функцию предстательства за общество перед Господом. Феодальное сословие во главе с монархом исполняет защищающую и организующую функцию. Крестьяне и горожане производят материальные блага. Каждая из этих функций – подчеркнем – действительно необходима, и не только на взгляд средневекового человека. В самой идее такой иерархии трудно найти несправедливость. Историки нового времени вволю поиздевались над Жераром Камбрейским и Адальбероном Ланским, ясно сформулировавшими эту теорию. Заключающиеся в кавычки цитаты из сочинений обоих епископов как будто подмигивают читателю: вот, дескать, мы-то, цивилизованные, знаем, зачем старались этим попы-угнетатели и что они имели в виду. Но предстательство за людей перед Богом в рамках Церкви в глазах любого христианина действительно заслуживает почитания и поддержки. Жаль и в интеллектуальном, и в душевном смысле того исследователя, с позволения сказать, медиевиста, который этого не понимает. И воители-феодалы вполне заслуживали поддержки от двух других сословий, которые действительно защищали. Возможно, кому-то трудно будет в это поверить, но чаще всего главный удар в сражениях и наносили, и принимали на себя славянские дружинники или западные рыцари. Крестьянско-городское ополчение играло сравнительно малую роль и призывалось к оружию только в чрезвычайных случаях. Да и оно без организующей роли аристократов, как правило (пусть не всегда), мало чего стоило.

Подобно тому, как христианская цивилизация, не уничтожая самобытности, взломала этнические границы, уравняла римлян, эллинов и варваров, подобно этому и сословность взломала остававшиеся от прежнего мира кастовые перегородки. Люди равны перед Богом по сотворению и происхождению от согрешившего Адама и спасшего свой род Ноя, перед искупительной жертвой Христа и последним Судом. Но они не равны по способностям, и ради выделения лучших Бог установил иерархию земную. Сословие, в отличие от древней касты, не представляло собой замкнутой структуры. Рождение и воспитание в определенной среде, конечно же, формировало соответствующие способности и интересы. Но если человек средневековья видел для себя иную, не соответствующую его сословной принадлежности стезю, то вполне мог себя реализовать – если интересы соответствовали способностям. Нам довольно много рассказывают о тяжкой судьбе талантливых людей из народа. Но уже то, что эти тяжкие судьбы нам известны, доказывают простую вещь – кое-чего эти люди добились. Путь наверх из “низкой доли” всегда тяжек, но любому талантливому человеку тогда был доступен.

Самым простым, но и самым ответственным вариантом был путь в духовенство. Духовенство на Востоке Европы в немалой степени, на Западе – исключительно (из-за целибата) комплектовалось выходцами из иной сословной среды. И это были не только те, кому навязывали такой путь родители как лишним “ртам” (ну, не парадокс ли! – нам объясняют, что крестьяне были до крайности недовольны своим тяжким трудом, но избавиться от него и попасть в высшее сословие крестьянские родители позволяют почему-то только “лишним” детям!), нежелательным претендентам на богатое наследство и так далее. Феодосий Печерский и Франциск Ассизский отправились в монастыри и стали подвижниками благочестия против родительской воли.

Воинское, становящееся феодальным, сословие, также было весьма разнородным по своему составу. Слой, соответствующий западноевропейскому рыцарству, в Скандинавии образовали богатые сельские хозяева – “крепкие бонды”, хельды, привычные и сами держать меч, и водить в бой при необходимости ополчения простого люда. Схожим образом сформировался слой “лучших людей” на Руси, уже в XIII веке почти сливавшийся с боярством. Дружины древнерусских князей открыты были любому доблестному воину. Недаром в русском эпосе знаменитые “три богатыря” – из трех сословий родом. Да и западноевропейское рыцарство, по преимуществу, вело свой род от крестьян и горожан, отличившихся на службе оруженосцами у крупных сеньоров, а нередко и в рядах ополчений, и получивших за это небольшие феоды и приставки к фамилиям. А сколько талантливых “новых людей” за время средневековья прижилось на королевской службе! “Легисты” составляли серьезнейшую конкуренцию родовитой аристократии и вызывали ее неприязнь. А в Византийской Империи, кое-что воспринявшей из республиканского наследия Рима, талантливый человек из народа вполне мог подняться и на самую вершину власти. Фракийский крестьянин Юстин, ставший солдатом ромейской армии, в 518 году взошел на императорский престол. Его племянником и наследником был великий Юстиниан, восстановитель – на краткое время – былого могущества Рима.

Конечно, несправедливость и алчность, жестокость и ложь – вечные спутники человеческой истории. Если говорить о средневековье, то была и несправедливость отдельных власть предержащих, и – кое-где – вопиющая неправедность, сказывающаяся на всей “системе”. Долго продлилась в романском и отчасти в германском мире борьба с серважем – этим пережитком античного колоната (несправедливо, впрочем, отождествляемым с крепостничеством). Общество Центральной и Восточной Европы уродовала крепостная зависимость крестьян – явление во многом случайное, возникшее в конкретных обстоятельствах эпохи после обескровившего эти земли монгольского нашествия, уже на излете эры классического феодализма.

Но интересно, что крестьянство средневековой Европы, возмущаясь несправедливостями господ, чаще всего ничего не имело против иерархического устройства общества в целом. Похоже, их вполне устраивала формула Иоанна Солсберийского, сравнивавшего крестьян с ногами общества – вроде бы они унижены, но необходимы как всеобщая опора. Крестьяне находили в своем труде радость. И не надо приводить в пример “Песни Еноха”. Безвестный немецкий “Енох”, стонущий над крестьянской пахотой, – не более крестьянин, чем русский поэт Некрасов. На другой чаше весов – тысячи образцов действительно крестьянского фольклора, в которых труд земледельца воспевается как занятие достойное и радостное. Эти песни пели крестьяне среди своих трудов, как священники – греческие, старославянские или латинские моления, как воины – суровые ратные гимны и эпические сказания. Кто из ученых мужей, бичующих средневековье, сложит песню о своих трудах и будет петь ее за работой?

Итак, социальные конфликты эпохи средневековья, как правило, не посягали на суть сословной иерархии. За скобки стоит здесь, пожалуй, сразу вывести конфликты, разжигавшиеся религиозными сектами манихейского толка. Эти организации, которые сейчас любое нормальное общество аттестовало бы как “тоталитарные секты”, использовали реальные, в том числе неизбежные, тяготы жизни простых людей для вовлечения их в антиобщественные действия. В перспективе же сектантские идеологи предполагали жесточайшую диктатуру “посвященных” с последовательным расчеловечиванием человека – отменой имущества, брака, отказом от всего “материального”, от самой жизни. Не лучше манихеев были и некоторые более умеренные религиозные авантюристы. История средневековья знала немало монахов, сбегавших от нелегкого испытания трудом и молитвой в монастыре и ходивших по городам и весям, призывая людей присоединиться к своему безделью и искать немедленного “царства божьего”.

Там же, где за восстающими крестьянскими и городскими массами не маячило сектантское безумие, победивший “угнетателей” народ просто реконструировал прежнюю иерархию вкупе с политическим устройством. История европейского средневековья знает два подобных примера – приход к власти “крестьянского” царя Ивайлы в Болгарии в XIII веке и захват Москвы Лжедмитрием I в начале XVII столетия. Оба эти правителя поднялись из низов на волне народного гнева. Но ни они, ни их сподвижники не преследовали цели построить иную социальную систему. Другое дело, что оба неопытных авантюриста, окруженные разношерстным сбродом, продержались у власти очень мало, и ничего хорошего родной стране их правление не принесло.

Иначе произошло в Норвегии XIII века, где сложное по социальному составу и вовсе не “антифеодальное” движение биркебейнеров привело к власти новую династию. Над этим феноменом интересно поразмышлять. Но размышления, скорее всего, приведут просто к выводу о личных дарованиях короля Сверрира и его наследников – дарованиях, достаточных для управления государством.

В любом случае, норвежский пример еще раз подтверждает устойчивость политического и социального устройства в Европе того времени. Внутренний строй европейских государств в своих основополагающих принципах сравнительно мало изменился за средневековое тысячелетие. Изменения же коснулись еще большего усиления власти монарха, что далеко не всегда шло на пользу.

Что же касается крестьянских войн и восстаний, то единственное исключение из довольно длинной череды обреченных на поражение выступлений представляет Швейцария. Это государство, однако, в истории Европы совершенно уникально – исключение, подтверждающее правило. Возникновение его в 1291 году в результате крестьянской войны явилось следствием исключительно “внешней” феодализации швейцарских гор, отсутствия местного дворянства, прочности здесь общинно-племенных устоев. Возникшее в результате государство имело республиканское устройство. Но это не было республиканское устройство античного полиса. Это было республиканское устройство вековечной крестьянской общины или первобытного племени. Устройство, основанное не на псевдоиерархии “общего равенства”, а на естественном превосходстве “лучших”, более способных и достойных, с точки зрения общины, людей. Естественность швейцарской средневековой иерархии закреплялась немалой ролью сохранившего свои позиции католического духовенства (лишнее доказательство того, что антифеодальная борьба крестьян в “чистом” виде не носила антихристианского характера). Швейцария XIII – XIX веков, собственно говоря, – единственный в известной европейской истории пример подлинной и разумной демократии (народоправства). Недаром с такой яростью обрушились на нее с конца XVIII века французские революционеры, а после и местные их эпигоны. Само существование “крестьянского рая” опровергало утверждения о том, что “свобода” возможна только в обществе, порвавшем с Традицией.

Стоит, впрочем, заметить, что большинство попыток швейцарцев “экспортировать” свою крестьянскую революцию успехом не увенчались. Феодальное общество зиждилось на слишком прочных основаниях, чтобы хоть один из крестьянских заговоров и бунтов увенчался успехом без прямой и мощной военной поддержки мятежных кантонов.

Естественной иерархии средневековья опасность грозила не со стороны крестьян. Вирус псевдоиерархического идеала отсиживался вкупе с другими разносчиками эпидемий в узких проулках средневековых городов западного мира. Мнившие себя наследниками древних полисов и оттого испытывавшие комплекс неполноценности (которого лишены были, скажем, города Византии) города Запада оказались до крайности восприимчивы к этой заразе. Предшественники будущих буржуа мечтали потеснить дворянство. В этой среде господствовал культ выгоды и успеха. Благо общины являлось для торговца, как правило, лишь прикрытием для набивания своего кошелька и расширения влияния на сограждан. С этим сочеталась презрение ко всем остальным социальным слоям, столь ярко проявившееся в “Романе о Лисе”. Лис Ренар, беззастенчиво надувающий представителей других сословий и глумящийся над ними – поистине замечательный образ горожанина, порожденный самой городской культурой.

Идеологи иерархического устройства феодальной поры со временем с тревогой увидели в горожанах особый сорт людей – людей, из-за алчности и коварства лишившихся способности спасать душу. Именно в городах сложились слои, взламывавшие традиционную общественную иерархию – люди, которым “повезло” (буржуа), и люди, которым “не повезло” (наймиты, вынужденные из нищеты заниматься немилым и грошовым трудом).

Коммунальные революции Западной Европы как будто повторяют, пусть и с меньшим успехом, революции полисные. С меньшим успехом – поскольку, даже избавившись от “своего” сеньора, французский или немецкий город оставался вписан в жесткие рамки феодальной монархии. Более того, только монарх мог гарантировать горожанам вожделенные ими “вольности”. А значит, город все равно вынужден был играть по правилам государства в целом, в частности, признавать существующую в государстве иерархию. К тому же от естественной иерархии не позволяли уйти далеко демократические (в подлинном смысле) устои городской общины, доставшиеся от предков-крестьян. Тот, кто вел общину, должен был пока приносить ей реальную пользу.

Немногим дальше зашло дело в итальянских коммунах. Изгнание нобилей привело здесь к власти “жирных пополанов” – зажиточных торговцев и цеховую верхушку, которые могли не вспоминать о далеком императоре и грезили возрождением политического устройства республиканского Рима. Другое дело, что они забыли, чем кончилось существование столь любимой их идеологами Римской Республики. На волне недовольства “тощих пополанов” вознесшимися на вершину власти без оснований “жирными” согражданами во Флоренции и ряде других коммун устанавливается тирания. Тиранам удалось добиться поистине монархической власти. Но это была уже монархия нового типа – основывающаяся на лозунгах о “равенстве” и “общем благе”, не считающаяся с духовенством (если его нельзя использовать) и не имеющая дворянства. Тем не менее, коммуны “флорентийского” типа колебались на грани. Псевдоиерархия тоже не могла родиться в обществе наследственной тирании, апеллирующей к благу всех.

В этот момент к услугам итальянских тиранов предлагается новая идеология. Не нашедшие пристанища в Византии семена средневекового гуманизма дали обильные всходы на Западе. Гуманистический индивидуализм, начавший “освобождение” людей от Бога, перекликался с буржуазным эгоизмом итальянских, немецких, французских горожан. “Возрождение” античных нравственных, эстетических и социально-политических идеалов, часто замаскированное библейской “оберткой”, давало приемлемую идейную базу для переустройства общества.

С другой стороны, гуманисты отнюдь не являлись сторонниками “равенства”. Их умы бередил слегка эллинизированный образ восточной деспотии, манящий ужас платоновского тоталитарного государства. Мир “всеобщего блага”, устроенный на началах если и не открыто кастовой, то крайне жесткой, подчиненной самым примитивным нуждам коллектива, иерархии, как минимум – царство “просвещенной тирании” предстает на страницах трудов Плифона, Макиавелли, Кампанеллы. Гуманизм явился не только первой индивидуалистической идеологией, но и первой идеологией тоталитарной. Освобожденная личность считала себя в праве переустроить общество по своим лекалам, поработив других, если те окажутся более слабыми.

Тогда – не вышло. Средневековый мир “переварил” итальянские тирании. В них возобладали “консервативные”, как принято говорить, тенденции. Предполагавшиеся центры антифеодальной революции и переустройства общества на давно забытых деспотических началах превратились в обычные феодальные владения. Возникшая в ответ на гуманизм, но зараженная им изначально, Реформация ослабила католическую церковь, разожгла первые общеевропейские войны, но не сломила стойкий хребет феодальной иерархии. Протестантские монархии оказались позднее более восприимчивы к враждебным веяниям, но все же это были достаточно традиционные монархии. Родившийся в горниле Реформации абсолютизм исказил многие основные черты традиционного общества, уменьшил роль сословий и отчасти сместил их функции. Но примерно на двести лет он оказался неплохим сдерживающим механизмом. На Востоке неколеблемой стеной перед всеми попытками преобразить лик Европы воздвигалось православное Московское царство.

III

ПРОГРЕССИСТСКИЕ НАРОДНЫЕ СКАЗКИ

Сколько же все-таки чудных открытий приготовил нам дух Просвещения, помимо мирного атома! “Вольнодумцы” и их менее одаренные наследники не ограничились усугублением всего того действительно темного и малосимпатичного, что имелось в европейском средневековье. Историческая наука нового времени придумала вдоволь настоящих и отнюдь не добрых сказок о той эпохе. Многие, в том числе вполне уважаемые историки и литераторы потрудились над созданием “черной легенды” о своих не таких уж далеких предках. Кое-кто не в силах остановиться и по сей день. Сотворенные ими мифы уже не рассматриваются всерьез учеными потомками, но стали достоянием народной массы, ушли в фольклор. Они кочуют из одной популярной книжки в другую, по студенческим работам, “историческим” романам и фильмам. Вот только самые вопиющие и раздражающие примеры.

Оставляя в стороне ахинею (грешен, слегка сгустил здесь краски, – но кто рискнет сказать, что такой взгляд ему незнаком?), зададимся простым вопросом – кто, собственно, разучился читать и писать в средневековой Европе? Руническое письмо у германцев, вопреки романтикам, было распространено не слишком широко. К тому же письмом античности – и письмом местного населения романского мира – являлась классическая латынь. Ничего удивительного, что в “темные века” светским феодалам, потомкам завоевателей, пришлось учиться грамоте у побежденных. И они учились! Надерганные в основном из VIII – XI вв. единичные факты необразованности не отменяют уровня культуры господствующего класса эпохи высокого средневековья. В феодальном сословии попадались поистине талантливые писатели – и мужчины, и женщины. Да, высокая культура среди воителей средневековья была скорее исключением. Но “сеять разумное, доброе, вечное” и не являлось их социальной обязанностью. Еще один вопрос – кто умел писать и читать в Европе римского времени? Рабы? Колоны? У гуманных и просвещенных господ – возможно. В Римской Империи (если уж задаться неправедной целью сопоставлять с ней по этому показателю всю средневековую Европу) грамотность отнюдь не была всеобщей. А вот после крушения Рима вчерашние неграмотные варвары и потомки рабов получают доступ к образованию. Можно ли всерьез полагать, что огромный штат средневекового духовенства на Западе комплектовался исключительно из потомков полноправных римских граждан? Думается, что внимательное исследование докажет, скорее, рост грамотности в эпоху средневековья. Материалы из совершенно не имевших доли в римском наследстве Руси и Скандинавии доказывают высочайший уровень грамотности в средневековых городах. Ах да, города же стонали под гнетом невежественных феодалов... Что ж они там-то культуру недодушили? А вот когда мы обнаружим, что центрами сохранения “уничтожаемого” церковниками античного наследия являлись монастыри, когда выясним, что “Каролингское Возрождение” совершалось в начале IX века не вопреки нарастающему игу воинствующих клириков, а их собственными силами...

Но пожалеем нервы воспитанных на прогрессистской мифологии граждан и перейдем к пока едва затронутому вопросу о культуре в целом. Кто-нибудь задумывался над тем, почему каждое произведение раннего и высокого средневековья, будь то в искусстве или в литературе, дошедшее до нас, – поистине Памятник? Нам могут объяснять про сумрачность и посредственность средневекового искусства – но при взгляде на любое строение тех веков охватывает трепет. Литература средневековья, несомненно, качественнее, хотя и как будто беднее античной. О современном, пусть даже сверхталантливом копании “реализма” в мелких страстишках выдуманных персонажей, речи вовсе нет.

В культуре античности действительно много посредственного. Рядом с величием и красотой – убожество и уродство. До нас сохранились и творения Фидия, и поделки безвестных похабников, и эпос Гомера, и бездарное “литературное” извращение Псевдо-Плутарха. Иначе со средневековьем. Культура стала строже. Она отсеивала все лишнее, не давала возможности для самоутверждения посредственности. Нам скажут, что, дескать, от средневековья уцелело-то по преимуществу лучшее. Вопрос к этому ответу – почему же от “уничтоженной” и более древней античности сохранился всякий хлам? И что сохранится от XIX – XX столетий, если наша, с позволения сказать, культура в равной степени востребует лучшие творения Пушкина и худшие – Баркова?

Упадка культуры в средние века не произошло. Просто культура была очищена и облагорожена Верой, насквозь пронизана ценностями христианской цивилизации. Оценки – дело вкуса. Для православного христианина Святая София великолепнее Парфенона, а Четьи Минеи полезнее Плутарховых биографий. Католик, видимо, поставит превыше римских бань и цирков величественные папские дворцы и кафедральные соборы. Для того же, кто верит в других богов, вероятно, будет иначе. Но ни прекращение гладиаторских боев в Колизее, ни роспуск Юстинианом превратившейся в гнездо языческой пропаганды и персидского шпионажа Платоновской Академии – еще не конец культуры.

Сказка вторая. В средневековье ценность человеческой жизни упала до совершенного ничтожества. Все убивали всех. Каждый год шли кровавые войны. Странно, как не перебили всю Европу. Во время войн феодалы ради забавы топтали крестьянские поля, а после недорода вместе с крестьянами ради той же забавы помирали от голода. Поскольку тела лежали неубранные, начинались эпидемии. Их завозили купцы из мусульманских стран, с которыми шла непрерывная война. Помимо этого, на Западе рыцари ради забавы колотили друг друга на турнирах. На это гнусное кровавое зрелище, заменившее эстетичные и гуманные гладиаторские бои, собирались смотреть короли и прекрасные дамы. Из-за любой обиды могла начаться междоусобица. Тогда феодалы снова топтали крестьянские поля и гнали через них друг на друга толпы подневольного люда. Как уже говорилось, странно, что в Европе остался кто-то живой, чтобы уцелеть до конца этого жестокого времени и начала цивилизованных войн.

Каюсь, каюсь – трудно сдержать иронию. Впрочем, довольно близкие по содержанию цитаты попадались мне в целом ряде на первый взгляд серьезных книг... Что тут скажешь? Страницы истории плачут кровью. Много ли лет прожил без войны современный “цивилизованный” мир? То, что война идет где-то далеко (“локальный” конфликт!) – великое ли утешение для родных, получающих похоронки? Но страшно и другое. Судить средневековье берется век мировых войн, век, изобретший атомную бомбу, век, который использует оружие, как будто специально предназначенное для гибели наибольшего числа “случайных”, мирных людей. Число жертв войн нового времени далеко оставило позади “средневековую дикость”. Факт общепризнанный и ужасный – доля в общем числе жертв этих войн гражданских лиц все возрастает и возрастает по мере прогресса. В войнах 90-х годов минувшего XX века она зашкаливала за 9/10! Никакие конвенции и гуманитарные миссии здесь не помогают и помочь не могут.

Иначе было в средние века. Средневековье не только выработало, но и реально пыталось осуществлять на практике законы справедливой войны. Конечно, обе стороны, как правило, полагают свою войну справедливой. Но фактом является то, что мирное население от средневековых межхристианских войн страдало довольно мало. “Этническая чистка” христианской Европе могла бы присниться разве что в самом кошмарном сне. Иное дело война с “неверующими”, тогда действительно творились зачастую жуткие вещи... – но есть ли сейчас хотя бы такой ограничитель? Единственное исключение во множестве межхристианских войн (по масштабам грабежа, насилия и вандализма) явил захват латинянами Константинополя в 1204 году – и его не решился открыто поддержать даже папа.

Мыслимо ли сейчас, чтобы между враждующими армиями встал священник с иконой – и враги разошлись бы миром? А в средние века такое происходило не раз и не два. Духовный авторитет ставился, по крайней мере, формально, превыше любых светских интересов. Открыто помыкать им никто бы не рискнул. Сейчас же стороны конфликта пытаются удерживать разве что угрозой “гуманитарной миротворческой операции” бомбами по головам, в лучшем случае – экономическими санкциями. Слабые аргументы для тех, кто считает свою войну справедливой. Они возбудят скорее злобу, чем желание мира. Короче, не нам, не современникам “гуманитарных” бомбежек и геноцида, терроризма и опытов над людьми, судить средневекового воителя за потоптанное крестьянское поле или украденную курицу.

Сказка третья. В средние века господствовал суровый, законченно патриархальный быт. Молодых и утонченных красавиц насильно отдавали в жены дремучим богатым старикам или неотесанным мужланам, которым они изменяли с молодыми и утонченными менестрелями и странствующими рыцарями. Так появился культ Прекрасной Дамы. Неотесанные мужланы варили молодых и утонченных менестрелей в собственном соку и кормили варевом жен. Жены чахли и сбегали с уцелевшими молодыми рыцарями. Тогда их ловили и подвергали омерзительным телесным наказаниям. Вообще, жен били все поголовно сплошь и рядом. Тех молодых и утонченных красавиц, которые отказывались выходить замуж за мерзких стариков, родители морили голодом и насильно постригали в монастыри. Там они помирали от тоски по молодым и утонченным менестрелям и странствующим рыцарям, которые тоже помирали у монастырских стен от той же тоски. Это все на Западе. А на Руси вообще был “Домострой”, тут и говорить не о чем.

Вообще, в Европе средневековья браки считалось нужным заключать в возрасте 12 – 17 лет. В зависимости от страны и сословия у женщин возраст первого (и чаще всего единственного) брака мог опускаться лет до 10, у мужчин – возрастать до 20. К “засидевшимся” традиционная культура относилась довольно враждебно. При таком раскладе “неравные” браки возникали не так уж часто. Впрочем, случались. Вот, например, молодой король Генрих Плантагенет женился на более чем утонченной вдовой даме Алиеноре Аквитанской. Алиенора была гораздо старше мужа, но, как свидетельствуют источники, брак носил далеко не чисто политический характер, хотя обширные домены невесты, несомненно, послужили аргументом. Как правило же, и в королевских семьях разница в возрасте при первом браке невелика (кстати, вы удивитесь, но очень часто – в пользу жены).

Посмотрим на вещи здраво. Этнографический материал дает нам достаточное представление о том, как заключались браки в крестьянской среде и на Западе, и на Востоке Европы. Пары определялись на летних молодежных игрищах, в случае хуторского хозяйства, – при визитах к ближайшим соседям. Как правило, молодые неплохо или, скорее, очень хорошо знали друг друга. Незначительная имущественная разница между крестьянами средневековья сводила к минимуму вероятность брака по расчету (хотя, конечно, случалось). Решающая роль в выборе принадлежала, конечно, мужчине (всегда ли сейчас иначе?), и воля родителей значила многое. Но были и возможности ее обойти, нередко, и притом вполне безнаказанно использовавшиеся. Крестьянская культура, разумеется, создавала некие идеалы жениха и невесты, и осуждала брак на основе одного сексуального влечения, без “рассудка” – но поставим ли ей это в упрек?

Феодальная культура брака была чуть “формальнее” крестьянской, но в целом ориентирована на схожий подход. Да, зачастую детей обручали с младенчества (о, где вы, юные красавицы, поголовно вручаемые отвратительным старикашкам?). Как правило, это были дети, которые и так росли бы вместе и стали бы друг для друга наилучшим, а то и единственно подходящим объектом первой страсти. Следует помнить, что средневековье старалось (только старалось!) не отделять первый сексуальный опыт от первой брачной ночи. В феодальной среде браки заключались в пределах одного круга, чаще всего между лицами довольно похожего воспитания и близких интересов. Утонченная и образованная дочь крупного сеньора должна становиться женой не менее высококультурного и зажиточного владетеля. Очень редко в эпоху средневековья человек, имевший возможность дать образование дочери (а значит, и сам достаточно культурный), отдавал ее ограниченному субъекту, вызывавшему презрение. С другой стороны, неотесанный мелкий рыцарь мог получить в супруги разве что столь же неотесанную дочуру своего ничуть не менее неотесанного соседа.

Между прочим, о Руси, где в XVI веке написали “Домострой” (если бы записанные в нем суровые, к эллинской античности восходящие нормы действительно являлись на Руси обыденностью, писать бы его не стали). “Если девушка захочет замуж, а отец и мать не дадут, и что сотворит над собой, то перед епископом виновны отец и мать. Также и отрок”. Церковный Устав князя Ярослава Мудрого. Создан по византийским образцам. XI век.

Но вернемся к Западной Европе, где традиции бичевания дольше, а лжеисторическая мифология – прочнее. Слышу, слышу возмущенные возгласы: “А как же тот самый культ Прекрасной Дамы?! А Тристан с Ланселотом?!” Что ответить? Культ Прекрасной Дамы был навязанным рыцарству творением труверов и менестрелей. Эти выходцы из мелкопоместной и городской среды, как правило, имуществом обделенные, скрашивали дни жен своих сеньоров, которые иначе, без музыкальных дарований, на порог бы их не пустили. Удивительны ли чувства, возникавшие у многих к своим покровительницам? Удивительны ли драмы, разыгрывавшиеся в связи с этим? Стихи и легенды разбредались по свету, становились достоянием рыцарской культуры, и безнадежная любовь к недосягаемой Даме покоряла души экзальтированных крестоносцев. Любопытно – для них, на грани благочестия и кощунства, ее образ сливался с Девой Марией. Культ Дамы проник в изначально чуждый ему рыцарский эпос, но расцвета в нем достиг лишь в XVI веке, в пору деградации жанра и подвигов доблестного идальго Дон Кихота Ла-Манчского.

Что же до Тристана... Конечно, нет идеальных эпох. Но почему за эталон для всего средневековья мы берем обман короля Марка женой и влюбленным в нее рыцарем? Почему “Тристан”? Почему не “Эрек”? Эрек и Энида в романе Кретьена де Труа демонстрируют действительный (почему мы считаем его недостижимым?) идеал рыцарского брака – жена как возлюбленная, подруга и дама сердца в одном лице. Почему не “Клижес”, где в пример сдавшейся мужу и изменившей ему лишь затем Изольде тот же Кретьен выводит на сцену женщину, вопреки насилию короля верную своему выбору? Почему этих примеров для нас как будто не существует, а в “Тристана” мы верим, как в подлинный документ эпохи?

Почему вообще мы склонны верить во все то грязное, жестокое, уродливое, что найдем в минувшем, но подвергаем сомнению благородство, величие и красоту? Почему честь и доблесть мы принимаем за “маскировку”, за “идеализацию реальности”, а низменные помыслы с готовностью откапываем в истории былых веков отовсюду, откуда можно и откуда, казалось бы, нельзя? Почему под сводами величественных храмов, воздвигнутых людьми средневековья в честь Господа Милосердия, нам нашептывают о жестокостях и “мракобесии”? Не потому ли, что нам страшно оглянуться назад ясным взором и увидеть прелесть былого? Страшно – потому что единственный взгляд даст понять, на какой мы глубине. Нет уж, – решает большинство, – лучше и дальше копаться в нашей родной грязи и верить в то, что еще худшая грязь осталась позади. А если впереди и тьма, то сзади было еще темнее. Каждое поколенние лучше и лучше... Лучше нас никогда не было... Увы – не так.

IV

СОШЕСТВИЕ В БЕЗДНУ

Шли века. Средневековье дряхлело. Поддерживающие его основания размывались, становились зыбки. XVII – XVIII века еще могут считаться порой своеобразного “Ренессанса” едва не рухнувшего под напором бюргеров феодализма. Но на самом деле Запад уже пал. Духовенство лишилось авторитета, а в протестантских странах превратилось – в лучшем случае – в “приводной ремень” государственной политики. Дворянство разлагалось, наполнялось выходцами из буржуазных слоев, купившими титулы, само обуржуазивалось, теряло свою социальную функцию. Новые социальные отношения усугубляли тяготы жизни для большинства “третьего сословия”, а оно винило во всем, разумеется, “старый порядок”. На международной арене правили бал тайная дипломатия и колониальная алчность. Лишь монархия оставалась оплотом Традиции, но и этот оплот поступался своей твердостью, размякал, впадал в “просвещенность”. Под маской сохраняющегося “старого мира” уже воплощалась в жизнь новая, буржуазная псевдоиерархия, оставившая по степени эгоизма и лицемерия далеко позади античный прототип.

Когда революционные волны конца XVIII – начала XIX века смели “старый порядок” в Европе, на поверхность они вынесли тех, кто и сделал этот порядок ненавистным – городских толстосумов с покупными привилегиями, обуржуазившихся дворянчиков, продажных чиновников и “судейских”. Для крестьян изменилось разве что одно – началось “раскрестьянивание” деревни. Последние ограничители распада пали вместе с феодальным землевладением. Огромному числу крестьян земельные реформы принесли разорение и уход в города. Но революционеры (и “буржуазные”, и не очень) и не думали об освобождении крестьян ради самих крестьян. Они жили интересами города и служили ему, а не большинству народа. Недаром ни одна революция в Европе и Америке от английской до российской не обошлась без войны с “освобождаемым” крестьянством.

Тогда же, в начале пути, новым хозяевам жизни нужна была идеология, которая могла бы повести за собой массы на слом старого строя. Наиболее разумные деятели Просвещения, оставшись верны античным идеалам гуманизма, убрали из них все, настораживавшее наиболее восприимчивые к ним слои. Остался индивидуализм. Остались “гражданские ценности” и разглагольствования о “благе всех”. Исчезли (повторимся, у самых разумных) кастовые и коммунистические идеи, не отвечавшие нуждам разрушения феодализма. Антифеодально настроенные интеллектуалы осознали, что сокрушить противостоящую им машину может только псевдоиерархия полисного образца. И они бросили извечный клич сторонников такого общественного устройства: “Свобода, равенство и братство!”

Едва ли просветители и их более мирно настроенные ученики-либералы не понимали, что никакого “равенства” не будет, что среди “свободных личностей” найдутся те, кто будет “свободнее”, и что они-то и “реализуются” на полную катушку за счет других. Правда, кое-кто из французских якобинцев, говорят, действительно на это не рассчитывал и накануне гильотинирования сильно огорчался по поводу “новых ужасных господ, поднявшихся на развалинах феодализма...”

Но если среди просветителей и революционеров идеалисты еще попадались, то либералы, начиная с Локка, были серьезные люди и понимали, что “общественный договор” призван всего лишь освятить псевдоиерархию, основанную не на общественно полезных способностях и функциях индивида, а на его сиюминутном успехе. Даже если удалось бы обосновать для общества, что занятие торгово-промышленным “делом” дает все-таки право на власть – наивно надеяться, что люди, добившиеся всего по закону джунглей, поголовно будут реально заботиться о благе ближнего. Соответственно, и стабильность основанного на “договоре” государственного устройства будет определяться лишь тем, насколько “договор” выполняется власть предержащими. Малейшее колебание в жизненном уровне масс пробудит их раздражение против псевдоиерархии, как не раз бывало в античности.

Но псевдоиерархия “капитализма” и не возводилась на века. Те, кто ее конструировал, мечтали в будущем о воплощении идеалов не буржуа, а ненавидящих Традицию интеллектуалов. Скроенная по фантазиям Платона и Плифона всемирная империя во главе с кастой посвященных “духовных” людей не покидала мозгов мечтателей. Напротив, в оккультных орденах, планировавших великие революции, эта идея обрела законченность. “Буржуазный” характер нового строя призван был покончить с феодализмом и послужить нуждам естественного отбора членов новой правящей касты. В нее сгодились бы только самые клыкастые хищники. Псевдоиерархическое “равенство” – не единственный лозунг, выдвинутый лишь на промежуточный период. Так, лозунг “Европа народов вместо Европы монархов”, который с маниакальным упорством воплощали два Наполеона и осуществила первая мировая война, был призван лишь расчистить от препятствий поле для построения космополитического единства. “Испробовать оба сорта дел”, “через зло прийти к благу”, “разрушить, чтобы создать” – извечные принципы гностиков.

Но, как уже говорилось, необходимой в разрушительных целях псевдоиерархии угрожала опасность в виде недопонимания и недовольства “невежественных” масс. С этой опасностью можно было кардинально справиться лишь одним путем – навязать массам силой псевдоиерархические идеи, сделать их всеохватывающими и общепринятыми. Традиции, основанной на Вере, мыслители Просвещения и революционного века противопоставили новую “религию” – идеологию. Безраздельное господство идеологии в обществе можно обеспечить лишь диктатурой. Традиционализму новое время противопоставило тоталитаризм.

Но индивидуализм псевдоиерархии плохо согласуется с тоталитарной идеологией. Для воплощения в жизнь их сочетания они должны практически не иметь внешних раздражителей, ведя “игру” только между собой. Должно быть, поэтому в полной мере “тотальный либерализм” осуществился лишь в стране, не имеющей Традиции, в стране, где единственной “традицией” как раз и объявила себя либеральная идеология. США явились вполне удачным искусственным образованием, – государство, основанное на чужой земле, расчищенной от туземцев, людьми, съехавшимися со всего мира, чтобы принять провозглашавшиеся с Капитолийского холма просвещенческо-либеральные ценности. С другой стороны, США всегда обладали ярко выраженными чертами тоталитарного государства – общепринятая догматическая идеология (в “американизме” еще вполне распознаваемы идеалы старого либерализма), хорошо поставленная пропаганда, быстрое и безжалостное устранение или изоляция немногочисленных диссидентов, упорный поиск внешнего врага. “Демократический” налет никогда никого не обманывал. Разница между (всегда двумя) правящими партиями стала велика единственный раз в истории Америки (по вопросу о рабстве негров), – и сразу привела к Гражданской войне. По мере же развития североамериканского государства она вновь стала уменьшаться и ныне значима только для самих янки. Подвергнуть сомнению “американские ценности” в США всегда означало стать аутсайдером, подвергнуть себя самого общественной обструкции. Желающему ознакомиться с представлением среднего американца о внешнем мире рекомендуется ознакомление с произведениями американской масс-культуры – полученная картина оставит позади советский агитпроп, возможно, что и вкупе с Геббельсом.

Другое дело, что в отличие от других тоталитарных режимов США оказались на редкость устойчивы. Секрета здесь особого нет. Во-первых, сказываются особенности формирования государства. Как уже сказано, в США приезжали по преимуществу те, кто разделял “американские ценности”. Негры и недобитые “доблестными” завоевателями Дикого Запада индейцы – исключение. Но они и составляют главный социальный раздражитель в США, они и являются главным источником нестабильности. Источник этот не удалось завалить ни куклуксклановскими зверствами, ни вымученной лаской политкорректности.

Во-вторых, подобно Римской республике, добившейся устойчивости за счет тотальной милитаризации, осознанно и всегда бравшие с нее пример США “находят себя” во внешней агрессии, настойчивых поисках внешнего врага. Удивительно ли, что такой враг находится? Перед лицом английской, немецкой, японской, советской, иракской, корейской, китайской, сербской и любой иной угрозы – “свободный мир” (США, лучше с союзниками-сателлитами) должен быть сплочен и защищен.

В-третьих, после множества кризисов и социальных конфликтов, методом “проб и ошибок” США к концу XX века удалось обеспечить более чем сносные на общемировом фоне условия жизни для своих граждан. Мировые войны, обошедшие Америку стороной, помогли ей в этом немало. Несомненно, и сам по себе американский культ успеха и надежды на собственные силы сыграл здесь свою роль. Но основанная на этом культе иерархия (точнее, псевдоиерархия) внутренне разлагает самое благоденствующее общество. В самом благоденствующем обществе найдется человек, которому чего-то не хватает. И если это что-то есть у соседа, то первый задастся вопросом “По какому праву?” И горе обществу, если оно не может найти ответ, или если ответ просто – “повезло”. Общество же “равных возможностей” часто не может придумать иного ответа. Результат налицо – параллельно росту благосостояния происходит разложение нравов и рост немотивированного насилия. “Политическая корректность” только усугубляет неисцелимые межрасовые конфликты. По уровню общественного стресса и взаимного насилия США всегда опережали Европу. Трагическим событиям в Лос-Анджелесе трудно подыскать аналог в новейшей истории Европы, разве что наименее “бархатные” эпизоды восточноевропейских “революций”. “С жиру бесятся” – скажет привыкший верить в “американскую мечту” постсоветский обыватель. Что же это за мечта такая, порождающая такое количество “бешеных с жиру”? И не все ли равно, – для обывателя-то, – “с жиру” или не “с жиру” избивают и убивают людей, исподволь разрушают собственное общество?

Не будем заниматься предсказаниями и гаданием на кофейной гуще. Римская республика, как мы помним, простояла в псевдоиерархическом виде 250 лет. США существуют (от рождения в псевдоиерархии, включая и период вполне “римского” рабства негров) более 200. Перед США три возможных варианта развития – побить рекорд Рима и простоять еще какое-то время в прежнем обличье; превратиться в некий новый “принципат” под властью случайных авантюристов, сменяющих друг в друга в череде бесконечных путчей и междоусобиц; исчезнуть с политической карты. Многие в последний век предсказывали последнее. Я не склонен доверять этим предсказаниям безоговорочно. Нашему поколению и нашим детям предстоит убедиться, какой вариант ближе к истине.

В Европе попытка нахрапом сломить Традицию и навязать на смену ей тотальную идеологию провалилась в ходе Французской революции. Якобинцам пришлось пролить слишком много крови в попытке построить государство по воплотившемуся уже по ту сторону Атлантики образцу. В итоге якобинская диктатура пожрала сама себя. Наступило время компромиссов с Традицией, внедрения отдельных элементов буржуазного уклада в ткань “гниющего” от чуждых спор старого мира. В результате и в Европе, и в Латинской Америке капиталистическая псевдоиерархия утвердилась, хотя все равно ценой большой крови и великих потрясений. Но если США можно сопоставить с Римской республикой, то государства Европы и Латинской Америки напоминают скорее эллинские полисы, постоянно ностальгирующие по старому порядку, мечущиеся от одного социально-политического уклада к другому.

Популярная ныне сказка об извечной (“вечность” для невежд начинается примерно с Наполеона I) европейской стабильности – лишнее свидетельство необразованности постсоветского мещанина. В Европе XIX века пример стабильности являла как раз Россия, благополучно избегнувшая революций, мирно расставшаяся с крепостным правом и без серьезных потрясений догоняющая развитые страны. Все остальные государства континента весь век будоражили революции, путчи и прочие социальные катаклизмы. Даже стабильную Англию беспокоили то чартисты, то ирландские борцы за гомруль. Конечно, и в России отнюдь не было “все хорошо”; одной из примет потерянной нами страны был, например, регулярно повторяющийся голод – следствие обуржуазивания помещиков, стремившихся работать на международный рынок. Но это не превращает европейскую “стабильность” из несуразного мифа в историческую реальность. Лишнее доказательство этому находим уже в истории XX века.

Любая псевдоиерархия буквально беременна диктатурой. В мире, в котором на вершине оказывается не самый правый, но самый сильный, “винтовка рождает власть”. Средние века Европы почти не знали “тиранов” в античном смысле. Болгарин Ивайла да итальянские неудавшиеся “принцепсы” XIV – XVI веков; вот, пожалуй, и все. Для стран Европы и особенно Латинской Америки нового времени диктатура и узурпация – дело обычное. Бонапартизм и каудильизм лишь предвещали расцвет этого способа управления в XX столетии. Диктатура часто принималась обществом на “ура”. Власть военно-бюрократической машины представляется массам более легитимной, во всяком случае, имеющей большие основания, чем власть буржуазии и выражающих ее интересы политиков. Нахождение власти в руках слоев, имеющих четкую социальную функцию, пробуждает архетип естественной иерархии. В этом был секрет успеха многих авторитарных режимов, например, польской “санации” или латиноамериканских национал-реформистов. Однако коренного преобразования псевдоиерархии ни один из этих порожденных ею режимов не достигал. Все их достижения носили временный и случайный характер.

Лозунг “Европы народов” породил невиданное прежде Европой чудище этнического национализма. Оно, в свою очередь, скрестившись с авторитарными устремлениями, произвело на свет западноевропейский тоталитаризм межвоенного периода. Его идеологи в полную мощь использовали и романтическую ностальгию по старому миру, и моральную оппозицию верующих, и стремление общества выстроить обоснованную иерархию. Последнее совершенно четко просматривается в воспринятой многими за пределами Италии фашистской идее “корпоративного государства”. Но на самом деле в фашизме не было ничего естественного. Подобно любой тоталитарной идеологии, он порывал с Традицией и противостоял ей. Ярче всего это проявилось в открыто антитрадиционалистском, антихристианском германском нацизме. Гитлер и Розенберг пытались на практике осуществить в Европе кошмар этнокастовой деспотии древневосточного типа, доведя его до невиданной на Древнем Востоке степени деспотизма. Нацизм стал квинтэссенцией всех темных сторон ультраправой идеологии межвоенных лет. И именно нацизм, в конечном счете, оказался самой мощной ветвью этой идеологии, поглотившей все остальные.

Испанским фалангистам хватило ума не присоединяться к фашистско-нацистскому походу против остатков европейской цивилизации. Но это, пожалуй, одна из очень немногих заслуг Франко. Чем более “здравомыслящим” оказывался режим фашистского типа, тем более терпим он становился и по отношению к “капитализму”. Результатом деятельности Франко явилась не реставрация традиционного общества в Испании, а окончательное обуржуазивание страны.

Некоторое исключение на общем черно-буром, проблескивающем алым, фоне европейского континента являл собой в межвоенный период Балканский полуостров. Он тогда почти полностью окрасился в белое. Добившиеся в XIX веке независимости, но лишенные за годы турецкого ига большинства элементов Традиции, балканские королевства после первой мировой войны окрепли и почувствовали себя в силах начать Реставрацию. Балканские короли поддерживали Православную Церковь, выстраивали из сформированной за годы независимости военной и чиновничьей элиты подобие нового дворянства. “Королевские диктатуры” – возродившиеся после долгого забвения представительные монархии – взяли за основу идеологии “социальную солидарность” и сословно-корпоративное устройство. Первое пришло слева, второе – справа. Балканские короли пытались взять отовсюду лучшее. Попытка не удалась. Международная обстановка не благоприятствовала смелым экспериментам, а экспериментаторам не хватало или политической ловкости, или политического чутья. Колокола надежды, послышавшиеся было из балканских столиц, потонули в торжествующем вое заполонивших Европу гитлеровских вервольфов.

Если бы не вторая мировая война (вернее, если бы не победа в ней СССР), Запад мог бы оставаться тоталитарным еще очень и очень долго. Если бы Гитлер, Муссолини или Петен, как Франко и Каэтану, удержались бы у власти до середины 70-х годов, – являлось ли бы “жить, как в Европе” вожделенной мечтой для российского “электората”? Едва ли выступавшая под этим лозунгом партия набрала бы тогда свои 8 процентов. Впрочем, чада истосковавшихся под гнетом советского режима “мещан во интеллигентстве” историев не учат...

Теперь, наконец, о советском режиме. Революционная диктатура большевиков порвала с Традицией и принялась ее разрушать с жестокостью, не имевшей аналогов со времен Французской революции. Однако “новый мир” строился в противовес не только уже поколебленной российской феодально-имперской традиции, но и капиталистической псевдоиерархии. Игравший с массами в “равенство” социализм сперва апеллировал к варварским общинным инстинктам, строя власть “снизу вверх”, пытался на практике осуществить коммунистические мечтания Кампанеллы, Морелли и Бабефа. Но осознав, что власть действительно находится у нее, партийно-государственная верхушка расхотела делиться ей с малопригодной к управлению массой. От балансирования на грани общинно-дикарского и деспотического уклада советский тоталитаризм перешел к конструированию, без всякой опоры на Традицию, собственной иерархии. При этом, как некогда при племенном строе, формально “равенство” не отменялось. Но фактически реализация лозунга “от каждого по способностям, каждому по труду” означала бы построение идеального – и естественного – иерархического здания. Лозунг, собственно, выражал (в слегка приспособленной к советской действительности с ее культом Труда форме) сущность любой естественной иерархии. Удовлетворить природную тягу к Традиции были призваны уступки, сделанные ей Сталиным – легализация религии, восстановление имперских институтов власти, “государственнические” мотивы в идеологии. Но тоталитаризм оставался тоталитаризмом.

Кризис начался с частичного “восстановления ленинских норм” (в слишком многих смыслах) в пору так называемой “оттепели” и продолжился позднее. К концу 70-х годов “новая историческая общность” в СССР и за его пределами обнаружила, что она обманута. Естественная иерархия не сложилась. Элита, формирующаяся на случайных личных связях и денежном достатке, безразличная к нуждам народа до боли напоминала худшие примеры из жизни “загнивающего Запада”. Противникам существующего строя осталось только сделать идеологический “финт” и поставить этот самый “загнивающий Запад” в пример. Дело сделано. Когда туман рассеялся, на опустевшем от партийных бонз пьедестале оказались те самые люди, которые и дискредитировали своим существованием прежний строй в глазах масс – коррумпированные чиновники, “теневые” дельцы, ручные интеллигенты... Не первая подмена в истории движения за “свободу, равенство и братство”. Возможно, и не последняя.

Тоталитарные попытки глобализировать мир по своим сценариям в XX веке не удались. Но лишь потому, что фашизм и коммунизм – эти “ужасные отпрыски” гуманистическо-просвещенческой идеологии – опередили свое время. Их родительница неспешно, с расстановкой, по принципу “семь раз отмерь – один отрежь, да наверняка” движется к тому же финалу. Подмяв под себя и безжалостно растоптав неразумных чад, она готова произвести на свет последний плод – подлинного наследника своего царства.

Как достичь этого без жесткой, чуждой демократических изысков тоталитарности? И вот уже Сорос говорит о том, что любимому им “открытому” обществу есть чему учиться у “закрытого”. Фантасты то ли с ужасом, то ли с восторженным придыханием предсказывают то легализацию власти ТНК, то царство кастовой “интеллектуальной элиты”. Иерархия тоталитарно-деспотического типа, способная править в глобализированном мире, проектируется и скоро будет готова к использованию. Замкнутое сообщество “просвещенных” в политическом, экономическом и оккультном смысле людей готово принять на себя высшую заботу о мироздании.

Но деспотическая и иерархическая структура не может возглавляться коллективом. Наверху должен остаться только один. Глобальному миру – глобального лидера. “И поклонятся ему все живущие на земле, которых имена не записаны в книге у Агнца, закланного от создания мира”.

V

ОТЧУЖДЕННЫЕ

Псевдоиерархия объявляет себя “равенством”, как минимум – “равенством возможностей”. Но равенство возможно лишь среди равных по способностям. И общество нового времени – капиталистическое едва ли не больше, чем социалистическое, – занимается “уравниловкой”. Применительно к восторжествовавшему ныне укладу речь – об “усреднении”. “Средний класс” – опора общества. “Средний уровень” знаний и запросов – эталон. Средневековье выдвигало лучших. Новое время иногда открыто провозглашает вредоносность гения. Гений опасен. Он может взломать псевдоиерархию, стать властителем дум, диктатором. “Не пренебрегайте мещанством!” Обывательщина, местечковая ограниченность убогонького бюргера-купчишки провозглашается достоинством. На обывателя рассчитаны примитивная пропаганда СМИ, массовая культура, весь комплекс ценностей современной “цивилизации унитазов” (самое удачное ее определение!).

Посредственность не будет протестовать против того, что в рамках псевдоиерархии приближенность к власти определяется не талантом, а размером кошелька. Особые старания псевдоиерархия прилагает к “усреднению” тех слоев, которые и могут стать ее могильщиками – военных, чиновников, интеллектуалов. Но не восставал запуганный какой-нибудь очередной “угрозой” мещанин и против тоталитарных диктаторов. Советская власть, презиравшая мещанство, воспроизводила его временами не с меньшим рвением. Как и очень многое в системе буржуазной псевдоиерархии, “усредненность” устраивает и рождающуюся из ее лона деспотию. Армия посредственностей с ограниченными интересами и познаниями – то, что нужно для торжества грядущего Лжемессии.

Немалую роль в “усреднении” играет образование и вся система выбора пути входящим в жизнь человеком. Принесенная научно-техническим прогрессом “узкая специализация”, насаждаемое по делу и без дела во всех областях знания “мелкотемье” плодят полуквалифицированных “специалистов”, отбивают интерес к работе, как будто специально нацелены на отсев гениев.

В средние века воспитание ориентировало человека на выполнение своей общественной функции, внушало гордость за нее. И в то же время не закрывались иные пути, да и само исполнение своего Долга оставляло, тем не менее, время для личного творчества. Примеров тому из самых разных общественных слоев – масса. Иначе теперь. Теперь “открыты все пути”. На самом деле перед глазами человека, вступающего в жизнь, или раздражающе узкий коридорчик, определяемый достатком, или бессмысленное мельтешение на тему “все профессии важны”. Удобный момент, чтобы объяснить, что некоторые “важнее”. Нестойкий, воспитанный в культе выгоды человек легко поступается своими личными “непрестижными” интересами и идет в поисках карьеры и заработка совсем по другому пути. Люди делают не то, что им интересно, к чему подлинно призваны, а то, в чем заинтересованы, что выгодно здесь и сейчас. Бывает и хуже, – когда интересов нет вовсе. “Жить, чтобы есть” – лозунг эпохи.

Большинству людей невдомек, что его величеству прогрессу завтра станут нужны иные специалисты, чем нужны сегодня, и судьбы тысяч “престижных” и “элитных” профессионалов величество сие ломает, не задумываясь. Одни так и остаются прикованными к ненавистным станкам и письменным столам с помощью обязывающего “жить, как все”, закона – почище крепостного права. Другие... Толпы торгующих более или менее успешно бананами дипломированных “технарей” – результат самоотверженного стремления мам и пап 80-х дать своим детям “престижное” образование, с коим “не пропадешь”. Скоро на рынке бананов ожидается пополнение из числа дипломированных юристов и экономистов. Между тем, самоотверженные устремления мам и пап ломать своих детей через колено, чтобы дать им выгодную на сей момент путевку в жизнь – неистребимы.

Кстати, распространенный среди “человеков современных” аргумент: “Да, копаемся в грязи, наступаем на горло песням, носом землю роем, – лишь бы детей вывести в люди, пусть они свой путь ищут”. Благородное желание. Действительно самоотверженное. И абсолютно бессмысленное. Самородков – один на миллион. Человека, как правило, формирует среда. Какой пример подадут ему родители, лишенные собственной цели в жизни, не реализовавшие себя, не имеющие своего настоящего дела? Если не достигнут материального достатка – никакого. Но и провозглашенная ими цель тогда не достигнута. Если материальный достаток и возможность “вывести в люди” у родителей будут – то пример самый худший. Почему ребенок должен искать свой путь, если родители чего-то добились, ища одной выгоды? Получается просто следующее поколение “живущих, чтобы есть”, лишенных полной и подлинной радости от жизни.

Конечно, стремление жить так захватило еще не всех. Есть, с одной стороны, принципиальные интеллектуалы, честные и самоотверженные служащие, “свободные художники”, подвижники образования и медицины. Есть еще, по слухам, крестьяне, чувствующие землю, рабочие, получающие радость от труда. Но число тех, кто “ест, чтобы жить”, все более сокращается. Кажется, скоро от этого досадного предрассудка уже станут лечить, как от безумия. Под натиском прогресса сам человек становится все больше похож на заводной механизм, тупо выполняющий совершенно безразличную работу. В случае наступления ожидаемого “благоденствия” для потребителей у него не останется даже алчности.

Неудовлетворенный интерес к своему делу порождает желание влезть в другое. Причем профессионалов в этом деле при таком благороднейшем порыве слушать необязательно (я же этим давно интересуюсь!). Отсюда успех, скажем, шарлатанствующих творцов “фольк-хистори”, разных дэникен-фоменок. Их самый благодарный читатель – человек интересующийся (давно!), но не профессиональный по причине выбора иной, “престижной” профессии. Тот, у кого наряду с интересом к чему-то есть и своя любимая работа, уважает настоящих профессионалов и легко разглядит обманщика. Тот, у кого таковой не имеется, только завидует специалистам, в чем-то себя реализовавшим. Отличная добыча для лжеученого коммерсанта от науки! Мало ли гуманитариев, взахлеб почитывающих откровения очередного психа, только что побеседовавшего со снежным человеком, прилетевшим на летающей тарелке из Бермудского треугольника и рассказавшим, что вирус СПИДа – выдумка врачей-убийц?

Не найти твердого утешения и в царстве духа. Как и во всем, в религиозной сфере новое время принесло невообразимую сумятицу. В средние века человек, делавший выбор между христианством и иной верой, делал его сознательно, выслушав аргументы обеих сторон и зная о том, какая ответственность на том и на этом свете ему угрожает. Вероотступники средневековья были “профессионалами”, людьми поистине “знающими” – как и те, кто противостоял им на их “поле”. Те, у кого знания не было, довольствовались ролью “малых сих”. Чтобы обмануть их, еретикам и сектантам приходилось рядиться в одежды “исконного христианства”. Иначе теперь. Раскол западного христианства породил призрак “свободы вероисповедания”. Утвержденный гильотиной “плюрализм” учит “терпимости” – абсолютному безразличию ко всему происходящему в духовной сфере. Но может ли верующий человек быть безразличен к душевной гибели ближних? И новое время насаждает атеизм, а с еще большей охотой – агностицизм: “верить-то я верю, а во что, не знаю”. Реальность расплывается перед глазами человека нового времени, он склонен считать, что истина тоже плюралистична. Подход здорового сознания, при котором, что не истина – то ложь или заблуждение, пугает многих нынешних людей.

Опасность, впрочем, не столько в этом. Религиозные знания в самом поверхностном исполнении стали доступны каждому. Интересующиеся религией, но ничего о ней профессионально не знающие люди черпают сведения откуда можно, делая выбор между Библией и дешевым покет-буком. Результат известен – “образованные” экзальтированные создания мечутся от иеговистов к сатанистам, от Хаббарда к Прабхупаде. Они не в силах – из-за недостатка опыта и информации – сделать сознательный выбор, а реклама “Нового Века” до жути навязчива и многоголоса. Почва для явления последнего лжепророка, для наступления гностического “хилиазма” унавожена до вони.

Человек отчужден. Отчужден от Веры и от собственного “я”. Отчужден от природы, уничтожаемой прогрессом. Отчужден от общества, в котором “человек человеку – волк, товарищ и брат”. О чести, благородстве, любви большинство вспоминает тогда, когда это выгодно, или в насмешку. Ни во что не верящие, ни на что не надеющиеся люди любить неспособны. Они и женятся-то на “кухонных комбайнах”, а замуж выходят за “каменные стены”. Мещанский идеал, изменившийся со времен “Декамерона” только в худшую сторону, торжествует и здесь. Теснит его только сексуальная безудержность. Многого ли стоят при таком раскладе проповедуемые “новым консерватизмом” “семейные ценности”? Не больше, чем распутство извращенческого вертепа. Люди-атомы кометами несутся по жизни, сшибая разом друзей и врагов, бросая все, что стоило бы сохранить, и цепляясь за все, что тянет их в болото ничтожества, – несутся верным для тех, кто наблюдает, курсом, прямиком в когтистые объятия не истинного, но для них единственного Властелина.

VI

ПО ТУ СТОРОНУ

Прежде чем попытаться поискать пути выхода из бездны, немного оглянемся назад. Мы видели, что формационная теория (наиболее толковое из детищ Маркса и Энгельса) имеет свои основания. И, с позволения сказать, “раннеклассовое”, и феодальное общество – отнюдь не вымысел. Но вот дальше... Переход от племенной первобытности к обществу “раннеклассовому” ни в одной стране не занимал менее нескольких столетий. Переход от античности к феодализму занял три столетия “темных веков”; еще дольше переходили к феодализму “варвары” Севера и Северо-востока от своего племенного строя. Так какие же у нас основания считать, что за пару десятилетий после наполеоновских войн (ближайшего аналога “варварского” нашествия на Рим) на базе феодального общества в Европе воздвиглась новая капиталистическая формация? Какие основания полагать, что всего за год в одной стране “капитализм” сменился “социализмом”, а потом – за пару лет – обратно. Вернее, несомненно, что такие уклады жизни, такие иерархические типы существуют, но можно ли считать их формациями?

Ответ отрицательный. Мы – в “темных веках”, в межформационной дыре. Капитализм и социализм – лишь формы перехода к новому обществу, которого не разглядели ослепленные кампанелловским солнцем “классики”. Период нестабильности, начавшийся с войны за независимость США и Французской революции, подходит, возможно, к концу, но далеко не окончен. Ситуация усложняется и дополнительно дестабилизируется беспрецедентным совпадением “темных веков” с периодом господства псевдоиерархии – совпадением неизбежным, поскольку только псевдоиерархия могла взорвать феодальный строй изнутри.

Чем же будет грядущее общество? В “раннеклассовом” строе главной ценностью были права, и общество делилось на полноправных и неполноправных. В феодальном обществе главной ценностью является земля, и социум подразделен на частных землевладельцев и общинных землепользователей. В обществе будущего, по всем признакам, главной ценностью будет отнюдь не капиталистический достаток, а обладание технологиями. Шире – обладание интеллектуальными способностями в той или иной сфере. Сфера может быть управленческой, технической, естественной, гуманитарной, какой угодно иной. Можно назвать это общество меритократией. Можно – интеллектуализмом. Суть не меняется. Во всяком случае, ясно, что поскольку иерархия в обществе будущего строится на полезных для общества и дающих право руководить им способностях, постольку его приход будет концом псевдоиерархии.

Но расслабляться не стоит. Перед нами два пути. Первый достаточно охарактеризован выше. Царство интеллекта вполне может пойти по пролагаемому для него нынешним истэблишментом пути. В этом случае новый господствующий класс глобального или претендующего на глобальность социума составят наиболее “просвещенные” деятели прежнего строя – политики, менеджеры, интеллектуалы прогрессистских и глобалистских взглядов. Общество, управляемое ими, будет претендовать на мировое господство и устраивать себя по деспотическо-тоталитарной модели.

Есть и другой путь. Пример подает нам средневековье, восставшее из руин “темных веков”, унаследовавшее лучшее из античности и сохранившее светоч христианской традиции. Традиционалистски настроенная часть интеллектуальной элиты вполне может еще, – по крайней мере, в теории, – переломить ситуацию. Господство псевдоиерархии, с одной стороны, не оставляет возможностей ни для византийского, ни для каролингского варианта возрождения цивилизации. Но оно же создает чрезвычайно удобную для этого социальную и политическую ситуацию. Но идеологией перелома не может стать ни палеоконсерватизм, ни какие-нибудь фашизоидные искания, ни тем паче странноватый национал-коммунизм. Могут быть сколь угодно величественные (но направленные на ощутимую пользу людям – иначе при установлении естественной иерархии нельзя) социальные и экономические прожекты. Но в основе, в душе реставраторов должна гореть единственная идея. Только стойкая и безупречная Верность Традиции. Если угодно, лоялизм. Сим побеждали.

Подхлестывает не только все более ощутимая торопливость противника. Глобализация скачет галопом. С этим связано еще одно обстоятельство. До сих пор речь шла лишь о том, что происходило и происходит на христианском (пока еще) цивилизационном пространстве. Но мир им не ограничен. Есть иные Традиции (другое дело, насколько они, на мой взгляд, соответствуют Истине). Да и собственная периферия христианской цивилизации – Латинская Америка, тем более Африка или Океания, – живет еще во многом особой жизнью. Устремления глобализаторов встречают там, “за лимесом”, ощутимое сопротивление. Хотим ли мы, чтобы наша цивилизация действительно повторила, буквально повторила судьбу античного общества? Сколько будут длиться “темные века” и какая судьба ждет всех нас в случае, если с псевдоиерархией покончат не внутренние силы, а новый Аттила откуда-нибудь со средневосточных нагорий? Кто исключит такой вариант?

Пути перед нами. Едва ли весь мир пойдет по какому-то одному. Что ж, вся история действительно напоминает “единство и борьбу противоположностей”. Если нам суждено пойти по пути поддержания и сохранения Традиции, то у нас еще появятся новые примеры этому. Этот путь не предполагает монолитного всемирного единения и стрижки под одну гребенку. Он готов бросать вызовы и принимать их. Он не обязывает людей быть более совершенными, чем дано им Богом, но дает им проявить все свое совершенство. Это – путь подлинной “многополярности” и состязательности. Путь Свободы.