А.К.

Александр Кольберг

       В «перестройку» советское крестьянство не поверило с самого начала. Ни на какие «прогрессивные перемены» в СССР никто из обитателей «сельской местности» даже не надеялся. И все перестроечные годы, пока так называемый «город» потрясали различные припадки ажиотажа, «деревня» оставалась каменно-спокойной. Затронула ее только антиалкогольная кампания, подтвердившая худшие опасения, что вся эта болтовня про ускорение затеяна для оправдания очередного «завинчивания гаек» и "выжимания последних сил".
       Перестройка был болезнью советского строя и поэтому оказалась непонятна, неприемлема и неинтересна русской деревне, навсегда оставшейся чуждой этому строю. Советские крестьяне всегда были одержимы глухой, и часто неосознанной, ненавистью к коммунистическому строю, но не имели политической воли для организации сопротивления. А правители СССР, конечно, не принимали в расчет безжалостно раздавленную в 30-е годы крестьянскую массу, забыв о том, что психология этой "массы" характерна не только для колхозников, но и для рабочих (большинство моих односельчан работало на соседнем заводе «битумо-перлитовой изоляции труб»), и для интеллигенции (предлагаю полистать хотя бы официальные биографии половины советских академиков). Крестьяне и их психология как бы вообще не принимались в расчет. И не только советскими идеологами, но и западными «независимыми исследователями советизма», что особенно странно.
       Между тем, все самые мрачные черты крестьянства, еще довольно мягко рисовавшиеся наиболее продвинутыми русскими писателями начала ХХ в., советская жизнь только усилила и обострила. Звериный индивидуализм, социопатические инстинкты, болевая выносливость, доходящая до бесчувственности. И ее оборотная сторона - столь же бесчувственная жестокость. В советскую эпоху к этому добавилась еще никогда не утихавшая подсознательная ненависть к государству, которое «всюду лезет».
       В сущности, в русском народе всегда существовало два главных психологических типа. Представители одного типа, хотя и были такими же русскими, то есть классическими индивидуалистами, все же обладали инстинктивной способностью этот индивидуализм смирять. Ради каких-то более высоких идей или рациональных задач. Именно эта публика и стала строить большие селения, из которых выросли города, вырабатывать основы государственной власти и создавать основы «гражданского общества». Другая, значительно большая часть русского народа, с со своим «корневым индивидуализмом» бороться не желало и стремилось жить «как хычники». Из них-то и получились крестьяне, разбойники, охотники и собиратели. (Моя теория, при том, что является бредом с чисто «научной» точки зрения, объясняет возникновение древнерусского государства не хуже других теорий в исторической науке, а также может быть применима и к другим народам. Так что, не обессудьте, на ближайших страницах я и буду ее придерживаться).
       Так вот, дальнейшая история Руси, если ее социологически упростить сводилась к тому, что «горожане» лезли к «крестьянам» со своей социальной организацией, а те на это по-разному реагировали. Иногда перенимая некоторые элементы этой социальности, а иногда устраивая восстания, пытаясь добраться и до самого «города», откуда проистекают подобные идиотские идеи. Русское государство обязано своими непомерными размерами именно крестьянам-социопатам, стремившимся убежать от городской власти. Власть же постоянно их догоняла, они снова бежали, пока не уперлись в Тихий океан. После целого ряда недоразумений, кончавшихся зримым торжеством государства, между «городом» и «деревней» установился социальный мир. "Царь-эмпирик" Петр Алексеевич Первый навязал крестьянству «общину», рекрутские обязанности и налоговые правила. В обмен власть негласно обещала этими требованиями и ограничиться, оставив крестьянам право во всем остальном жить как хочется. (А о том «как хотелось», можно почитать у Бунина в «Деревне» или у Родионова в «Нашем преступлении»). И большинство смирилось с победой «города». Все-таки это был мир, а не «безоговорочная капитуляция»...
        (Особый вопрос был с крепостным крестьянством. Но, во-первых, это вопрос искусственно раздут левыми публицистами. Крепостные составляли только около 30 % крестьян Российской империи. Существовали целые регионы (Поморье, Сибирь, Дон), где о крепостном праве никто и не слышал. Во-вторых, «баре», за немногими исключениями, мало вмешивались в крестьянскую жизнь. Крестьяне, отработав барщину или выплатив оборок, были вполне свободны. Но все же помещичье вмешательство было сильней государственного, и это придавало дополнительную остроту проблеме «крепостничества». К крепостным больше «лезли», а они об этом больше и орали).
       Любопытно, что в так называемых «крестьянских» войнах 17-18 вв. крестьянство играло самую ограниченную роль, будучи (выражаясь на «советском жаргоне») не «субъектом», а «объектом» в борьбе политических сил. Здесь необходимо чуть-чуть отклониться в сторону и взглянуть на то, как эволюционировал «город».
       Оказывается, что историю «цивилизации» можно свести к борьбе различных форм организации общества. Существуют разнообразные формы ограничения «произвола индивида». Когда «индивиды» оказываются более-менее подчинены, между этими разнообразными формами объединения людей начинается борьба. Победившая форма уничтожает или «встраивает» в свою структуру побежденные. Так и «крестьянские» войны были не более, чем борьбой одних, более примитивных форм организации людей («козацкие» войска, племенные объединения башкир и прочих "тындыков") с более высокой и совершенной формой организации (централизованным, а затем - имперским государством). «Примитивы» были закономерно разбиты, поглощены, переварены и усвоены. В результате - «извечная опора самодержавия» Всевеликое Войско Донское и «Славная Кубань».
       Крестьяне же пользовались этой борьбой структур с для борьбы с городом как таковым. Действия собственно крестьянских отрядов - это бессмысленная жестокость, уничтожение всех властных структур и отказ идти воевать за пределы своей округи. «Деревня» просто мстила «городу» в меру своих возможностей, не задумываясь о результате и последствиях.
       «Социальный мир» был нарушен двумя факторами - ростом разночинской интеллигенции в России и «Великими Реформами» 60-х гг. 19 в. Разночинцы, в массе своей - выходцы из крестьян, принесли в интеллектуальный класс набор разрушительных и реакционных по своей сути предрассудков. (Слово «реакционный» я используя для удобства изложения и не вкладываю в него никаких моральных оценок. В данном случае речь идет об апелляции к уже отжившим и преодоленным формам организации общества).
       «Община», в том виде, в каком представляли ее интеллигенты-разночинцы, была не реальным учреждением из деревенской жизни, а всеобъемлющим социальным устройством, прообразом будущего справедливого государства. Об утопичности идей народников достаточно (и совершенно правильно) писали их коммунистические критики. Разночинцы просто-напросто стремились возобновить уже проигранную борьбу общественных организаций-«примитивов» с государством. В «общине», «казацком круге», «вечевой республике» они видели более справедливое и, самое главное, более свободное общество. Причем, большинство разночинцев понимали «свободу» именно в форме безграничного волюнтаризма, торжества «воли». (И это фактически тоже крестьянский идеал. Не зря крестьяне романтизируют разбойников, доводящих до последних пределов их идею борьбы с организованным обществом. Думаете, я преувеличиваю? Полистайте любой сборник народных песен).
       Разночинцы «озвучили» невнятные крестьянские побуждения, оформив их, правда, в более приемлемом для образованных классов виде. Отсюда и П.Лавров с его «критически-мыслящими» личностями, и П.Ткачев с апологией индивидуального террора, и вся «Народная Воля»... Весь бессмысленный народнический, а затем и эсеровский терроризм может быть интерпретирован как проявление уже хорошо знакомого нам озлобления «деревни» против нагло торжествующего «города».
       «Город» отвечал «метко» - «Великие Реформы» Александра II были попыткой решить большую часть государственных проблем за счет крестьянства. И это удалось - крестьяне получили «шиш с маслом», а Российская империя сумела провести прогрессивную финансовую реформу, перевооружить армию и приступить к первой фазе индустриализации страны. (Хорошим следующим шагом была бы «ликвидация крестьянства как класса», но до этого пока никто не додумался. Столыпин начал делать шаги в подобном направлении, но довести эксперимент до конца не успел... Ведь смысл его реформы был прост - останется небольшой класс зажиточных фермеров-хуторян (как в США), а остальные крестьяне - "болото" - пойдут на завод, где их прикуют к станку и приучат к порядку).
       Как бы то ни было, государство опять «влезло», и крестьяне, чей индивидуализм уже в который раз был оскорблен, продолжили переживать упоительные чувства обиды и ненависти. И ждать. Ждать очередного взрыва, когда эти чувства можно выплеснуть во всеразрушающем всплеске жестокости.
       Может быть российской элите и выходка с «Великими Реформами» сошла бы с рук, если бы озлоблением крестьянства не попыталась воспользоваться контр-элита. Необычность российской революции заключалась в том, что это был приход новых, более тотальных (ergo - более прогрессивных) форм организации людей, но под маской реставрации «примитивного» общества (общинная, коллективистская риторика). Большевики сумели удачно направить стихийный крестьянский бунт, который разразился, как только власть прежнего «города» ослабла.
       И красные, и белые одновременно и использовали крестьян в своих целях, и пытались смирить их. А крестьяне, в свою очередь, боролись против любых «смирителей». (Классическим примером крестьянского движения была «Гуляй-польская республика» батьки Махно). Большевики смирили крестьян, при этом опираясь на наиболее «социализированные» слои этого класса. Смирили один раз, потом, во время коллективизации - во второй. Уцелевшие крестьяне смирились крепко, но от этого скрытая ненависть не стала меньше.
       Первые сведения о массовых репрессиях, о жестокостях коллективизации, о бешеных налогах «на дым от трубы, на тень от избы» я получал не из «западных голосов», а от своих односельчан. Не спорю, рассказывалось об этом вполне спокойно, как об уже пережитом и теперь неизменном. Но подспудное ощущение того, что нынешняя власть - «сатанинская» сохранялось. Власть боялись и одновременно презирали. Презирали за ложь, за крики о «народном счастье», за бессилие, за неспособность хоть что-нибудь сделать не «через жопу»...
       Конечно, все это были не декларации, не прямые заявления, не «убеждения миллионов». «Деревня» запугивалась поколениями, особенно при Советах. Но все же это были достаточно явственные «оттенки в умонастроениях». Явственные до такой степени, что я, даже совсем маленьким пацаном, их прекрасно понимал и впитывал. Среди моих деревенских знакомых почти все слушали «западные голоса». (У нас даже было своеобразное соревнование - кто поймает наиболее эзотерическую станцию? Победил парень, поймавший «Голос Албании»). При этом все безоговорочно верили во всё, что нам вещали с Запада, а на следующий день спокойно шли на комсомольское собрание. Никто не бунтовал. «Плетью обуха не перешибешь».
       Как ни смешно звучит, но психология советского крестьянина полностью совпадала с мифом о Сизифе в той форме, в какой ее преподнес читателям А. Камю. Только в СССР над крестьянским Сизифом непосредственно поставили надсмотрщика. Гора крутая и кажется бесконечной, камень тяжел, надсмотрщик зол и жесток, бежать некуда. Но если надсмотрщик зазевается, то можно изловчиться и садануть его по голове. И в те секунды, пока неведомая потусторонняя сила не заменит надсмотрщика, поставив нового, еще более злого, Сизиф наслаждается неслыханной, ничем не ограниченной свободой...
       Однако в годы «Большой войны с деревней», которую вели большевики, произошел удивительный выверт в судьбе российского крестьянства.
       Бежать было некуда. От «пологого берега Шепетовки» до Тихого океана везде было одно - паспорта, тюрьмы, «трудодни», гнилые бараки да вертухаи с карабинами наперевес. Однако, русская голь никогда не была бедна выдумкой, и поэтому крестьяне просто изобрели, создали из ничего новое место для будущих побегов.
       Они теперь убегали в города, делая вид, что превращаются в горожан. Вся историю России «город» давил «деревню» извне. Теперь «деревня» решила сожрать «город» изнутри.
       Жизнь в городе для любого крестьянина была экспериментом по привитию совершенно новой психологии человеку, которому она абсолютно чужда. Существует любопытная разновидность жуков. Они обитают в муравейниках, но, чтобы муравьи, одержимые инстинктивной ксенофобией, их не сожрали, эти жуки прикидываются муравьями. В современной Москве я порой кажусь себе таким существом.
       Да и вся новая Расея, выросшая из «России Совецкой», была творением вот таких жуков-крестьян. Они прошли из развороченной деревни в города-муравейники и стали имитировать жизнь муравьев. У них это получалось даже лучше, чем у самих «хомо формикус» - пролетариев и интеллигентов. Но вот забубенные муравьиные забавы, все эти традиционные тараканьи бега - «Империя» и «Революция» оказались глубоко чужды крестьянскому жуку.
       «Перестройка» выглядела только очередным этапом таких бегов. Поэтому даже распад СССР деревню особо не заинтересовал. «Помер Максим, ну и х.. с ним». (Разницу ощутили только те сельские жители, которые обитали у границ кавказских республик. «Злые чечены», вновь полезшие «из-за реки», быстренько вызвали ностальгию по спокойным советским временам).
       Ельцинские реформы зацепили русскую деревню несколько в большей степени, хотя тоже были пережиты с меньшим шоком, чем в городе. Привычка жевать «подножный корм», выращенный на собственных приусадебных участках, позволила нашим крестьянам во всеоружии встретить давно ожидавшиеся гнусные времена.
       Лучше всего свое отношение к советскому эксперименту «рассейский крестьянин» показал в 1993 году, когда стало ясно, куда дует ветер. Обитатели деревни поняли, что банда Ельцина хоть какое-то время позволит спокойно пожить в свежевыкопанных жучиных норках. «Новое государство» было настолько пофигистично, что даже не обращало внимание, когда сограждане отгрызали друг другу конечности или разрывали надкрылки.
       Верховный же Совет вызвал у крестьян откровенное подозрение. Банда завравшихся бездельников, с точки зрения обитателя сельской глубинки, ничем полезным не занимавшаяся. Беспокоило и то, что депутаты то и дело начинали бормотать на старом коммунистическом жаргоне. «Во, б...ь, выиграют у Бори уроды-«красные» и опять начнут «те» порядочки наводить». Поэтому, когда по Белому Дому лупили прямой наводкой, наша «деревня» мирно сидела у экранов телевизоров.
       Танковая пальба в центра Москвы прозвенела похоронным салютом по «старому городу» России. Отныне «русский город» должен был окончательно превратиться во всеобщий Вавилон, столицу Азербайджано-чеченской АССР. Даже не деревня, а аул - вот что уничтожило город.
       Но гибель городов прежней России повлекла за собой и гибель старой, «классической», если можно так сказать, деревни. Ельцинские же реформы лишь завершили процесс ее неизбежного краха в условиях однородного, «тотализирующегося» общества. Большая часть российских деревень обречена на вымирание, а уцелеют только те, что существует возле различных «транспортных артерий» - железных или автомобильных дорог, по которым элементарно можно организовать вывоз сельскохозяйственных продуктов. И этим уцелевшим новый режим очень нравится. Он не «лезет», а с «братками» наш «новый русский крестьянин» предпочитает договариваться самостоятельно и чаще всего делает это вполне успешно. Так как сам не сильно отличается от них по психологии.
       Фактически на бескрайних просторах «Святой Руси» реализовалась идиллия, созданная еще Адольфом Гитлером: «Имперский крестьянин должен жить в прекрасных поселках... Учреждения и ведомства должны размещаться в роскошнейших зданиях, губернаторы - во дворцах; вокруг этих центров будет построено все необходимое для поддержания жизни. В окружности радиусом 30-40 километров от города мы разместим красивые деревни, соединенные превосходными дорогами. Все остальное пространство будет принадлежать как бы другому миру». Этот удивительный пейзаж, оказывается, и был многовековой мечтой русского «народа-броненосца», которому г-да народнички приписывали извращенную любовь к «общине» и лежанию на общей печи с клопами и тараканами.
       «Новая деревня» -- это уже не совсем (а в чем то - и совсем не) деревня. Также как «новый русский город» - это уже не тот «город-преследователь», «город-покоритель». Наступает какая-то новая, жутковатая «утопия», о которой столь пророчески бормотали большевики - «стирание граней между деревней и городом». Наступает царство «невидимой власти», «психологического подавления» и «негласного контроля», к которым изначально «атомизированное» и привыкшее к глобальному лицемерию отечественное нео-крестьянство подходит лучше всего. «Вы не троньте, и мы не тро...»
       Вся жизнь убегавший от государственной власти, как власти несовершенной, русский крестьянин скоро получит власть идеальную, ту единственную, с которой он только и мог согласиться. Невидимую, но всеобъемлющую, дарующую призрак свободы, но жестко контролирующую, благодаря технике, жизнь общества.
       И эта будет та власть, с которой окажется способна смириться русская деревня. Власть, подобная власти стихий. Иногда солнце припекает в меру, а иногда наступает засуха. Иногда дождь нужен, а иногда от него начинает гнить урожай.
       Вот и новая власть будет этаким благодетелем-разрушителем. А «новый крестьянин земли Русской», перекрестившись на очередной раскат грома, раздавшийся из телевизора, будет радостно вести жизнь жука-скарабея. Он почти божественно самодоволен и, пожалуй, прав в этом самодовольстве. Ведь еще древние египтяне обожествили навозного жука, увидев в нем символ Солнца, дающего жизнь всем сущему на Земле....