В одном интервью Елена Хаецкая сказала: “У литературы может быть два великих идеала: дом и бездомность”. Наша постсоветская фантастика на девять десятых — тексты об одиноких скитальцах. Иногда — о скитальцах групповых, но это сути не меняет. Идеал бездомности, странничества, неприкаянности и бесконечного личного “квеста” абсолютно доминирует, в то время как идеал дома, семьи, верности, союза создающих пребывает на дальней периферии. В литературе дорог и перекрестков нет ничего такого, что автор этих строк хотел бы назвать порочным или неправильным. Но количественное соотношение двух идеалов в фантастических текстах — пугающее.

Традиционное общество помещало человека внутрь целого веера взаимно пересекающихся общественных групп. Он был одновременно членом какой-нибудь гильдии (цеха), полноправным членом городской или деревенской общины, подданным (вассалом) целой лестницы сеньоров от местного дворянина до монарха, представителем определенного этноса и определенной конфессии, носителем прав и обязанностей определенного сословия, членом семьи (рода, клана), да еще входил в какую-нибудь имущественную страту — от круга почтенных толстосумов до голи, бродящей “меж двор”. Сегодня гильдий, цехов, сословий и след простыл. Всяческие общины агонизируют. Феодальная иерархия дала дуба несколько столетий назад. Очередь за этносами и конфессиями, они еще живы, но и над ними, возможно, восторжествует тенденция космополитического всесмешения. Во всяком случае, признаки национальной и религиозной самоидентификации на большей части земного шара стремительно размываются. Пол — и тот бредет в сторону юнисекса. Что осталось? Государство и семья. В случае всемирной интеграции, которую так упорно предвещают социологи и футурологи на XXI-й, или, в крайнем случае, ХХП-й век, понятие “государство” отправится на свалку истории. Первые признаки легче всего наблюдать по Европе. Семья — не исключение в этом ряду. С экономической точки зрения, одиночка в современном мире вполне способен всем обеспечить себя, а заодно и потомство. Может обойтись и без потомства. Если накопит достаточно денег на старость, будут его баюкать красотки в каком-нибудь мажорном пансионе, а не получится — так государство пристроит худо-бедно в бесплатную богадельню. Религия и традиционная нравственность скрепляют семью наших дней до крайности слабо. Атомизация — это такое состояние, когда общество делится на все более мелкие группки, а потом человек остается наедине с самим собой, сам за себя, против всех на свете, свободным атомом броуновского движения. Ему не скучно одному, если добрый друг Айбиэм рядом. Зачем ему семья? Такая, знаете ли, возня... Жена стерва, муж алкоголик (нужное подчеркнуть), дети... орут, гадят. К чему? Ну, не мылся человек восемь суток, ну, оброс, как неандерталец, ну, навыки связной речи потерял, ну, прирос правой ладонью к “мышке” намертво, так что пластик стал плотью, ну, пугается он появления опасных незнакомцев на пороге, ну, пытается перенестись до уборной с помощью кнопки “эскейп”, ну и что? А зато — совершенно свободен.

Изо всего, что оставило Новому времени традиционное общество, семья — самое прочное, основа для остального. Сейчас разрушение семьи видно невооруженным глазом. Однако и сопротивляемость ее давящему прессу деструкции колоссальна.

Примеров торжествующей бездомности и бессемейности — пруд пруди. Достаточно бегло пройтись по литературным кумирам прошедшего десятилетия, чтобы это стало очевидным.

Романы Г.Л.Олди, при всей их подчеркнутой интеллектуальности, представляют собой безостановочный квест, непрекращающуюся “бродилку”. Тут заложена своего рода философская программа: причастность высшим ценностям невозможна без поиска пути и следования ему. А обретение пути означает странствие. Именно у Г.Л.Олди романтизация странничества достигает высшей точки и напоминают какую-то гордую рапсодию. Не в последнюю очередь это способствовало популярности харьковской школы фантастики. Тот же образ дома “на перекрестке” — оксюморон. Это не дом. Дома на перекрестках не строят. Не так красиво, но точнее было сказать “терминал на перекрестке”. Оборотная сторона творческой программы все тех же харьковчан — тексты Андрея Дашкова. У него странники облечены тьмой высших степеней (“Войны некромантов”) или же превращены в беглецов без надежды на спасение (“Умри или исчезни”).

Излюбленный главный герой Олега Дивова — очень сильный, одинокий и самую малость сумасшедший мужчина иногда влюбляется. Но, во-первых, он не вылезает из экстремальных обстоятельств, а это требует максимальной личной мобильности. Женщина при нем как правило становится обузой, уязвимым местом. Что есть дом для такого персонажа? — Дежурка в какой-нибудь военной или военизированной организации, каюта боевого космического корабля, квартира, оборудованная для максимально эффективной борьбы с любым вторжением извне. Покажите, где тут место для детской? Куда сложить игрушки?

В романе “Толкование сновидений” российский горнолыжник попробовал-таки полюбить французскую горнолыжницу всерьез и надолго. Брак — не за горами. Но и этот главный герой — плоть от плоти прежних главных героев. Он отлично знает, что ему нужно: слава, куча денег и француженка. И гораздо более расплывчато представляет себе, что, помимо самого естественного, он будет делать с женой, когда вырвет ее у жизни. Надо полагать, “обкатав игрушку”, он отыщет себе новые экстремальные обстоятельства, и ему опять понадобится мобильность... Прощай, любимая!

Еще одно реалистическое полотно — в “Зоне справедливости” Евгения Лукина. Слегка осложненная адюльтерчиком холодная война зрелого возраста между супругами. Так застарело, что уже нет смысла что-либо пытаться исправить. У этой пары дом холоден.

Отличные получаются боевые друзья-подруги, а также партнеры по интересам. Например, у того же Дивова в романе “Лучший экипаж Солнечной” — любовь двух офицеров космофлота. Или, скажем, тандем Умника и Нелл, с замечательной психологической точностью вылепленный Александром Мирером в романе “Мост Верразано”. Он — мозги и воля, Она — сексуальные услуги высшего качества при мозгах и воле, плюс характер бешеной акулы. Семья у них на 120 % невозможна, поскольку Он — Умник, а не Идиот. Еще один вариант можно обнаружить у Евгения Лукина в романе “Разбойничья злая луна”. Любовь у двух главных героев вспыхивает на почве борьбы за власть и поддержание авторитета, семья из этой любви не вырастет ни при каких обстоятельствах.

В подавляющем большинстве случаев все эти литературные модели “партнерства” не доживают хотя бы до рождения первого ребенка; даже в реальности-1, в нашем здесь-и-сейчас, они могут стать и нередко становятся основой для семьи. В фантастике -- никогда.

Настоящий триумф отрицания семьи виден в геймерских романах. Качественная игрушка или, на худой конец, искусный сетевой партнер вполне могут заменить маму-папу, деду-бабу и сыну-дочу. Романы “Арктика” Павла Титова и “Война мертвых” Евгения Прошкина предлагают картинки рая для инфантилов и асоциальных личностей. Стать субстанцией, для которой тело, пол, устойчивая форма — дело далекого прошлого, или принять обличие одушевленного танка, — чем не судьба высокая? Собственно, от геймерского романа, суперсовременного фантастического жанра, в наибольшей степени веет холодным ветерком неласкового будущего. Будущего акцентированных одиночек.

Во всем огромном наследии Аркадия и Бориса Стругацких до крайности трудно сыскать не то что семью, а хотя бы любовь с легчайшими оттенками плотскости. Все плотское носит отпечаток нечистоты, ущербности. Стругацкие развели любовь возвышенную и любовь земную бесконечно далеко, можно сказать, поставили их в разные углы своеобразного манихейского ринга: страдающая возвышенная Кира — суть идеал, его не стоит трогать руками; пошлая проститутка Нагель — персонифицированная грязь. Даже самые яркие женские образы в романах и повестях Стругацких до некоторой степени бесплотны. Капризные, упрямые, прекрасные и непонятные существа — женщины — не очень-то слушались блистательного пера АБС. Некоторых, особенно строптивых, приходилось лупить. Как, например. Майю Тойвовну Глумову в ее юные годы... Единственный по-настоящему живой и обаятельный персонаж слабого пола и, кстати, единственный твердый адепт семьи у Стругацких — Гута из “Пикника на обочине”. Ее семья страшней полночного кошмара. С необыкновенной точностью передано состояние ячейки традиционного общества, которую ломает и корежит нечеловеческое будущее. И вместе с тем, само состояние семейности производит на читателя впечатление чего-то странного, темного и неестественного, своего рода страдания-принятого-ни-за-что.

Соответственно, хотя фреска об интернате будущего (“Полдень. XXII век”) у Стругацких гораздо мягче и человечнее, чем аналогичный раздел ефремовской утопии, но суть здесь та же. Интернатская.

Герои Генриха Альтова и Георгия Гуревича — суть воплощенная бездомность. Бездомность, возведенная в куб. Может ли быть семья у какого-нибудь умопомрачительного Январцева? И если да, то какая же экзотика должна стоять день за днем внутри такой семьи?!

В перестроечном по году рождения рассказе Эдуарда Геворкяна “Прощай, сентябрь!” вся человеческая цивилизация поставлена на фундамент наставничества. Интернаты Ефремова и Стругацких доведены до гипертрофии: наставник-педагог отвечает за десятку детей, одну-единственную в своей жизни. Дети с очень раннего возраста не знают родителей. Какая уж тут семья! Педагогическая машина, отлаженная, казалось бы, до совершенства, тем не менее, дает сбой. Не срабатывает. Сторонники традиционной семьи в этом обществе слывут маргиналами, невоспитанными отщепенцами, но все-таки их голос звучит намного громче и явственнее, нежели в ефремовской утопии. В сущности, “Прощай, сентябрь!” — осторожная антитеза коммунарскому полдню... Прошло десятилетие. Рассказ “Кто подарки нам принес?” рисует принципиально иную картину. Лейтмотив: оторвать ребенка от родителей, лишить его положенной порции любви, значит совершить настоящее преступление. Симпатии читателей на стороне отца, стремящегося соединиться с сыном, даже если придется рискнуть жизнью и нарушить закон. Никаких полутонов, никаких намеков, все вычерчено до графической ясности. То, что в прежнем рассказе Геворкяна сказано едва слышно, почти шепотом, здесь пребывает в микроне от крика.

Еще одну антитезу предлагает роман Сергея Лукьяненко “Звезды — холодные игрушки”. Здесь интернат откровенно дрейфует в направлении казармы. Любопытно, что при этом Лукьяненко не пытается найти адекватный заменитель в виде традиционной семьи. Скорее, он ставит эксперименты в блоке отец-сын, воспитатель-воспитуемый, т.е. опять-таки наставник и ученик. Казарма — не то. Что -- конструктивнее? Идеальный наставник смоделирован в другом романе (“Дневной дозор”, С. Лукьяненко, В. Васильев), и он гибнет... из-за любви к женщине. В текстах Лукьяненко женщина может играть роль боевой подруги, даже любимой, но как воспитатель она не нужна; отец и сын прекрасно обойдутся без нее. Женщина — лишняя.

С этой точки зрения поразительная метаморфоза произошла с текстами Елены Хаецкой. Вот характерный антураж из ее романа “Меч и радуга”, написанного в конце 80-х — начале 90-х: группа вооруженных до зубов хелотов высокоинтеллектуально сидит вокруг костра звездной ночью. Едят мясо или поют. И юмор у них такой искрящийся, конечно. Словом, очень романтично. А вот конец 90-х, роман “Анахрон”. Главному герою, среднемелкому питерскому предпринимателю Сигизмунду Моржу, обитателю тривиальной квартиры в мегаполисе, удается (не без труда) убедить себя в том, что ребенок от любимой женщины — вещь вполне естественная, хотя и может нарушить сложившийся порядок вещей. И его выбор — это взлет против всех “правил аэродинамики”, принятых не только в нашей фантастике, но и в негостеприимной окружающей реальности. Незамысловатое бытовое мужество “Анахрона” трогает гораздо сильнее, чем романтика лесов, звезд и плохо прожаренного мяса.

Другой роман Елены Хаецкой, “Бертран из Лангедока” (находится в печати), предлагает читателям изысканный образ куртуазного рыцаря, фаворита дам и бесстрашного бойца. А вот дома, в своем родовом замке, рыцарь Бертран делает милой жене одного за другим четырех детей, к которым, кстати, тоже относится с любовью. И как не скучать по жене, домне Айнермаде, посреди куртуазных развлечений, когда мать детей Бертрана хороша, верна, заботлива... Одним словом, то, что связывает рыцаря с супругой, прекраснее самых изящных игр в неземную любовь. Не так утонченно, зато настоящее: “домна Айнермада... рослая, под стать мужу, женщина с раздавшейся немного талией, с веснушками на полных руках. Густо увиты синими лентами длинные золотистые косы — до поздней зрелости сохранила их домна Айнермада... Стояла, отступя на шаг, позади мужа своего Бертрана, вся как позднее лето — изобильная, слегка тронутая увяданием, но еще полная сил”. Тут и добавить нечего.

Неизменный палладии семьи — Вячеслав Рыбаков. Раз за разом он демонстрирует в своих романах одну и ту же позицию: настоящая прочная семья должна считаться драгоценностью, а ее распад — трагедией. Разрушение семьи в “Очаге на башне” воспринимается как искажение естественного хода вещей, чуть ли не вселенская катастрофа. Напротив, ее воссоединение в во второй части трилогии представлено как очевидное благо. “На чужом пиру” начинается с настоящего гимна семье и тому, на чем она должна держаться: любви, милосердию, взаимной уступчивости. Нетрудно было заметить в этом романе “имперскую” начинку. Но мало кто увидел еще один, не менее значимый смысловой слой: в какую бы сторону ни развивалось общество, без здоровой семьи ему не быть сколько-нибудь прочным.

Любопытно, что англо-саксонская фантастика в отношении семьи конструктивнее нашей. На протяжении нескольких десятилетий в ней преобладали идеалы дома, да и сейчас они достаточно сильны. У Артура Кларка младенцы вопят из колыбели на орбите. Магичка и оборотень из романа Пола Андерсона “Операция “Хаос”” больше всего хотели бы жить нормальной человеческой семьей, а ребенка своего отправятся спасать хоть в преисподнюю... Для Урсулы ле Гуин главная тема всего творчества — брак, вплоть до моделей соединения несоединимого (“Левая рука тьмы”). Ее программный роман “Всегда возвращаясь домой” -настоящая сага домовитому матриархату.

И это — не только в фантастике. У Артура Хейли в знаменитом романе “Аэропорт” есть второстепенный персонаж — некий механик, стремящийся каждый вечер пораньше приходить домой, поскольку там его ждет любимая жена; отличная мысль: разделить с нею ложе; ради этого стоит поторопиться...

А ведь и вправду мысль — хорошая. Прекрасная мысль. А то ведь станет изменять жена. Возможно даже уйдет. И дети не родятся. И будущее будет принадлежать чужим детям. Н-да. Сегодня закрываю лабораторию на два часа раньше. Оно того стоит. Прогресс, наука и аврал на производстве — подождут...