“Советская НФ не устрашает своих читателей, не тянет к прошлому, а зовет бестрепетно идти вперед.

Советская НФ не отнимает надежду, но вселяет ее в каждого, кто не лишен способности мечтать.

Советская НФ не принижает человека, но поднимает его, наделяя героическим характером борца-исследователя, борца-созидателя.

Советская НФ подходит к своему герою с высокой нравственной требовательностью, как к новому человеку, живущему в новом мире.

Советская НФ, пользуясь диалектическим методом познания, не пренебрегает объективными законами природы и общественного развития, и потому она научна даже и в тех случаях, когда в произведениях отсутствует какая-либо конкретная научная или техническая гипотеза.

Иван Ефремов, крупный ученый-палеонтолог и писатель с мировым именем, является признанным авторитетом и главой новой, “интеллектуальной школы” советской НФ”.

Фигура! “Матерый человечище”! Вот с издевательства над творчеством этого “авторитета” мы и начнем наши в высшей степени субъективные очерки. Тем более, что в его книгах (как и в произведениях А.П. Казанцева) многие "свинцовые мерзости" советской НФ действительно оказалась сконцентрированы до почти непереносимого уровня.

Советская эпоха конца 50-х – первой половины 60-х гг. была еще не тем миром “побеждающей пустоты”, внутри которого выросли представители моего поколения. У этого революционарситского общества будущего не было. (В отличие от позднего Советского Союза, сохранявшего потенцию для того, чтобы постепенно двигаться по дороге к национально ориентированной империи. Но для того, чтобы подобная дорога даже слегка обозначилась необходимо была длительный оздоравливающий самоанализ брежневских времен). В эпоху же “хрущевщины” Россия продолжала жить в “тифозном бреду”, да еще и радовалось тому, что температура у загибающегося больного растет. Тогдашняя НФ вся работала на повышение этой температуры, эксплуатируя коммуноидные черты в советском массовом сознании.

Для советской НФ было характерно нелепейшее чванство, которым характеризовалась и вообще-то вся коммпропаганда, чванство, в высшей степени не характерное для национальной психологии русского народа. Наши фантасты постоянно срывались на описания в стиле “я, папася, усех сильнее”. (При этом у “советского гордого младенца” была обосранная рубашонка и сопли до пояса). НФ же приучала граждан не к тому, чтобы отстирать эту рубашонку, а к тому, чтобы считать ее костюмом от Кардена.

Советский мир второй половины 50-х – первой половины 60-х гг. был миром самовлюбленного и торжествующего дерьма, а отечественные фантасты слагали ему саги. Крепко-накрепко зажмурив глаза, фальшивыми и противными голосами выводили на всю Ивановскую “Песнь о Великом Отстое”.

Поэтому и “Солженицыных от НФ” у нас не возникло. Человек, пытавшийся создавать НФ-произведения, находившиеся вне негласного советского канона, быстро оказывался перед выбором – либо навсегда распроститься с идеей о печатании, либо “вывалиться” в андерграудный “майн-стрим”, усиливая антисоветские выпады в своих книгах. Хотя бы для того, чтобы они расходились в “самиздате” и “тамиздате”.

А Ефремов даже и не кричал. Его смирили, убедили и заставили поверить в то, что вялые коммутопии у него получаются лучше, чем мрачно-индивидуалистические фрески ужасов, к которым он испытывал заметное подсознательное тяготение.

Но, с другой стороны, именно как “продукт насилия общества над творческой личностью” произведения Ефремова и приобретают особое значение для понимания сути и перспектив развития пресловутой “советской цивилизации” (тьфу!) Это было не талантливая выдумка отдельного писателя, не прихотливый полет его фантазии (чем часто, например, “грешили” Стругацкие, и за что получали всеобъемлющие нагоняи и побои со стороны бдительных критиков). Нет, в “Туманности Андромеды”, “Лезвии бритвы” и даже частично – “Часе быка” -- перед нами предстает воплощенная мечта “советского народа” о будущем. Та мечта, с которой соглашались все “советские” (не русские!) – от членов Политбюро до затрюханного интеллигентика-библиотекаря в каком-нибудь Нарьян-Маре, Александрове или Коврове.

Вот как можно было бы проинтерпретировать одну из самых расхожих тем в фантастике социалистических стран – контакт с “Иными”. (На некоторое время поверьте, что перед вами отрывки из литературоведческой монографии озабоченного фрейдиста): “Любопытно, что у Ефремова нет склонности к давящей фаллической стилистике, которая проявляется, например, у раннего Лема. Он маскирует даже такой характерный образ, как космический корабль (“звездолет”), в социалистической НФ обычно предстающий в форме длинного, часто заостренного тела, этакого эррегированного фаллоса, пронзающего космическое пространство. У Лема в “Непобедимом” картина “приземление звездолета на чужую планету”, однозначно истолковывающаяся как половой акт, достигает пределов жестокости и насилия: “Корабль, как перевернутый вулкан, извергающий огонь, висел над рябой равниной с утонувшими в песке скальными грядами… Уже было видно место, где рвущийся вертикально вниз столб огня ударял в грунт. Там поднялась рыжая песчаная буря. Из кормы, беззвучные в оглушительном реве газов, стреляли фиолетовые молнии… Кольцевыми гребнями, как валы настоящего моря, во все стороны разбегались дымящиеся волны песка. Эпицентр, в который с небольшого расстояния било кустистое пламя, уже не дымился - кипел. Песок исчез, он превратился в багровое зеркало, в кипящее озеро расплавленного кремнезема, в пену грохочущих взрывов и, наконец, испарился. Обнаженный, как кость, старый базальт планеты начал размягчаться… Корабль был наполнен воем турбин, нагнетающих вниз горючее. Зеленый, конусно расходящийся столб огня соединил его с дымящейся скалой… Огонь гневно бурлил под кормой, его миллиметр за миллиметром сдавливала спускающаяся громада звездолета, зеленое пекло стреляло длинными брызгами в глубь грохочущих песчаных туч… Один-единственный удар словно бы огромного разорвавшегося сердца. Звездолет стоял”.

Патологический мир Лема мог существовать в социалистической книжности только потому, что автор его был писателем не советским, а польским. “Меньшим братьям” охотно прощали то, что ни при каких условиях не спускалось “старшему брату”. Если фантасты социалистических стран могли долго медитировать над своими психопатологическими и сексуальными комплексами, то фантасты советские должны были четко выражать главное стремление коммунистический утопии – создание человека свободного от страстей, существа, в котором стерты различия между мужчиной и женщиной”, создание “Божественного Андрогина”.

Успех ефремовской утопии был обусловлен тем, что она в наибольшей степени совпадала с этим подспудным стремлением советской власти. Даже фаллическую агрессию, неизбежную в описаниях путешествий по космосу и высадке на иных планетах, Иван Антонович умел смягчить. Звездолет “Тантра” (!) в “Туманности Андромеды” совершает посадку не так, как “Непобедимый”: “Эрг Hoop хотел сесть поближе к обнаруженному звездолету и предупреждал людей, которые могли оказаться в смертоносной зоне, радиусом около тысячи метров от места посадки… Гигантские коленчатые упоры отскочили от корпуса и, растопырившись, приняли на себя первое прикосновение к почве чужого мира. Толчок, удар, толчок - "Тантра" раскачивалась носовой частью и замерла одновременно с полной остановкой двигателей… Медленно, короткими толчками звездолет стал оседать носом, пока не принял прежнего горизонтального положения. Посадка окончилась”.

Мир космоса у Лема – это мир мужской, мир фаллический, где от фаллоса-корабля отпочковываются фаллосы-мужчины и фаллосы-работы, затем возвращающиеся к своему мужскому братству. У Ефремова мир космоса – это царство андрогината, так как специально подчеркивается, что экипажи смешанные, состоящие как из мужчин, так и из женщин.

Проникновение в чужой корабль также осуществляется со всевозможной осторожностью и мешают ему не страхи перед женской нечистотой или венерическими заболеваниями. Корабль пришельцев имеет округлую, эллипсовидную форму. Он скорее отождествляется с вагиной, чем с пенисом. Препятствуют же успешном акту (=Контакту) существа, скорее символизирующие “пережитки прошлого в сознании современного человека” -- энергетические, почти невидимые сущности, одна из которых имеет форму креста: “Это не была уже знакомая медузообразная тварь; в серой полутени двигался черный крест с широкими лопастями и выпуклым эллипсом посередине. На трех концах креста виднелись линзы, отблескивавшие в свете прожектора, с трудом пробивавшего туман влажных испарений. Основание креста утопало во мраке неосвещенного углубления почвы”.

Однако реальный Контакт вызывал у Ефремова страх и сомнения в возможности его описать. Знаменитый “контактный” рассказ “Сердце Змеи” описывает столкновение двух фаллосов, которые не завершается “физическим контактом”. (Еще бы! В таком акте присутствовал явный гомосексуальный подтекст, и Ефремов подсознательно от него убегал).

На подробное описание Контакта он решился только в “Часе Быка”, где мужской, фаллический мир подвергается жесточайшей, уничижительной критике. Судя по всем признакам, мир Великого Кольца к этому времени уже достиг андрогинного совершенства. Ведь даже корабли, которые Земля посылает к другим планетам, имеют совершенно андрогинную – яйцеобразную форму. (Это особенно хорошо подчеркнуто в иллюстрациях к первому изданию романа – в журнале “Техника – молодежи” за 1969 г.) На покорение же иной планеты посылают не мужчину-насильника, а женщину – Фай Родис.

Интересно, что название планеты, на которую прибывает космолет землян – Торманс, заимствовано Ефремовым из книги Дэвида Линдсея “Путешествие к Арктуру”. История Линдсея – эта история бесконечно мрачных и бессмысленных приключений главного героем, в итоге завершившихся его гибелью. Однако если Торманс Линдсея – мир метафизических испытаний, где, можно сказать, проверяется на прочность душа героя, то Торманс Ефремова – ад социальный. Русский фантаст предпочитал рассуждать об обществе в целом, видимо, осознавая свою слабость в психологической прорисовке отдельных персонажей.

И здесь насилие имеет откровенный вид, а, значит, на уровне психологическом связывается не с разумом, а подсознанием. Воздействие направлено на половую сферу, что показывает, например, эпизод с механической змеей, гипнотизирующей простых обывателей во время ритуальных собраний”.

В подобном стиле мы могли бы заполнять еще десятки, а то и сотни страниц. Однако, в этом нет никакой особенной нужды. (Хотя для иллюстраций в других очерках мы еще будем прибегать к составлению подобных отрывков. Стоп. Давайте-ка придумаем вымышленной монографии название и автора. Ну, пусть будет что-нибудь вроде “Психоаналитического анализа фантастики коммунистических стран второй половины ХХ века”. Автор – Пауль Кант-Бивер, Мискатоникский университет).

Сейчас же для нас важно одно наблюдение – авторы коммунистической фантастики даже не пытались контролировать то, что изливалось из их подсознания. Создателей отечественной Нф различало только в одно – использовал ли автор для генерирования своего произведения “личный подвал” или подключался к мощному потоку фантомов, изливавшихся с нижних этажей, из ям коллективного бессознательного советского народа. Индивидуалисты периодически получали пинки, зарывавшиеся слишком глубоко – тоже.

Но новое общественное устройство не могло не победить, хотя эта победа задержалась из-за отсталости воспитания общественного сознания. Переустройство мира немыслимо без коренного изменения экономики, без исчезновения нищеты, голода и тяжелого, изнурительного труда. Но изменение экономики потребовало очень сложного управления производством и распределением и было невозможно без воспитания

общественного сознания каждого человека.

Коммунистическое общество не сразу охватило все народы и страны. Искоренение вражды и особенно лжи, накопившейся от враждебной пропаганды во время идейной борьбы века Расщепления, потребовало развития новых человеческих отношений. Кое-где случались восстания, поднимавшиеся отсталыми приверженцами старого, которые по невежеству пытались найти в воскрешении прошлого легкие выходы из трудностей, стоявших перед человечеством.

Но неизбежно и неуклонно новое устройство жизни распространилось на всю Землю, и самые различные народы и расы стали единой, дружной и мудрой семьей. Так началась ЭМВ - эра Мирового Воссоединения, состоявшая из веков Союза Стран, Разных Языков, Борьбы за Энергию и Общего Языка”.

Неукротимый социалистический энтузиазм гремит в ее голосе. А также радость в стиле “Вы околели, собаки несчастные. Я же живу и хожу…”. (В более позднее время этот революционаризм, в точности с существующими “указаниями партиями”, сменился сначала на историю победы в “мирном сосуществовании”, а затем и на картины откровенно “конвергентного мира”, где волк и ягненок мирно спят рядышком друг с другом. Как в “Лунной радуге” С. Павлова).

Но при этом насильственная победа коммунизма в “Туманности Андромеды” оказывается и победой некоторых либеральных взглядов, торжеством ряда ценностей вполне либерального общества.

Самое удивительное – то, что мир Ефремова до ужаса соответствует идеалам современных борцов за политкорректность. (Политкорректность выдержана даже в подборе персонажей – один из главных героев то ли афро-американец, то ли афро-африканец. Короче – ниггер позорный). Советский фантаст с удовольствием описывает будущее исчезновение рас и национальностей в будущем “плавильном котле” глобальной цивилизации: “Великое многообразие человеческого облика на Земле, особенно в Эру Общего Труда, когда стали сливаться самые различные расы и народности, превосходило всякое воображение. Всевозможные оттенки волос, глаз, цвета кожи и особенности телосложения сочетались в потомках кхмеро-эвенко-индийцев, испано-русско-японцев, англо-полинезо-зулусо-норвежцев, баско-итало-арабо-индонезийцев и т. д.”

Момент “унисекса”, андрогината в мире Ефремова проявляется и в изменении распределения социальных ролей между мужчиной и женщиной. Это подчеркивается и их равенством в социальной жизни, и их одинаковой активностью во взаимоотношениях. Женщины не подталкивают косвенно, при помощи особых поведенческих “кодов”, мужчину, чтобы спровоцировать его на первые активные шаги, а сами выбирают себе партнера.

Земля стала зоной вечной стабильности, но любопытно, что проблема пассионариев, вечно недовольных, не знающих, куда применить свою энергию, была решена не просто ориентированием этой энергии вовне, в космическое пространство. (Любопытно, но в советской фантастике, более или менее явно, но всегда присутствовало представление о том, что в космос допускают только лучших из лучших. Что разрешение на космические полеты, на участие в звездных экспедициях выдается только за “отличное поведение и примерное прилежание”). Поэтому советская НФ не могла (да и не хотела) реализовать механизм, хорошо обрисованный Стругацкими в сюжете одной из ненаписанных ими повестей о Максиме Каммерере и планете Саракш: “Мир Островной Империи, построенный с безжалостной рациональностью Демиурга, отчаявшегося искоренить зло. В три круга, грубо говоря, укладывался этот мир. Внешний круг был клоакой, стоком, адом этого мира -- все подонки общества стекались туда, вся пьянь, рвань, дрянь, все садисты и прирожденные убийцы, насильники, агрессивные хамы, извращенцы, зверье, нравственные уроды -- гной, шлаки, фекалии социума. Тут было их царствие, тут не знали наказаний, тут жили по законам силы, подлости и ненависти. Этим кругом Империя ощетинивалась против всей прочей ойкумены, держала оборону и наносила удары.

Средний круг населялся людьми обыкновенными, ни в чем не чрезмерными, такими же, как мы с вами -- чуть похуже, чуть получше, еще далеко не ангелами, но уже и не бесами.

А в центре царил Мир Справедливости. "Полдень, XXII век". Теплый, приветливый, безопасный мир духа, творчества и свободы, населенный исключительно людьми талантливыми, славными, дружелюбными, свято следующими всем заповедям самой высокой нравственности”.

А параллельно с истреблением самой возможности проявления “пассионарности” проектировалась в коммутопии и глобальная денационализация. В книгах Ефремова отменены все языки, кроме “всеобщего”, чья грамматическая структура и даже алфавит восходит к санскриту. В рассуждениях же его героев об английском языке звучит просто какая-то бешеная и плохо объяснимая ненависть: “Английский язык уже тогда был архаическим пережитком, потому что в нем было фактически два языка - письменный и фонетический, и он полностью непригоден для переводных машин. Удивительно, как автор не сообразил, что язык меняется тем сильнее и скорее, чем быстрее идет изменение человеческих отношений и представлений о мире! Полузабытый древний язык санскрит оказался построенным наиболее логически и потому стал основой языка-посредника для переводных машин. Прошло немного времени, и из языка-посредника сформировался первый мировой язык нашей планеты, с тех пор еще претерпевший много изменений. Западные языки оказались недолговечными. Еще меньше прожили взятые от религиозных преданий, из совсем чуждых и давно умерших языков имена людей”.

И вообще – проще надо быть, понятней и примитивней. Без этих высококультурных выходок интеллектуалов: “ -- Каждый из нас, кто смотрел,-- продолжал свою речь художник,-- произведения массового искусства древности -- кинофильмы, записи театральных постановок, выставок живописи, -- тот знает, какими чудесно отточенными, изящными, очищенными от всего лишнего кажутся наши современные зрелища, танцы, картины... Я уже не говорю об эпохах упадка”.

Искусство должно принадлежать народу. Под этим лозунгом вполне мог бы подписаться и Иван Антонович, забывая о том, какую интерпретацию тот же народ дал другому популярному советскому лозунгу об искусстве: “Из всех искусств для нас важнейшим является кино, вино и домино”.

Торжество “одномерного” человека, забывшего (а то и не знавшего) о другой реальности, о мире вне плоскости тупого земного общества – эти идеи были одинаково близки и коммунизму, и либерализму.

И наши соседи либерасты этот рай вполне принимали и одобряли.

Едва вышел роман Ефремова, как вокруг него началась огромаднейшая рекламная кампания и свистопляска в стиле “новые горизонты для человечества”, “будущее справедливости и бесконечной свободы”, “счастье для всех” и т.п. похренень. И все потому, что наши западные “друзья”, почитывая книгу о “новом русском утопическом идеале”, осознали – следуя таким путем, русские готовы к тому, чтобы окончательно перестать быть русскими. Раствориться в общечеловеческом отстое “одномерных людей”. “Сузиться” до такой степени, что идеалом для них станет позорная Древняя Греция и вонючая йогическая Индия.

То, что предлагал Иван Антонович было хуже простого продления жизни советской системы в неопределенное космическое будущее. Речь шла о соединении и культивировании самых гнусных черт двух мировоззренческих систем – коммунизма и либерализма. Ефремов проповедовал нечто, подобное отстойной конвергенции, провозглашавшейся А.Д. Сахаровым в “Размышлениях о свободе, прогрессе и мирном сосуществовании”. (И то, что власти брежневского СССР жестко отреагировали на бредни академика, свидетельствовало в пользу возможности перерождения Советского Союза в нечто более приемлемое, чем хрущевское кукурузно-космическое царство).

Вторжение в Чехословакию было как раз знаком если не выздоровления России, то хотя бы признаком того, что температура у тифозного больного понизилась. Признаком того, что из коммунистического тупика можно будет выбраться, не ломая стены у дома. (Почему этого не получилось – это разговор, не имеющий непосредственного отношения к истории нашей НФ. “Фонтасты”-то честно пытались сохранить “привычные им условия обитания”).

И величие русского народа как раз и заключается в том, что он сумел не окончательно отравиться тем ядом, каким его пичкали идеологи и их помощники-доброхоты. Русские мимикрировали, но так и не стали окончательно “советскими”. Максимум, чего сумели от них добиться коммунисты – это превращения в “советских русских”.

Подчеркнем – с нашей точки зрения, реальный советский человек существовал во множестве подвидов. И, скажем, туркменский “хомо советикус” весьма отличался от “хомы советикуса”, сделанного в Литве или Белоруссии. Поэтому существование “русского советского человека” – вообще факт, заслуживающий крайнего уважения. Это была очередная личина, нацепленная русскими для самосохранения во время очередного краха своей государственности. И ничего – личина оказалась настолько удачной, а имитация поведения “гоммункулюса” настолько полноценной, что бдительные новые “хозяева земли русской” не только позволили аборигенам существовать, но даже не замечали хитрых выходок туземного населения. Его подкопов под давящую пирамиду оккупационной власти.

Жизнь “советского русского” сводилась к постоянной и непрекращающейся не на секунду борьбе с волной вырождения (духовного и умственного), усиленно нагнетавшейся “совой”. Коммуноиды пришли по нашу душу, чтобы отобрать и унести последнее. Задача же русских сводилась к упорной маскировке и перепрятыванию этого последнего, что еще не отняли и не заменили суррогатом.

Все, что в так называемой “советской цивилизации” было осмысленного и приемлемого – все это восходило к глубинным представлениям русского народа о “правильном государстве” (достаточно жесткой национально-ориентированной диктатуре-монархии). Весь идиотизм советской жизни, всё ее свинство и убожество росло из тупого следования коммунистической доктрине, бывшей олицетворением воли к смерти и вырождению.

Поэтому трудно вынести однозначный приговор в отношении советской фантастики. С одной стороны, перед нами тексты, оправдывающие и пропагандирующие самые “свинцовые мерзости” коммуноидного режима. С другой, существовало множество книг, в которых коммунистическая фразеология служила только все той же маской, скрывавшей тягу и волю “русского советского человека” или “советского еврейского человека” к трансформации режима в нечто более или менее приемлемое. В этой связи можем только вспомнить слова деда Исаича Солженицына: “Изо рта, загороженного догматическими вставными зубами, вырывалась не речь – мычание немого, отвыкшего от речи, но мычанье тоски по смутно вспоминаемой национальной идее”.

Однако к Ефремову эти рассуждения ни в коей мере не относятся. Да, ему выкрутили руки, но он почему-то посчитал, что это положение рук – самое нормальное. И этими искалеченными руками стал шкрабять оды хамам, его изуродовавшим.

Ефремов также оказался пророком и предтечей гнусной тенденции, более четко проявившейся в позднем СССР – стремления к созданию советской нео-религии. Этакого отечественного мормонизма, размышляющего о том, как из косной Материи возникает человек-полубог. При этом Ефремов шел по кривому пути Рёрихов, прославляя Индию и рассуждая о единстве учения шамбальнутых махатм и большевистских лидеров.

Во времена хрущевщины эти идеи даже приветствовались, потому что тупой хряк Никита инстинктивно ощущал – советскому отстою не хватает метафизического основания. Что пока будет существовать специфическое русское православие (пусть даже в замордованном и контролируемом виде), будет существовать и угроза русского возрождения. Воссоздания сюрреалистического русского государства, одним своим существованием нагло прокламирующим известный тезис: “либо всему миру не быть, либо России”. И столь же нагло отвечающего на уточняющий вопрос “так кому же не быть?” – “Конечно же вашему идиотскому, ложному и уродливому миру”.

Дар Ветер всегда с волнением всматривался в лица скульптур этого памятника. Он знал, что люди, построившие самые первые искусственные спутники и вышедшие на порог космоса, были русскими, то есть тем самым удивительным народом, от которого вел свою родословную Дар Ветер. Народом, сделавшим первые шаги и в строительстве нового общества, и в завоевании космоса...”

Непонятно только почему оба эти события приписываются исключительно русскому народу. Особенно -- бессмысленная и кровавая авантюра 1917 г., в организации которой роль русских была, мягко говоря, статичной. В отличие от бешеного сопротивления коммунизму, продолжавшегося столько времени, сколько этого не делал ни один другой народ на Земле??

Все будущее у Ефремова построено на истреблении европейской культуры. Даже шире того – культуры белого человека вообще. Устами одной из героинь автор четко декларирует свою позицию: “С типичной для древнего индивидуализма похвальбой строители убежища заявляли потомкам, что они достигли высот знания и сохраняют здесь для будущего свои гигантские достижения.

Миико презрительно пожала плечами.

Оппозиции, которые выстраивала советская фантастика, имело весьма косвенное отношение к реальному противостоянию “Восток – Запад” или “СССР – США”. В книгах патентованных, признанных “живыми классиками” советских утопистов либеральный мир, якобы “самоорганизующееся общество свободных людей”, противопоставлялся сложно организованному государству взрослых людей. Тех, кто понимает, что мир жесток и беспощаден. А человек по своей природе -- подл и гнусен.

Советские фантасты (и Ефремов – первый среди них) уповали на Просвещенческий миф, на “естественные инстинкты естественного человека”. Государство, как единственно возможную форму объединения людей, они пытались заменить Стадом.

А человека – обезьяной.

Унизительная теория советского гуманизма (не официального, конечно, оправдывавшего даже людоедство, если оно идет на пользу рабочему классу, а интеллигентского советского гуманизма) отрицала свободу воли человека, сводя все к “социальным условиям”, мешающим каждому человеку показать, что он – свободен, умен и добр. Воля к стадному образу жизни казалась естественной, а индивидуализм – извращением, навязанным иерархией ценностей, тем самым пресловутым “вечным фашизмом”, о котором любит порассуждать идеолог современного европейского левого либерализма У. Эко.

Ефремов был уверен, что в блаженном “стаде коммунизма” люди откажутся от своей невероятной сущности, от той бездны, которую содержит внутри душа каждого из нас. Он надеялся, говоря словами старого анекдота, что “при коммунизме правонарушители научатся самоарестовываться”.

В “Часе Быка”, вопреки воле автора, одним из самых живых и правдоподобных персонажей оказывается диктатор планеты Торманс Чойо Чагас. Его взгляд на мир – взгляд практичного и беспощадного в свое трезвости человека: “Когда сомнение или неясность пути одолевает усталые нервы, я прихожу сюда, чтобы насытиться ненавистью и в ней почерпнуть силу.

-- Ненависть к чему, к кому?

-- К Земле и ее человечеству! - сказал Чойо Чагас с убежденностью. -- Посмотрите избранную мной серию. Мне не понадобится пояснять вам мотивы запрещения ваших стереофильмов. Увидев историю вашего рая, -- с едкой горечью сказал владыка, -- кто не усомнится в правде показанных вами зрелищ? Как могло случиться, чтобы ограбленная, истерзанная планета превратилась в дивный сад, а озлобленные, не верящие ни во что люди сделались нежными друзьями? Какие орудия, какие путы железного страха держат народы Земли в этой дисциплине?”

А возражения его оппонентки Фай Родис – просто надуманное визжание человекосвиньи, ложь, при помощи которой автор пытался уверить читателей, будто бы человека можно “сузить”, будто бы “внутренне подполье” можно истребить, выжечь десятилетиями коммунистического долбежа и уравниловки.

Торманс в изображении Ефремова – это очередное литературное воплощение всё того же отвратительного Запада, “царства рациональных европеоидов” из советских политических и шпионских триллеров (вроде романов Н. Шпанова, о которых мы еще специально поговорим). И пусть не смущает читателей якобы китайский антураж. Это – просто дань конкретной политической моде конца 60-х годов. (Подобные “финты” пытался проделывать даже А.И. Солженицын, лучше, чем кто-либо знакомый с советской литературной и цензурной кухней: “Качели! Весь следующий день мой рассказ шёл по “Правде”, возвышаясь от стола к столу. Я знал, где поставил там антикитайскую мину, и на неё-то больше всего рассчитывал”.

Но и Александра Исаевича выпады против китайцев не спасли, и Иван Антонович неожиданно перегнул палку со своей критикой “муравьиного лжесоциализма”. И хоть и был годами таким послушным и лояльным, “зеркалом советской НФ”, все равно получил “по шапке”. И достаточно жестоко.

Но не сочувствуем. Потому что можем только вспомнить мудрую пословицу, из уже неоднократно цитированного нами Солженицына: “Волка на собак в помощь не зови”. Потому что, как добавляет мудрый “живой классик”, “волк твою собственную печень слопает”. И, если уж пошел в кондовые советские фантасты, не веди себя в стиле “и нашим, и вашим – за пятачок спляшем”.

Ефремов осознал это и даже свой последний роман -- “Таис Афинская”, посвященный эпохе Александра Македонского и диадохов, завершает анекдотическим эпизодом с идеальным городом, прообразом “коммунистического общества будущего”.

Тем не менее по-прежнему существует и миф о “великом инакомыслящем” Ефремове, и книге его пользуются популярностью. (Хотя и не такой уж значительной. Показательно, что “ролевики”, активно использовавшие для своих игр материал из книг Стругацких, вполне равнодушно прошли мимо ефремовского общества торжествующих коммуноидов).

Но все же книжки продолжают републиковаться, а значит – и распродаваться. В чем же “закавыка”?

Вероятнее всего – в одной из реальных болезней русского национального сознания – в “нигилизме”, в стремлении к “ничто”.

“Русский нигилизм” не был выдумкой 19 века или спекулятивными измышлениями отечественных интерпретаторов Хайдеггера. В нашем народе в реальности существует “воля к небытию”, порожденная той мутной азиатской кровью, которую мы унаследовали, видимо, еще в те времена, когда во главе с “праотцом Орием” жили в “дирах” на Памире. Груз, возложенный беспощадной историей на плечи русских, настолько тяжел, что иногда многими овладевает стремление к тому, чтобы прекратить наше историческое существование. И даже не видеть никаких снов. Просто раствориться и “не быть”.

Всемирные коммунистические утопии, подобные ефремовскими, как раз и были симптомом этой болезненной тяги к несуществованию, охватившей русский народ после кошмарного перенапряжения первой половины ХХ века.