Н.Заболоцкий, "На рынке"

Таким образом, литературный процесс 20-х гг. – это приход разночинско-коммерческой, и, как правило, не совсем русской "провинции" на место аристократического русского "центра". Этот тезис, на мой взгляд, многое объясняет в общем характере советской литературы.

Но что такое "литературная провинция" Российской империи? Каковы были ее тайные мечты, желания, установки? Как они могли бы проявиться в иных обстоятельствах?

Я начал бы свой рассказ с одной, довольно неожиданной с точки зрения обычного читателя, цитаты:

Между тем судьба Багрицкого как раз весьма показательна. Нет никаких сомнений, что поэт этот был достаточно талантлив. И его своеобразное столкновение с революцией, превратившееся в настоящую любовь-ненависть, может быть неплохой иллюстрацией той самой "точки перелома" русской культуры, анализируя которую, можно, хотя бы приблизительно, понять, что же произошло с нею в 1917-1922 гг. и почему.

В 1973 г. в издательстве "Советский писатель" вышел сборник воспоминаний современников о Багрицком, подготовленный его вдовой, Л.Г.Багрицкой-Суок. Лидии Густавовне удалось собрать рассеянные по разным источникам воспоминания более или менее известных в советской литературе людей. Судя по некоторым текстуальным сопоставлениям, статьи подвергались цензурной правке (в основном, сокращениям), однако это не меняет их основного смысла. Более того, то, что сейчас публикуется по этой тематике в прессе в разделе "из архивов" (скажем, в одесской газете "Порто-Франко"), ровным счетом ничего не добавляет к уже известному нам. Картина, нарисованная современниками, настолько красочна и потрясающа, что заслуживает отдельного рассказа.

Итак, что же происходило на торговой окраине Российской империи – в Одессе, в так называемой Новороссии – перед Русской Катастрофой?

В начале лета 1914 г. бульварная газета "Маленькие одесские новости" поместила объявление, приглашающее молодых поэтов города прочитать свои стихи в помещении Литературно-артистического клуба, или "Литературки", которая имела репутацию "красной" и "радикально левой". В "Литературке" собирались сотрудники так называемых прогрессивных изданий (это в провинции начала 20 в.!), полубогемные личности, картежники и, как ехидно добавляет в своем мемуаре В.Катаев, "врачи с хорошей практикой" – видимо, клиентов у них здесь, по известным причинам, хватало. На объявление откликнулось человек тридцать.

Среди толпы фрондирующих и одновременно неуверенных в себе юнцов Катаев встречает реалиста из училища Жуковского, некоего Эдю Дзюбина, который произвел на него неизгладимое впечатление.

Сама процедура отбора поэтов для чтения стихов за деньги на загородных дачах тоже весьма показательна, но не в этом дело. Катаев, который впоследствии многое из произошедшего понял по-иному и полностью переоценил, отмечает:

История, рассказанная Катаевым, как это принято в поздней советской литературе, претендует на роль философской притчи. Единственный вопрос, который возникает в душе читателя – а не было ли все это прообразом той самой злой шутки, которую сыграла с русской "провинциальной" поэзией революция? Этот вопрос зловеще повисает над всеми остальными очерками современников. И, похоже, Катаеву удалось уловить тот самый смысл изменений, который вскоре "глубоко перепахал" душу русской литературы.

Но если подумать, к чему же на самом деле готовился реалист Эдя Дзюбин, начинаешь понимать, что весьма неожиданными для него оказались все грядущие события. Хоть и смог он как-то повернуть их в свою пользу.

К какому "литературному течению" принадлежал этот поэт? Собственно говоря, ни к какому. В Одессе были клубы, были поэтические объединения – однако он вырос вне них, фактически на пустыре; это уж потом появилась одесская "Зеленая лампа", которая, впрочем, скорее была компанией собутыльников, и там он верховодил. Писать стихи обучился сам, и, судя по многочисленным воспоминаниям, большое значение придавал именно формальной стороне творчества (мог на спор написать сонет, триолет, оду на любую заданную тему; Исай Рахтанов вспоминал, что он за пятнадцать минут сочинил очень выразительное стихотворение об охоте на медведя). Но что написал к 1917 г. Эдуард Багрицкий, сотрудник Петроградского телеграфного агентства в Одессе – если говорить о вещах, известных не только специалистам-филологам? Напрашивается три названия: шовинистическая, по сути, поэма "Суворов", уже цитированное стихотворение "Полководец" и та самая мини-поэма "Корсар", которую он читал "благодетелю" Петру Пильскому:

Катаев считает, что это некое подобие поэзии Гумилева, хотя и бутафорское. На самом деле Багрицкий в этом не особо благодарном занятии не одинок и, пожалуй, просто опережает других. Совсем скоро зазвучат похожие мелодии, только будут они уже вполне реалистичны:

Автор этих строк – Николай Тихонов (цикл "Орда", 1919-1921 гг.), весьма своеобразный – не то явно революционный, не то тайно белогвардейский, – поэт. Но это прямой ученик Гумилева, в отличие от нашего героя.

Однако, уже к середине 20-х гг. можно говорить не о единственном поэте-романтике, воспевающем деятельную жестокость, а о явлении, настоящем потоке. Появляется сразу добрый десяток поэтов, "поющих" в подобном же мрачном камерно-бутафорском стиле. И, судя по всему, явление не возникло в ходе революции, а готовилось значительно раньше. Формы, в которые влился этот тайный поток, оказались довольно странными.

Дело, как представляется, было отнюдь не в революции. А в чем? Впоследствии Багрицкий в стихах открыто признавался в том, какое влияние оказал на него 1914 г. – та самая "последняя ночь мирной жизни":

Общеевропейская катастрофа 1914 г. оказалась колоссальной психологической травмой, которая создала всю последующую русскую культуру (в ее советской ипостаси). Эта тема никогда не уходила из поэзии, она встречалась то тут, то там, полунамеками, между строк, а часто и открыто. Даже не склонный к реализму и дешевому романтизму О.Э.Мандельштам так и не смог отделаться от образных впечатлений мировой войны – и они во всей своей сумбурной, злой красоте возникают в поэме "Стихи о неизвестном солдате":

Однако события неожиданно потекли совершенно по-иному. Большевицкий переворот и последующая бойня вдруг "открыли вакансии". Основной "конкурент" Багрицкого – Николай Гумилев – также погиб в ходе всероссийского погрома, обвиненный в мифическом "фашистском заговоре" (сейчас это, по-моему, уже звучит, как комплимент). Неожиданно "провинция" увидела перед собой огромные перспективы и не замедлила ими воспользоваться.

К чести Багрицкого, он далеко не сразу ринулся в Москву, чтобы занимать новые позиции. Более того, из числа "одесских мигрантов" он прибыл в столицу последним, когда уже стало ясно, что провинциальная культура полностью уничтожена путем превращения в центральную и господствующую.

Лирическому герою Багрицкого, как правило, совершенно все равно, на чьей стороне стоять, что делать, какие идеалы защищать. У него есть "кипящая молодость", а все остальное – случайная, ничего не значащая бутафория исторического времени. Ну, в крайнем случае, можно ошибиться в выборе, как Опанас из "Думы про Опанаса". Однако при этом поэт ему явно сочувствует, несмотря на воспевание холодного карателя Иосифа Когана (комиссару Когану он при этом тоже сочувствует, да и нельзя ему по-другому; и все же сцена с черепом Когана в заключительной части "Думы про Опанаса" всегда вызывала у меня какое-то подозрение в стремлении автора поиздеваться над своим любимым героем – сразу напрашивается аллюзия на "бедного Йорика, шута", которую Багрицкий не мог не видеть). В поэзии Багрицкого, как и у Киплинга, важна "борьба борьбы с борьбой" (как говорил по совершенно другому поводу Ю.Коваль), а не какие-то там запредельные, далекие от жизни идеалы и временные, преходящие исторические истины. "Ну как, скажи, поверит в эту прочность еврейское неверие мое?" ("Происхождение").

Тем не менее в стихах Багрицкого практически не встречается марксистко-ленинский пропагандистский бред, вроде того, что любили и взращивали кумир комсомольцев А.Безыменский или вечно недовольный "мягкостью большевиков" Джек Алтаузен. Нигде Багрицкий не нападает на свои прежние, в сущности, военно-государственнические, колониально-экспансионистские, завоевательские, бродяжьи, "киплинговские" идеалы, не отрекается от них. Он, "богемец, пришедший к революции" (С.Гехт), рассудил просто: выбора нет, и, возможно, происходящее в стране имеет какой-то великий скрытый смысл. Подобный же вывод сделал и М.А.Булгаков. Большевики не могли не импонировать провинциальной культуре – в них потрясающим образом совмещалась откровенно уголовная психология и некая "книжность", стремление организовать мир в согласии со своими внутренними представлениям. Это ли не мечта всех дореволюционных эпигонов-ницшеанцев? Та же Зинаида Шишова вспоминает, как она разыскивала агитпоезд Багрицкого, по пути встретив красный бронепоезд Мишки Япончика, бывшего налетчика и "медвежатника", а потом – организатора отрядов еврейской самообороны в Одессе и даже красного командира. Эта мимолетная встреча поразила ее едва ли не больше, чем все свидания с Багрицким, она описана намного ярче, нежели все остальное. Мишка Япончик, несомненно, и есть человеческий идеал провинциального писателя из Новороссии. Только в этом контексте можно понять популярность написанных на редкость корявым языком, бессюжетных и абсурдных "Одесских рассказов" Бабеля, особенно в 50-60-е гг., когда внутри советской интеллигенции начались процессы культурного брожения. Только в этом контексте понятен и Остап Бендер. В одном из культовых фильмов 60-х гг. – "Доживем до понедельника" – "плохой" по сценарию мальчик пропагандирует Бендера и "его кунаков", как настоящих героев; но именно в тот момент популярность вновь открытых романов Ильфа и Петрова превзошла все границы, и старые партийные ворчуны-фундаменталисты кое-как отбивались от этого, вяло объясняя "политическую вредность" историй о похождениях Остапа. Между тем, каких либо мер пресечения не последовало. А ведь Бендер – в общем-то, несостоявшийся Мишка Япончик, его иная ипостась. Но советский режим после "волюнтаристского" периода терпел и ернические "Двенадцать стульев", и откровенного "белогвардейца" Булгакова. По каким странным причинам это произошло? Видимо, объединяло общее культурное происхождение. Киевлянин, бывший доктор Булгаков, одесситы Ильф и Петров были психологически и стилистически ближе коммунистам, нежели какие-нибудь Шукшин с Распутиным, люди из глубинной, "темной" России. Таким образом, культура СССР в значительной степени создана торговцами, крестьянами и интеллигентами Южной и Западной России, то есть людьми совершенно определенной психологической ориентации. Границы этого ареала новой культуры не совсем совпадают с "чертой оседлости", и далеко не все новые культурные творцы – евреи. Это было бы слишком банально и просто. Еще раз повторяю, дело не в национальности, а в социально-географической принадлежности.

Вернемся к Багрицкому. Послереволюционная история жизни поэта, если говорить откровенно, не наполнена очень уж существенными внешними событиями. Не тянет на геройскую биографию. Киплинг писал: "Расспрашивайте обо мне лишь у моих же книг...". Это полностью относится и к нашему герою. Какие-то неопределенные попытки служить в Красной Армии в качестве политработника, затем долгая мучительная болезнь и жизнь на газетные гонорары, пресловутая идеологическая работа в ЮгРОСТА и прочих учреждениях победившего большевизма, воспитание рабочих поэтов в кружках (и при этом, однако, самое презрительное отношение к тем, кто "родился между молотом и наковальней"). В личной жизни – довольно бледные богемные похождения, какие-то мелкие романы там и тут, в том числе при живой жене. И при этом – надежды на славное будущее в своей роли, которую он собирался сыграть с самого начала.

Одновременно с грезами о будущих великих войнах и покорении Индии, об СССР "от Японии до Англии", у новых "господ литераторов" пробивалась и совершенно другая , весьма показательная мечта.

Собственно, главное здесь чекисты, а остальные подвернулись как-то случайно.... Рыбоводы – от увлечения поэта аквариумными рыбами. Механики – ну, наверное, от вчерашнего общения с рабочими поэтами в клубе. Стихи написаны в 1932 г., но мысль довольно законченная и явно появилась не сразу, несмотря на всю ее истеричность. Патетически-мрачная декламация, своего рода ритуальный танец на костях (коллективизация уже в целом завершена).

Этот душевный перелом не был пропущен скромными "исследователями русского языка" с Лубянки. Общий рефрен газетных статей уже в 1929 г. – "Багрицкий – романтик, начавший линять". РАПП основательно им позанимался.

И далее в том же духе. Все те же персонажи, лишь в иной роли – побитых. А что было раньше, до этого результата милого благородного воспитания? Сергей Бондарин, который как-то очень скептически вспоминает о Багрицком, пишет о сюжете потерянной поэмы "Харчевня":

Выясняется, что это прославленный поэт, ушедший в конце жизни в трактирщики.

Багрицкий почему-то долго был зачарован этой идеей. "Уйти в трактирщики", в мясники – то ли очередная маска, то ли действительно тайный комплекс верного сына из "еврейской торговой семьи". Однако вскоре оказывается, что пути назад нет, и следует жалкий вздох (в поэме "Трактир"):

Добавим – и ни один поэт уже не сможет уйти в мясники без разрешения критиков из ГПУ.

В самое ближайшее время после идеологической "линьки" настает момент обрубить концы, оборвать все нити, связывающие с прошлым (1930 г.). В этом же году Багрицкий вступает в пресловутый РАПП.

В этом своем пафосе материального воскресения Маяковский был не одинок. Точно также "отметился" здесь и Багрицкий, вообще-то по своему характеру склонный больше к описанию простреленных черепов, "нежных костей" и прочего антуража "пляски смерти" (один из его знакомых вспоминает, что роман Толстого "Воскресение" поэт ненавидел уже из-за самого названия). Однако у него можно прочитать и такое:

Михаил Зощенко как-то заметил, что революция пробудила к литературной жизни слой совершенно невероятных людей. И теперь они стали делать русскую литературу, по той простой причине, что никакого другого пристойного занятия им не предложили.

Немецкая общественная жизнь прошла "от Канта к Круппу" (В.Ф.Эрн), а русская – от Карамзина с "Бедной Лизой" к Ленину и "Приказу №1". Таковы итоги....

Между тем всюду, в более или менее талантливых произведениях, написанных после 1917 г., проскальзывает одна мысль – этот путь был не единственным! Но другие возможности упущены, и что же дальше? Дальше – бюрократический мир Союза Писателей и подпольный тоскливый вой бывших романтиков в ожидании полного разгрома. Багрицкий был одним из первых, кто ясно понял, что попал совсем не туда, куда направлялся.

Именно по поводу этого стихотворения одним представителем современной российской культуры было сказано: "Фашист, конечно, – но какой поэт!". И эта фраза может быть эпиграфом ко всему творчеству Багрицкого.

Это ощущение отсутствия истинной цели пронизывает стихи, разъедает их, как некая внутренняя болезнь. Вот вполне, казалось бы, романтический "Арбуз" 1924 г. (правда, к этой теме поэт возвращался и позже – стихи трудно датировать однозначно), но однако ж!:

Конечно, можно сказать, что это нечто наигранное, ненастоящее, попытка понравиться меланхоличному советскому читателю. Но и исторические обстоятельства 1924 года, и сам характер русской литературы располагают только к серьезности. Это и есть тот самый сдавленный крик солдата (или лучше – корсара), заблудившегося в пустоте.

Можно сказать, что тайный лозунг Багрицкого все 20-е гг. – это лозунг франкистского Иностранного легиона: да здравствует смерть! Тема смерти в самых неожиданных ракурсах и есть его главная поэтическая тема. Она возникает даже в его переводах английских пролетарских песен. Честное слово, авторский стиль, ни с кем не спутаешь:

Смерть, сладкая смерть, настоящее вожделение смерти! Одесситка Аделина Адалис, автор мемуаров под впечатляющим названием "Нас вел Эдуард", эта местечковая валькирия революции, не хуже Шишовой склонна была разбрасываться метафорами. Она сказала, что винтовку Багрицкий любил больше, чем перо, и закончила свою эпитафию многозначительной фразой, которая, можно сказать, предвосхитила будущее многих ее соратников: "У нас по старой, доисторической памяти еще заклинают мертвых: "Спи с миром". Это – злые, дикарские слова, рабочей дружбы в них нет. Нам не пристало спать с миром, даже когда мы умираем". Это ли не иллюстрация стремления новых литераторов к жесткому, рациональному действию, к мобильности, к выходу вовне, взрыву – и, в конечном счете, к героической смерти? Это уже какой-то другой, "запредельный", красно-коричневый большевизм, совсем не тот, который мы знаем....

Однако вожделенное сало в большевицком кабаке было уже давно съедено, кабак закрыт, и Багрицкий, изо всех сил перемалывая и переламывая себя, со своим демонстративно военным стилем, с мечтами о бесконечной экспансии, о романтических походах и битвах, оказался в стране побеждающего социализма, в славном краю свинцовых прелестей, домкомов и парткомов, чисток, товарищеских судов, удостоверений членов профсоюза, проработок Комакадемии, учений по гражданской обороне, лаковых бот и советской любви. Следовало перековаться. То ли в шутку, то ли всерьез Олеша назвал его впоследствии "поэтом жизнерадостности большевизма". Это, мягко говоря, не совсем так. Трудно найти в литературе СССР более мрачного "пиита", чем Багрицкий, и эта мрачность, судя по всему – следствие внутреннего неприятия действительности. При этом нет и не может быть никаких сомнений, что он был истинно революционным поэтом. Вот только складывается впечатление, что революция-то случилась совсем не та, на которую он рассчитывал. Ему нужно было не так уж и много – совместить эскпансию с пантагрюлевщиной, с веселым балаганом, может, и с новой религиозной войной ("Узловали епископы в алтарном мраке / Новый завет для храбрых бродяг / В переплетах прекрасного цвета хаки / Где рядом Христос и военный флаг..." – если вспомнить все того же Николая Тихонова). А получилось нечто жуткое, скучное, желчное, да еще при этом с кусками кровавой кожи и волос в грязных лапах мясника. Вместо разукрашенного историками Оливера Кромвеля пришли пошлые жестокие паяцы Ленин и Троцкий.

Сергей Бондарин, писавший свои воспоминания уже в годы так называемого "застоя", не мог не удержаться от того, чтобы не подложить свинью официальному вкусу брежневского Главлита. Он обширно цитирует записки Петра Сторицына, друга Багрицкого еще с Одессы:

Или еще пуще:

Кстати, один исполнитель блатных песен ради смеха пел "я кровь мешками проливал". По-моему, в этом в тысячу раз больше глубины и, главное, самоиронии, нежели в "ТВС". То, что проявления истерики у Багрицкого так похожи по накалу картонных страстей на блатную песню, тоже весьма симптоматично. Всплывает тот самый внутренний образ, архетип, тот самый "Мишка Япончик"....

А пресловутый "Февраль", обошедший, кажется, все "антисемитские" издания и вовсе, в сущности, следует понимать аллегорически. Это поэма о том, как развивался роман провинциального еврея-стихотворца с "сине-зеленоглазой" русской литературой. Вольного согласия между ними не вышло, пришлось прибегнуть к насилию. А результат все тот же – жуткая, гнетущая пустота.

В общем-то, этим все и заканчивается с точки зрения сюжета (поэма обрывается неумелыми аккордами на тему "грядущего возрождения"). Столкнувшись с русской литературой, точнее, с тем, что от нее осталось, Багрицкий потрясен не меньше, чем солдат императора Веспасиана, сорвавший в иерусалимском храме завесу с алтаря этих ненавистных евреев. Что ж, посмотрим, какой жуткий бог там скрывается? Но за завесой – священная пустота, "кедеш кедешим", и страшный, леденящий душу вопрос рождается в солдатском мозгу... Этот-то вопрос и погубил впоследствии Римскую империю.

Поскольку же русская литература была своего религиозным движением, то, добравшись до его главных алтарей и сорвав покровы, провинциальный солдат Багрицкий точно так же задается разрушительным вопросом. Если все так банально, так примитивно, если на вершинах мысли царит такая пустота, и весь мир русского классика сводится к "жареной картошке", клюквенной настойке из графина, к розановскому "чаю с вареньем" вместо Чернышевского, то стоит ли ради этой литературы жить? Как все великолепно виделось из провинции и каким позором и бессмыслицей все обернулось в "центре"!

Однако в начале 30-х гг. все это не могло присниться никому даже в страшном сне. А истерика Багрицкого, меж тем, все нарастает. И вот – мы уже приплыли! - описывается явление Феликса Дзержинского с его максимой: "Солги и убей".... Издевательский, по сути, комментарий Сергея Бондарина об этом этапе жизни поэта:

Действительно, куда уж важнее – тема многообещающего начала и последующей гибели в пустоте и полной духовной изоляции. Однако Бондарин продолжает свои жестокие записки:

Вот и весь секрет будущего "сталинизма". Я думаю, поколение, которое мобилизовали на "вторую отечественную войну", а потом шестнадцать лет выламывали за это руки и пинали сапогами, с превеликой радостью должно было встретить "милитариста" Сталина, откровенно поставившего на "покорение Европы". С выбитыми мозгами, забыв обо всем, что вело их когда-то в бой, эти люди, изобразив подобие улыбки на лицах, спешили стать комбатами и комбригами.

А что же Багрицкий? Он заболевает воспалением легких, которого, впрочем, все его окружение прямо-таки садистски дожидалось. Вскоре, 16 февраля 1934 г., наступает и долгожданная смерть. В последний путь поэта провожает эскадрон любимой красной кавалерии....

Честно говоря, Багрицкий просто "поспешил" и "недотянул", если такие выражения здесь допустимы. 1934-й как раз был переломным в советской истории. Не исключено, что вскоре из архивов вытащили бы его "Суворова" и "Полководца", а самого поэта назначили бы основным соловьем Главного штаба РККА. Другое дело, что непрекращающаяся истерика последних 3-4 лет жизни обрекала его на репрессии 1937-го и последующих лет (эту чашу пришлось впоследствии испить его вдове) – могли приписать и троцкизм, и бухаринщину, и шпионаж в пользу Британии. Но, скажем прямо, совсем скоро он пришелся бы к месту, и ему уже не нужно было бы ломаться, признавая распроклятые "чужие знамена" своими. В сорок первом, может, и его юношеские "Славяне" появились бы на первой странице "Красной звезды" или какого-нибудь "идеологически неподцензурного" фронтового листка:

Но он не дожил до этого момента и остался в истории советской литературы стукнутым пыльным мешком "революционным романтиком", чуть ли не стукачом и другом всех чекистов – был у него и свой ангел-хранитель, литературовед от ОГПУ ("...а на самом деле он шпик и следователь Чека!"; впрочем, это совсем по другому поводу и не о нем). Какая злая ирония судьбы!

Наоборот, вся поэзия раннего Багрицкого, "доРАППовского" – это попытка обрести то самое "спокойствие сердец", которое каждый раз возвращалось к нему в мечтах. Добиться твердой почвы под ногами, вернуть здоровье.... Его участие в революции было возможно только постольку, поскольку он ждал от нее "великого восстановления жизненной полноты". Но этого не произошло, и поэт был тихо растерт жерновами новейшей истории.

Кстати, следующим кандидатом в русские Киплинги стал Константин Симонов, потом – может быть, Станислав Куняев (а в прозе, как известно, Проханов). Вот такова линия, идущая, как ни странно, от "русофоба" и "жида" Багрицкого. Деградация, однако, налицо.

Между тем, упомянутый мной не раз Бондарин умудрился в другом месте, в воспоминаниях об Олеше, наконец совершенно открыто, прямым текстом (!! – книга издана в 1981 г.) высказать, даже "вывалить" все, что он думал по этому поводу:

Все это, причем в значительно большей степени, относится и к Багрицкому, который раньше всех "одесситов" сообразил, что он, помогая уничтожить опостылевшую реальность, попал в звенящую пустоту. К которой, однако, следовало привыкнуть. Результаты нам ясны.

Мы не знаем, являлся ли поэту в предсмертном бреду предшественник большевиков, великий пропагандист и организатор, поэт Петр Пильский. Почему бы и нет? Чем эта фигура стилистически ниже Дзержинского? Тем более, что все повернулось именно так, как завещал этот "вечно пьяный циник". Поэты сыграли свою роль и в массовом порядке переквалифицировались в управдомы СП СССР. Поделив хлеб, мясо и чечевичную похлебку, сели в президиумы, в комитеты, в многочисленные кресла всевозможных органов. В СССР начался литературный процесс... Дачники поаплодировали, встали и собрались расходиться.

"Но ни шуб, ни домов не оказалось..." (В.Розанов).

Этот случай из истории, частная биография поэта – не просто сказка о великом мошенничестве. Это, если хотите, экзистенциальная притча о прорыве за границы враждебной реальности. Желание вырваться из старого мира, из условностей, уйти от заранее заданных путей – это же рефрен 19 века. Ницше, Маркс, Фрейд... Чем-то следовало закончить затянувшуюся "скучную историю".

Подвернулась война. На нее возлагали все надежды. Вокруг шумела скучная жизнь маленьких человечков, шпаков несчастных. Вспомним:

Все это, конечно, следовало уничтожить ради грядущего возрождения и обновления. Балаган был слишком пошл, а нашим поэтам места в нем вроде бы и не было. Впрочем, их дело было нехитрое – петь песни. Настоящие дела под шумок сделали совсем другие люди. Это уже потом оказалось, что за стенами балагана был лишь сухой горячий ветер, и, собственно, ничего больше.... Это потом вулканическая лава "подземной России" затвердела и покрыла землю русской культуры слабопроницаемой коркой.... А пока – они шли "громить эстетов" (как выразилась Зинаида Шишова), и этим все было сказано. Выбор у них был: устроиться в пароходную контору приказчиком, помощником к адвокату, редактором в "провинциальную прессу", да мало ли еще кем. Но после Толстого, Герцена и Ченышевского это казалось слишком пошлым. Это не позволяло выйти за рамки. Мир литературных иллюзий готовился к последнему броску на царство реальности. Тем более, что там, за стенами балагана, по слухам, ждала иная, в тысячи раз более реальная и полная жизнь. Они были – "дети Марии", если вспомнить того же Киплинга, - вдобавок, было их слишком уж много. И хлынула лава...

Теперь мы, воспитанные такой литературой, читаем многозначительное предисловие Д.Галковского к его "Антологии советской поэзии":

Если же теперь говорить о предполагаемой русской литературной контр-элите, то ей следует формироваться на отрицании этих идеалов разрушения "мифической" реальности и превосходства фантазий над действительностью. Для нас Розанов и его "чай с вареньем" должны стать выше Багрицкого, и, страшно сказать, всех хваленых советских классиков. Новая русская литература, если только она возможна, обязана научиться этому стилю превосходства над собой, над "чувством собственной важности".

Что ж, сегодня истинный мир русской культуры, преображенный взрывом революционного вулкана, стал таким, каким мы его видим. На наше счастье, опыт культурной жизни в полной пустоте оказался весьма полезен. Мы научились этому. У благополучного Запада все, по-видимому, еще впереди. Мы почему-то мечтаем о том, чтобы хоть на миллиметр приблизиться к ним. Но все уже совершилось и завершилось. Следует принять нашу пустыню и не думать о чужих. Как сказал тот самый, так и не повторенный нашими поэтами Редьярд Киплинг: